§ 1. Уголовные традиции в тюрьмах дореволюционной России

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

§ 1. Уголовные традиции в тюрьмах дореволюционной России

Определение понятия «криминальная субкультура», ее элементов и носителей, а также особенностей неформальных отношений между осужденными в местах лишения свободы предопределяют изучение исследуемого феномена в историческом аспекте. Такой подход к проблеме, как представляется, позволит в хронологической последовательности обобщить причины и условия распространения рассматриваемого явления в обществе и в пенитенциарных учреждениях (местах лишения свободы).

В источниках по криминологии нередко излагаются, устоявшиеся, стереотипные точки зрения на данные явления. Но действительность, об этом следует помнить всегда, оказывается богаче любых теоретических моделей. И хоть современная криминальная среда приобрела новые черты, которые надлежит изучить, возникла она не на голом месте.

Преступный мир обладает своей историей и внутренней логикой развития. Особенно рельефно это проявляется в исправительных учреждениях.

В России к началу XX столетия в среде обитателей тюрем и царских каторг уже существовала строгая система неформальных взаимодействий. О том свидетельствуют произведения Г. Н. Брейтмана, М. Н. Гернета, В. М. Дорошевича, С. В. Максимова, Л. Мелынина, С. В. Познышева, А. И. Свирского, Н. М. Ядринцева[95] и других ведущих криминологов, историков, писателей того времени.

Одной из первых работ по проблеме классификации арестантов, содержащихся в тюрьмах, является исследование А. И. Свирского «Мир тюремный». Автор подразделяет обитателей мест лишения свободы на две основные категории: случайных преступников – «брусов» и собственно «тюремный мир», который составляли так называемые «фартовики».

Случайных преступников, в свою очередь, он делил на «брусов легавых», т. е. преступников, которые после отбытия наказания больше в тюрьму не возвращались, и «брусов шламовых», которые, попав в тюрьму первый раз, быстро воспринимали обычаи тюремного быта и под его влиянием проявляли склонность к продолжению преступной деятельности.

«Фартовиков» же А. И. Свирский связывает с различными криминальными подкультурами и выделяет среди них три категории: а) «жиганы» – бродяги и каторжники; б) «шпана» – воры и прочие преступники; в) «счастливцы» – мошенники и шулера. Далее исследователь каждую категорию правонарушителей разделяет на виды. К примеру, «жиганы» составляли три вида: «пустырники» – лица, утратившие все родственные и социальные связи; «орлы» – беглые с каторги; «монахи» – ссыльные на Сахалин[96].

Профессор С. В. Познышев при классификации арестантов в качестве основного критерия использовал показатель, характеризующий поведение лица (степень его исправления). Среди преступников, подлежащих нравственному исправлению, он различал: 1) преступников эндогенных, т. е. лиц, совершивших преступление в силу внутренних (эндогенных) факторов, и 2) преступников субкультурных, ставших на преступный путь в силу внешних (экзогенных) факторов, т. е. причин, лежавших в окружающей преступника внешней среде [97].

Особое же место, в плане освещения тюремной общины заняли исследования Г. Н. Брейтмана, В. М. Дорошевича, С. В. Максимова.

Они отмечали, что общая арестантская масса имела несколько ступеней, где верхнее положение занимали «иваны» – «авторитеты» уголовной среды, тюремные старожилы, главные хранители пенитенциарной субкультуры. «Иван» – высший неформальный статус для осужденного, присваивали его тому, кто заслужил привилегированное место своим поведением и образом жизни. Нередко таких лиц называли «паханами», «сидельцами», а чаще всего «бродягами», так как именно бродяжничество было первой школой, где учились совершать преступления большая часть уголовников, где имелась своя система искаженных ценностных ориентации. В связи с этим С. В. Максимов писал: «Бездельная жизнь по тюрьмам, таскания по этапам породили в бродяге непонимание, отчуждение, даже отвращение ко всякого рода собственности. Он не ценит и ворует чужую, не питает никакой привязанности, не понимает и своей личной собственности»[98].

В названном сообществе «отвергнутых» индивид черпал специфические криминальные черты. Нельзя не сказать, что среди них имелось много незаурядных, умных, сильных духом. Подобные личности, преимущественно неоднократно судимые, со стойкой антиобщественной установкой, становились глашатаями чувств и настроений заключенных в пенитенциарных учреждениях. Они были грозой всех арестантов, а нередко и тюремной администрации, властелинами тюремного мира, распоряжались жизнью и смертью его населения. Выступая в роли «законодателей», «судей» и «палачей», выносили и приводили в исполнение приговоры – иногда смертные, всегда непреложные.

Вторую ступень занимали «храпы». «Храпеть» на уголовном жаргоне – проявлять недовольство. Ее представители, образно выражаясь, «храпели» буквально на все – они возмущались всем, все признавали неправильным, незаконным, несправедливым, получали удовольствие от любого ими затеянного конфликта, уходя при этом в тень. Они стремились стать «иванами», но в силу различных обстоятельств не могли достичь верхней ступени, так как не обладали достаточным криминальным опытом и личными качествами, необходимыми для занятия привилегированного положения в среде заключенных.

Третье сословие тогдашней тюрьмы представляли так называемые «жиганы», категория самая многоликая. В нее входили и лица, допустившие нарушения криминальных традиций и обычаев.

Несмотря на довольно бедственное положение, «жиганы» все же находились еще не на последней ступени арестантской иерархии, которую занимала «шпанка». Над ними издевались «иваны», их запугивали и обирали «храпы», обкрадывали «жиганы».

О существовании категории пассивных гомосексуалистов в местах лишения свободы того времени названные авторы не упоминают. Хотя свидетельства того, что данная группа лиц была в тюрьмах, имеются[99]. Тем не менее, по всей видимости, особую субкультурную категорию лиц, отбывающих наказание, они не составляли.

Жизнь всего тюремного сообщества подчинялась неформальным, но твердо установленным правилам поведения. «Авторитеты» уголовной среды строго соблюдали традиционные нормы, обеспечивающие их единство. Так, например, они обязаны были помогать сотоварищам во всех делах, не выдавать преступных замыслов, строго хранить все арестантские тайны.

Многие из обычаев были весьма суровыми, если не сказать свирепыми. Самый жестокий – месть предателю. Любая измена, в какой бы форме она ни выражалась, влекла за собой смерть. Например, того, кто выполнял чужую работу или брал на себя преступления других арестантов («сухарника»), но вдруг взбунтовал – отказался выполнять имеющийся договор, обязательно убивали («пришивали»), если не в одной, так в другой тюрьме. Убивали также и того, кто уличил своих соучастников по уголовному делу, всех лиц, помогавших представителям правоохранительных органов в расследовании преступлений («язычников», «доносчиков»). Избежать возмездия редко кому удавалось, так как по всему тюремному миру, от Киева до Владивостока, ходили записки, сообщавшие о «преступлении» какого-либо арестанта и настаивавшие на его убийстве.

Приговоренного к смерти чаще всего закалывали, и убийца поворачивал нож в ране, что подчеркивало жестокую непримиримость представителей преступной среды к «отступникам».

Вечными правилами криминальных элементов в местах лишения свободы также оставались: преклонение перед «иванами», подчинение им всех других категорий осужденных, обязанность последних покрывать противоправные действия криминальных «авторитетов». Утверждая себя в качестве своеобразных «князей» арестантского мира, поддерживая друг друга, «иваны» с выгодой для себя руководили артелью заключенных, занимая все «хлебные» и «доходные» места. Зачастую они безнаказанно совершали преступления, перекладывая вину на других. Хорошо организованная «бродяжня» помещалась всегда на нарах, а остальные ютились большей частью под нарами, на голом полу, в грязи, темноте и холоде.

Непременным атрибутом арестантской жизни были традиционные развлечения: «охота на клопов», «соревнование вшей», «репетиции судов», «игры в кости», «ложки», «жгуты», «утка». Многие из этих игр связаны с причинением физической боли и издевательствами.

К примеру, вот как описывает С. В. Максимов игру «утка»: «Делающему быть общим посмешищем и получить за то, смотря по обоюдному договору, пятачок серебра или гривенник арестанты связывают обе руки веревкой и таким образом, чтобы между ладонями можно было укрепить сальную свечу. Свечка эта зажигается. Нанятый шут обязан, не погасивши огарка, ползти на брюхе с одного края казармы до другого и по такому грязно-скользкому полу, каков, например, в тюрьме Нижне-Карийского промысла, где эта игра в большом употреблении. Прополз потешник на брюхе, не погасивши свечки, он получает договоренную монету; погасил на дороге – даром все труды пропадают»[100].

Особое место занимали карточные игры, которые меняли весь строй, весь быт тюрьмы, вверх ногами переворачивали все отношения. Старую формулу – «приговаривается к каторжным работам без срока» – обитатели мест лишения свободы заменяли своей – «приговаривается к бессрочной карточной игре». Во время игры кто-то обязательно должен был наблюдать за территорией тюрьмы («встать на вассере или шухере»), чтобы своевременно предупредить играющих о приближении представителя тюремной администрации. В карточной игре были свои узаконенные общиной правила: так, нельзя было, например, проигрывать в карты хлеб. Или тот, кто допускал обман в игре в карты и был уличен в этом, считался проигравшим и подлежал наказанию. Карточный долг назывался «долгом чести» и его следовало выплачивать своевременно. Право разбирать конфликты, возникающие между игроками, принадлежало хранителям уголовной субкультуры. Они же обеспечивали и выплату карточных долгов. Невыплативший долга объявлялся несостоятельным человеком. Суровый «приговор» выносился незамедлительно.

При таком своевластии «иванов» особенно тяжело приходилось тем, кого впервые осудили к каторжным работам или к тюремному заключению. Всякий новичок, поступая в острог или тюрьму, обязан был внести известное количество денег, так называемую «входную». Деньги предназначались для поддержания всех арестантов и делились поровну. Проводились обряды посвящения в «арестантство». Каждый из вновь прибывших подвергался проверке, терпел различного рода оскорбления, пытки и унижения. После этого новичку определялось место в среде заключенных, присваивалась кличка. В его жизнь, независимо от того, кем он был и как он жил на свободе, органически вплетались тюремные порядки, язык-жаргон и прочие атрибуты пенитенциарной субкультуры.

Таким образом, жизнь «тюремной общины» подчинялась неукоснительному соблюдению «законов» и иных неформальных правил уголовного мира, требовавших от «истинных арестантов», чтобы они были людьми твердого нрава и несокрушимого характера, были преданы общине, ловки на проступки и умели «концы хоронить», никого не задевая и не путая, не давали бы никаких уступок начальству, преследовали бы его на каждом шагу, насколько это возможно в их тюремных средствах, и вымогали от него всякими средствами льготы[101].

В это время правительство не могло противостоять преступности. Отсутствовал надежный механизм борьбы с нею. Массовая изоляция лиц, нарушающих закон, только осложняла ситуацию: тюрьмы, каторги переполнялись и становились неуправляемыми. «Тюрьма старого времени, – подчеркивал С. В. Познышев, – не преследовала, да и не могла преследовать никаких исправительных целей. Она должна была сохранять в своих стенах преступника впредь до востребования его властью, а иногда и всю жизнь; она должна была являться достаточным средством устрашения других, дабы им было неповадно подражать преступнику. Вот те несложные цели, достижение которых требовалось от тюрьмы»[102].

Государственные учреждения для правонарушителей с неизбежностью превращались в «школы преступного мастерства». Иными словами, сама тюрьма создавала преступный мир, который черпал в ней все новые, потребные для своей деятельности силы. Администрация исправительных учреждений в таких условиях была не в состоянии нейтрализовать негативное влияние субкультурных установлений и правил на поведение арестантов. Тюрьма, вместо того чтобы исправить правонарушителя, еще более отдаляла его от других людей. В государстве не уделялось должного внимания и освобождаемым из мест заключения лицам. Е. Станчева писала: «Когда преступник выходит из тюрьмы, – для него закрыто всякое честное общество и ему остается только общество разбойников и воров»[103].

Стоит заметить, что в рассматриваемый период не наблюдалось массового распространения криминальных традиций в обществе. Во всяком случае, публикации того времени об этом не говорят. Преступное ремесло являлось уделом небольшой части населения (на 100 тыс. населения лишенных свободы приходилось около 100 человек)[104]. Однако страну ожидали большие перемены.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.