«Я ТРЕБУЮ ВЗЯТЬ МЕНЯ ПОД СТРАЖУ…»

«Я ТРЕБУЮ ВЗЯТЬ МЕНЯ ПОД СТРАЖУ…»

Каждый следователь практически всегда допрашивает родственников обвиняемых — для характеристики личности или для установления каких-то важных обстоятельств. Сейчас уже трудно представить, что близкие родственники не всегда обладали свидетельским иммунитетом. А ведь эта норма, освобождающая человека от обязанности свидетельствовать против себя и своих близких родственников, существует в нашем законодательстве только с 1993 года. И я знаю массу случаев, когда к уголовной ответственности привлекали матерей и жен за то, что они выстирали окровавленную рубашку сына (мужа) или не сказали следователю о том, что тот признавался им в совершении преступления. Но в основном на такое самопожертвование шли женщины. И только один раз в моей практике было наоборот.

После пяти лет работы следователем районной прокуратуры я перешла в другой район заместителем прокурора, курирующим расследование уголовных дел следователями прокуратуры. Незадолго до этого в районе сменился и прокурор, и мы вместе с ним решили провести ревизию старых уголовных дел о нераскрытых убийствах, пылившихся в сейфах следователей.

Покопавшись в этих делах, я вытащила на свет Божий несколько перспективных «убоев». Мне показалось, что если по ним поработать еще немного и исследовать версии, в принципе лежавшие на поверхности, но по каким-то причинам не проверенные при первоначальном расследовании, то вполне можно реанимировать эти дела и успешно направить в суд. Например, одно из дел являло собой вообще-то несложную ситуацию убийства при совместной пьянке. Компания гопников два дня беспробудно пила на квартире у одного из них, на второй день забредший в квартиру сосед захотел пообщаться с лежавшим на полу на тюфяке мужчиной и обнаружил, что тот лежит в луже собственной крови, а на животе у него три ножевых раны.

Участники распития спиртных напитков в один голос рассказали, что все проходило на редкость мирно и спокойно. Потерпевший решил выскочить к ларьку за сигаретами, а, вернувшись, сказал, что у ларька поскандалил с местными малолетками и те его избили, а теперь у него болит живот, и улегся спать на тюфяк. Его не трогали до прихода соседа.

Следствие с помощью уголовного розыска и отдела по предупреждению преступлений несовершеннолетних тщательно изучило личности малолеток, тусующихся возле злополучного ларька; всех установили, допросили, проверили их алиби, но виновного не нашли и дело приостановили.

И все бы ничего, да меня насторожило одно обстоятельство. Гопники подробно описывали, в какой одежде потерпевший ходил за сигаретами; имелся в деле и осмотр этой самой одежды. Дело было в феврале, морозы стояли до двадцати градусов, но ни на ватнике, ни на пиджаке, ни — главное — на майке, надетой под пиджак, не было никаких следов ножевых разрезов. Если следовать версии о нападении малолеток на улице возле ларька, то отсутствие повреждений на одежде при наличии трех ножевых ран на животе не находило разумных объяснений.

Допустим, как пытался доказать мне следователь при обсуждении дела, потерпевшему от выпитого было жарко, и он ватник не застегивал, а пиджак носил нараспашку. Но чтобы он при этом для вентиляции живота при арктическом морозе еще и майку задрал, — в это слабо верилось. Логичнее было поискать убийцу среди собутыльников, что и было сделано при дополнительном расследовании.

И еще одно дело меня заинтересовало.

В квартире на первом этаже хрущевки был обнаружен труп хозяйки — пожилой женщины Анны Юрьевны Петровой, с множественными ножевыми ранениями и переломанными при удушении хрящами гортани. Замки входной двери повреждены не были, из дома ничего не пропало. Какие враги могли быть у старушки? Кроме родственников…

Следствие выяснило, что бабушка имела взрослого женатого сына, но жила одна, отдельно от него; квартиру завещала любимому внуку, 25-летнему парню, который к бабушке нежно относился, ухаживал за ней, всячески помогал ей, несмотря на неприязнь к ней его матери, невестки потерпевшей.

Из-за этой взаимной неприязни между невесткой и свекровью даже сын практически прекратил общаться со старушкой и в гости не приходил. А вот внук — видимо, самый здравомыслящий в этой семье — пытался как-то нормализовать обстановку и навести мосты между поссорившимися родственниками; уговаривал мать и бабушку помириться (видно, очень любил их обоих), но безрезультатно.

К тому моменту, когда я прочитала это приостановленное дело, внук уехал работать в Нижний Тагил, несмотря на освободившуюся после смерти бабушки квартиру. Прошло уже три года со дня убийства. Я вызвала на совещание оперативников, и они согласились, что самой перспективной является семейная версия. Проанализировав данные судебно-медицинского исследования трупа, мы сошлись во мнении, что характер повреждений — множественные неглубокие ножевые порезы и удушение — очень напоминает женскую руку. Именно для женщин-убийц характерны такие нерешительные ножевые ранения и перемена способа убийства прямо в ходе нападения.

И, конечно, первой кандидатурой в подозреваемые, с учетом наличия мотива, стала невестка потерпевшей. Было решено вызвать ее на допрос и посмотреть, во-первых, на ее поведение в кабинете следователя, а во-вторых, на то, что она станет делать после возобновления следствия, если почувствует угрозу для себя. Воодушевленные оперативники, в предвкушении раскрытия, даже организовали за ней наружное наблюдение.

На допросе подозреваемая, конечно, нервничала, но само по себе это ничего не доказывало, поскольку мы умышленно построили допрос таким образом, чтобы дать ей понять, что ее серьезно подозревают. Гораздо интереснее было то, как она поведет себя после, что будет предпринимать.

На следующий день оперативники пришли с докладом. Подозреваемая прямиком из прокуратуры побежала на междугородный переговорный пункт, вызывала Нижний Тагил и очень нервно разговаривала.

А через день в наш уголовный розыск позвонили оперативники из Нижнего Тагила. Они сообщили, что к ним в милицию явился молодой человек, по фамилии Петров, и признался в совершении три года назад в Ленинграде убийства своей бабушки. Молодого человека срочно этапировали в Питер.

Когда его привезли в прокуратуру, он был одет в ватник, при себе имел вещмешок с жестяной кружкой, простыней и продуктовым пайком. Он с готовностью рассказал, что три года назад пришел в гости к бабушке, стал уговаривать ее помириться с матерью, та оскорбила его мать, и он в пылу гнева убил ее, нанеся ей несколько ударов ножом, а потом еще для верности задушив. Я спросила, сможет ли он показать, как все было, на месте происшествия.

До этого момента он был абсолютно спокоен, а тут впервые изменился в лице. «Зачем это нужно? — угрюмо спросил он. — Я же все рассказал».

Что ж, его можно было понять: снова оказаться на месте, где он совершил страшное злодеяние, убил не просто человека, а свою родную бабушку… Я спросила, любил ли он бабушку, и на его лице появилось мечтательное выражение. «Конечно, любил», — сказал он и вздохнул. «А маму?» «Маму я очень люблю», — признался молодой человек. Видно было, что он очень добрый парень, и у меня в голове не укладывалось, как этот добряк из-за невпопад сказанного слова смог зверски разделаться с любимой бабушкой.

На месте происшествия мои сомнения усилились. Парень просто заблудился в крохотной комнатенке, как в трех соснах. Все было не так: и место, куда упала бабушка, он указал в другом конце комнаты, и локализацию ранений напутал, и заявил, что душил бабушку полотенцем, которое принес из кухни, что эксперт категорически опроверг, объяснив, что удушили старушку руками. Вдобавок Петров не смог объяснить, куда дел полотенце после удушения, поскольку на шее у бабульки никаких предметов не было, а в квартире этого полотенца не нашли.

После этого выезда на место происшествия и короткого совещания с прокурором было решено парня не арестовывать, а отпустить и продолжить расследование своим чередом. Вечером я отправила в изолятор временного содержания постановление об освобождении Петрова и пошла домой.

Придя на следующий день в прокуратуру, я обнаружила у двери своего кабинета Петрова в том же ватнике и с вещмешком. Я сразу сказала ему, что он может уезжать обратно в Нижний Тагил, но он потребовал срочно арестовать его. Я улыбнулась. Пригласив его в кабинет, я принесла извинения за необоснованное задержание и объяснила, что мы больше не подозреваем его. Но это его совершенно не устроило. Он бросил вещмешок на пол и категорически заявил, что требует ареста, иначе никуда не уйдет из моего кабинета.

Мы препирались полчаса, после чего я потеряла терпение и вызвала милиционеров. Петров, выдворенный из моего кабинета, пригрозил, что пожалуется на меня прокурору. И правда, он полдня просидел под дверью у шефа, который сказал ему то же, что и я, но Петров отказывался верить. Еще три дня он обивал пороги прокуратуры, настаивая на своем аресте, и грозил нам всевозможными карами, если мы откажемся его арестовывать. Потерпев неудачу в прокуратуре, он пытался самочинно сдаться в изолятор временного содержания, но его не пустили туда без постановления следователя.

Позже я узнала, что поскольку парень рассчитывал на то, что его посадят, приехал в Питер без денег и, будучи выкинутым из тюрьмы, не мог даже устроиться в гостиницу. И добрые опера пригревали его у себя по очереди, втайне надеясь получить от него информацию, позволившую бы доказать вину убийцы. Но и тут он держался кремнем и ни слова лишнего про свою мать не проронил…

Уже много лет прошло с тех пор, но я все вспоминаю этого добряка Петрова как символ беспредельной сыновней любви.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.