Дополнения к первой части

Дополнения к первой части

А. Славянское право и отношение его к русскому

Относительно бытия славянского (а равно и немецкого) права в начальный период истории этих народов в литературе заявлено сомнение и даже, по-видимому, полное отрицание такого предмета (проф. Дьяконов в Журнале Министерства Юстиции, 1900, 3. С. 293). Такой довольно неожиданный взгляд на дело, столь существенное, нами не мог быть предусмотрен раньше и предупрежден. Что касается до немецкого права, автор (выразивший свое сомнение знаком вопроса) первый, сколько нам известно, высказывает столь оригинальный взгляд; когда Эйхгорн, Вайтц или Бруннер писали историю права немецкого, то им не приходило на мысль, что такого предмета вовсе нет, между тем пред ними не было ни одного общенемецкого источника права, а только партикулярные. Разнообразие правовых норм (как и языка) в разных частях (племенах) одной нации ничуть не опровергает бытия общих национальных норм. Эта истина очень давняя. – Что касается до отрицания славянского права, то проф. Дьяконов имел предшественников и в этом случае не столь оригинален. Но мы полагали, что прежняя ученая литература устранила уже сомнение на этот счет; в книге мы сослались на поляка Мацеевского, могли сослаться на чешскую, хорватскую, а главное – на нашу отечественную довольно обильную литературу (см. «Наука истории русского права», проф. Загоскина и «История русского права», 1902 г. Ф.И. Леонтовича). Не имея возможности дебатировать такой большой вопрос в кратком примечании, сосредоточимся на том, что говорит проф. Дьяконов по поводу этого предмета о нашей книге. «Прежде всего, – говорит он, – каждый вправе спросить, откуда появилось общеславянское или общенемецкое право?» Откровенно признаемся, мы не совсем понимаем этот вопрос и не ожидали, что кто-нибудь предложит его. Кажется, мы расходимся в понимании самого предмета, о котором говорим. Общенемецких и общеславянских кодексов, конечно, не было. Да и как вспомнить о них, когда речь идет о древнейших временах господства обычного права? Откуда появляется право вообще, мы, по мере сил, старались разъяснить в отделе о происхождении обычного права (с. 88); там мы пытаемся указать, что право не есть случайный продукт произвола отдельных лиц, а результат единства психических и физических законов человеческой природы; этим объясняется сходство многих правовых норм всех племен мира.

Этим же, конечно, объясняется ближайшее сходство норм одного народа, связанного единством происхождения, а первоначально и местожительства. Проф. Дьяконов продолжает: «Автор (т. е. я), не давая ответа на этот естественный (?) вопрос, ссылается на слова первоначальной летописи, которая удостоверяет, как это явствует из контекста, только общность языка у славянских племен и ничего больше» (речь идет о тексте летописи: «а словенеск язык и рускый – один»). Мы утверждаем (и теперь остаемся при том же мнении), что слово «язык» употреблено здесь летописцем в смысле «нация», а это обнимает собой не только общность языка в нашем смысле слова, но и общность быта и права. Очевидно, проф. Дьяконову не пришлось проверить по летописи контекст речи, иначе он никак не мог бы сослаться на него; летопись (Ипат. лет., изд. Арх. Ком., 1871. С. 16) говорит следующее: «Словеньскому языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есме Русь: тем же и нам Руси учитель есть Павел Апостол, понеже учил есть язык словенеск и поставил есть епископа и наместника по себе Андроника словеньску языку. А словенеск язык и рускый один; от Варяг бо прозвашася Русью, апервее быша Словене…». Таков контекст. «Апостол Павел и Андроник учили славянскую нацию («язык») христианской вере, а так как русская нация тождественна со славянской, то и нашим (русским) вероучителем надо считать Ап. Павла»; таковы слова и смысл летописца. Не осложняя речь другими многими (довольно известными) примерами, приведем наиболее решающие дела: «По мнозих же временех селе суть словени по Дунаеви… от них словен розидошася по земъли и прозвашася имены своими, кде седше, на котором месте: яко пришедше седоша на реце именем Мораве и прозвашася Морава, а друзии Чесе… Такоже и теже словене пришедше седоша по Днепру и наркошася Поляне, а друзии Деревляне» (и т. д.). «И тако розидеся словенскязык». Само собой очевидно, что разошлись племена одной народности. «Се суть инии языце, иже дань дають Руси: Чудь, Весь, Меря, Мурома» и т. д. «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, и придоша Болгаре…». «Глаголет Георгий в летописце: комуждо языку овем закон исписан есть, другымже обычаи»… Кажется, мы имеем право истолковать и в своей цитате слово «язык» в смысле нации (в первой половине цитаты); на единство «речи» славян летописец указывает только, как на признак племенного единства их (во второй половине цитаты). Нет надобности высказывать, а тем более аргументировать такую элементарную аксиому, что единство национальное содержит в себе между прочим и единство правовых норм (а не одно единство речи). Далее, проф. Дьяконов усматривает противоречие идеи единства славянского права с тем разнообразием обычаев, которое отмечает летописец (а за ним и мы) у восточных славян: «кождо свой нрав имеяху». Для обозначения разнообразия местных обычаев часто приводится другое изречение: «Что ни город, то норов; что деревня, то обычай». Пословица верная, но из нее не следует, что в огромной совокупности городов и деревень России нет никакого общерусского права. Вообще никогда не следует упускать из виду высокое достоинство живого права – единства в разнообразии. Нам бы не следовало распространяться о таких общеизвестных истинах, если бы они не забывались иногда по поводу вопросов чрезвычайной важности; кроме вопроса о славянском праве, таков вопрос о западнорусском праве (т. е. литовском), которое некоторым ученым никак не удается признать за русское и взять его за руководство при истолковании древнейших памятников общерусского права. Признавая в древнейшую эпоху единство славянского права (и не отвергая местных различий его), мы можем факты, находимые в источниках истории одного народа славянского, приписывать и другому, но само собой разумеется лишь тогда, когда у этого другого в его собственных источниках нет показаний о том же предмете.