Значение адвокатской тайны

Значение адвокатской тайны

Адвокатская тайна — это один из тех вопросов адвокатской деятельности, который привлекает большое внимание, по поводу, которого усиленно спорят, о котором много писали и пишут. Нет, кажется, ни одного крупного старого юриста-теоретика в области уголовного права и процесса, который не касался бы этого вопроса. Об адвокатской тайне высказывались Бентам, Миттермайер и Фридман; Эли, Молло и Пикар; Кони, Фойницкий, Владимиров, Арсеньев, Васьковский, Зарудный, Грузенберг, Кулишер.

Адвокатская тайна предстает зачастую в виде неразрешимой проблемы, вызывая оживленные диспуты, острые споры. Это один из «вечных» вопросов адвокатской деятельности, объявляемый неразрешимым подобно квадратуре круга.

Институт адвокатской тайны восходит еще к эпохе Римской империи. Римские юристы предписывали председательствующим в судах, чтобы они не позволяли адвокатам принимать на себя роль свидетелей по делам, где они выступают защитниками.

Большинство авторов высказывалось за признание адвокатской тайны. Различались только границы тайны, намечавшиеся отдельными авторами,[1] по-разному обосновывалась необходимость этого института. Одни указывали, что адвокатская тайна является необходимым спутником правильно осуществляемого правосудия — «без тайны совещания — нет защиты, нет правосудия», другие во главу угла ставили интересы подсудимого, иные рассматривали вопрос под углом зрения защиты.

Обязанность тайны установлена в общем интересе, писал Эли, указывая, что ее нарушение оскорбляет не только лицо, которое доверило тайну, но и всё общество, так как оно лишает профессии, служащие опорой обществу, того доверия, которое должно окружать их.[2] Чтобы достойно выполнить то назначение, к которому призваны адвокаты, писал Молло, им прежде всего необходимо доверие клиента. Его не может быть там, где нет уверенности в сохранении тайны (курсив Молло).[3] А. Ф. Кони в «Нравственных началах в уголовном процессе» писал: «Слепая Фемида должна быть и глухою».[4]

Проф. Фойницкий иначе ставил вопрос об адвокатской тайне. Признавая профессиональную тайну, он указывал, что «закон поступается интересами правосудия» (курсив наш) и ставит выше их этические интересы профессиональной тайны.[5]

Другой русский дореволюционный юрист К. К. Арсеньев основывал наличие адвокатской тайны на существе отношений защитника к подсудимому, которые «предполагают полную откровенность со стороны подсудимого, правдивое сообщение всех обстоятельств дела… подобная откровенность немыслима без уверенности, что всё конфиденциально, в интересах защиты, сообщенное защитнику останется только одному ему известным и ни в каком случае обнаружено не будет».[6] Проф. Л. Е. Владимиров также подчеркивал доверие подзащитного к своему защитнику. «Адвокатура, как сословие, основана на доверии, а потому всё, что подрывает это доверие, должно быть устранено».[7]

Очень широко ставил вопрос об адвокатской тайне К. Миттермайер, который считал, что защитник не имеет права открыть тайну даже и в таком случае, если она относится к сообщникам обвиняемого.[8]

Против адвокатской тайны высказывался И. Бентам. В своем трактате «О судебных доказательствах» он ставил вопрос: можно ли требовать или допускать разоблачение адвокатом таких фактов, которых обнаружение будет вредно его клиенту, в деле уголовном или гражданском, — и на этот вопрос отвечал: да. Зачем он был бы освобожден от этой обязанности? Какой действительный вред может произойти от этого обязательства? Никакого, разве считать вредом наложение на известное лицо наказания, ему следующего. «…Кто от этого пострадает? Не честный ли и невинный его клиент? Конечно, нет: не совершивши никакого преступления, не имея в виду никакого, ему не предстоит признаваться ни в обмане, ни в преступлении».[9]

Интерес к вопросу об адвокатской тайне в отдельные моменты особенно усиливался. Это объяснялось либо отдельными судебными процессами, либо особой политической обстановкой, при которой возникавшая дискуссия приобретала характер оживленного спора.

Большой интерес к этому вопросу проявился в Англии в связи с делом Курвуазье, слушавшемся в Лондоне в 1843 году. Курвуазье был камердинером у лорда Вильяма Росселя, который был обнаружен убитым в своем доме. Курвуазье был предан суду по обвинению в убийстве. Защитником выступал адвокат Филиппс. В середине судебного разбирательства Курвуазье, настаивая перед судом на своей невиновности, сознался своему защитнику об этом убийстве и просил его продолжать свою защиту. Филиппс обратился к судье Пэрку, не председательствовавшему в этом процессе, за советом, и Пэрк рекомендовал ему продолжать защиту и изложить все те аргументы, которые при добросовестном толковании могут быть извлечены из доказательств, представленных на суде. Пресса, узнавшая впоследствии подробности дела, в течение ряда лет преследовала Филиппса обвинениями в том, что он, зная, что Курвуазье виновен, старался его выгородить и бросить тень на другую прислугу Росселя.[10]

В России усиленное внимание к вопросу об адвокатской тайне было вызвано делом присяжного поверенного Патэка. При слушании в Варшаве уголовного дела, один из свидетелей (Бартос), сам ранее осужденный, показал, что он на предварительном следствии по своему делу сознался, но на суде по совету своего защитника присяжного поверенного Патэка, — отказавшись от ранее данных показаний, отрицал свою виновность. Бартос добавил, что по подговору товарищей объяснил защитнику, что он вовсе не сознавался следователю, как то записано в протоколах следствия.[11] Тогда Патэк посоветовал ему на суде отказаться от сознания. Патэк был привлечен к дисциплинарной ответственности. Он категорически отверг фактическую сторону дела, но отказался дать объяснения по существу, ибо объяснения с подсудимым происходили наедине и составляют профессиональную тайну. Варшавский Окружной суд признал правильными объяснения Патэка и освободил его от дисциплинарной ответственности, но прокурор принес протест, и Варшавская Судебная Палата исключила Патэка из сословия. Соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Прав. Сената оставило жалобу Патэка без последствий.

В связи с этим делом Юридическое Общество при Петербургском Университете устроило заседание, посвятив его вопросу «О тайне совещания подсудимого с защитником». Докладчиком выступил А. С. Зарудный. В прениях по докладу выступали К. К. Арсеньев, П. И. Люблинский, О. О. Грузенберг, Е. М. Кулишер, М. П. Чубинский, В. Д. Набоков.[12]

Как в докладе, так и в прениях признавалась правильной позиция присяжного поверенного Патэка и критиковались решения Судебной палаты и Сената. «Без сохранения абсолютной тайны совещания, — говорил докладчик, — когда защитник может откровенно выслушивать и откровенно высказываться, когда защитник уверен, что то, о чем он сегодня беседует со своим подзащитным, не станет завтра достоянием гласности, — нет той искренней глубокой защиты, которая является необходимым элементом состязательного процесса».

О. О. Грузенберг, отстаивая необходимость существования адвокатской тайны, говорил: «Когда против одного человека миллионы людей, надо и ему дать человека, о котором он знал бы, что — вот этот — для него».

О невозможности относиться с доверием к показаниям обвиняемого, раскрывшего тайну и обвинившего адвоката, говорил М. П. Чубинский: «Что такое показания подсудимого? — оговор. К оговору еще старый дореформенный процесс рекомендовал относиться осторожно. Но когда подсудимый оговаривает не третье лицо, а своего защитника — это оговор, соединенный с неблагодарностью, и к нему нужно относиться еще более осторожно. Если вооружить подсудимого таким правом, — пышным цветом расцветет шантаж и вымогательство, для которых откроется новое и широкое поле со стороны подонков преступности, рецидивистов».

Свой доклад А. С. Зарудный закончил словами: «прошу Юридическое общество сказать, что без тайны совещания нет защиты, нет правосудия». И в решениях суда, исключившего Патэка, и в выступлениях адвокатов несомненно проявился тот антагонизм, который тогда, в годы реакции, существовал между царской юстицией с одной стороны и либеральной в немалой своей части адвокатурой с другой стороны. Этот антагонизм особенно проявился в 1904–1905 гг. когда присяжные поверенные принимали резолюции о преобразовании государственного строя.[13]

Великая Октябрьская социалистическая революция сломала и уничтожила старый суд и старый процесс и начала строить новый судебный аппарат, действующий на новых началах. «Чтобы упрочить советскую власть, нужно было разрушить, сломать старый буржуазный государственный аппарат и на его место создать новый аппарат советского государства».[14] В. И. Ленин в своем докладе на 3-м Всероссийском съезде советов говорил о том, что старый суд был отдан сразу на слом, что «мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда».[15] Эту же мысль выразил И. В. Сталин в своем докладе на XVIII партсъезде: «Чтобы свергнуть капитализм, необходимо было не только снять с власти буржуазию, не только экспроприировать капиталистов, но и разбить вовсе государственную машину буржуазии, ее старую армию, ее бюрократическое чиновничество, ее полицию и поставить на ее место новую пролетарскую государственность, новое социалистическое государство. Большевики, как известно, так и поступили».[16]

При построении нового социалистического государства, создании новой пролетарской государственности и организации настоящего народного суда вопрос об адвокатской тайне, о ее значении, о возможности признания ее в советском процессе не мог не вызвать в среде советских юристов оживленных споров и дискуссий. Советская адвокатура, в частности, искала правильного ответа на этот вопрос с точки зрения профессиональной этики советского адвоката.[17]

Вопрос об адвокатской тайне оживленно обсуждался в 1924 году в Украинском Юридическом обществе. Там был заслушан доклад Влад. Скерст на тему «Границы профессиональной тайны защитника по духу советского законодательства».[18] Докладчик указывал, что в условиях нашей советской действительности и ее идеологии исходить из «святости» профессиональной адвокатской тайны не приходится. Проблему эту, напротив, необходимо ставить вне плоскости какого бы то ни было фетишизма, исключительно в свете практической целесообразности и, в конце концов, приходил к выводу: «Адвокат, принципиально говоря, не имеет права разглашать вверенную ему тайну, и никто, следовательно, не имеет права домогаться от него такого разглашения».

В прениях по этому докладу нашли свое выражение различные точки зрения. Одни решительно отрицали адвокатскую тайну: «Нельзя конспирировать от советского государства» (Черлюнчакевич), «подзащитный или доверитель должен знать, что всё, сообщенное им адвокату, должно быть известно и суду, потому что лгать вместе с клиентом адвокат не может, поскольку он является должностным лицом» (Карашевич). За признание адвокатской тайны выступал Мамутов: «Нельзя смешивать два понятия и говорить, что защитник обязан доносить, когда все граждане освобождены от этой обязанности». Эривман говорил о том, что совсем отказаться от адвокатской тайны можно будет тогда, когда не будет существовать суд. Уничтожение адвокатской тайны поведет к тому, что институт адвокатуры сделается ненужным. Без доверия со стороны подзащитного адвокат немыслим. Не может защитник донести суду, что обвиняемый сознался ему в совершенном преступлении, если обвиняемый на суде свою вину отрицает.

Против адвокатской тайны высказались Л. Фишман,[19] В. Санчов,[20] Рубинштейн,[21] Обуховский.[22]

С другой стороны признавали институт адвокатской тайны проф. М. Чельцов-Бебутов,[23] проф. М. С. Строгович,[24] проф. П. И. Люблинский,[25] проф. Н. Н. Полянский.[26]

В последующие годы (1940–1941 гг.) против адвокатской тайны высказалась П. С. Зелькинд, которая считала, что возросшая коммунистическая сознательность советских адвокатов на современном этапе вступила в конфликт с требованиями соблюдения профессиональной тайны в нынешнем ее объеме. Автор утверждал, что раз адвокатура призвана защищать только законные интересы граждан, то она не может скрывать и молчаливо защищать их незаконные интересы без того, чтобы не вступить в конфликт со своей государственной и социалистической природой. Практика не знает таких случаев, когда для охраны законных интересов своего клиента адвокату понадобилась бы профессиональная тайна в указанном смысле.[27]

Большой интерес вызвала к себе статья Т. Круглова, опубликованная в 1941 г. На вопрос: может ли быть адвокатская тайна, может ли адвокат при выполнении своих профессиональных обязанностей скрывать от суда то, что стало известным ему от клиента, — автор отвечает: «Конечно, нет. Такой адвокат никогда не мог бы стать помощником суда. Наоборот, он объективно осложнил бы судебный процесс, запутал бы ясное дело. Это было бы не только недобросовестным выполнением адвокатом своих профессиональных обязанностей, но и преступлением перед государством».[28]

Статья Т. Круглова, помещенная в журнале в порядке обсуждения, вызвала оживленные споры. Состоялось совещание актива адвокатов гор. Москвы — для обсуждения этой статьи. Совещание не согласилось с Кругловым и отвергло его тезис о том, что тайны нет. Журнал в редакционном отчете об этом совещании привел выступление адвоката Н. Коммодова, который, очевидно, выразил общее мнение: «Н. Коммодов правильно сказал, что уничтожение адвокатской тайны подорвет основу, на которой строится институт адвокатуры. Если адвокат должен будет каждый раз рассказывать прокурору всё, что ему доверил его подзащитный, ему некого будет защищать — к нему не станут обращаться. Другое дело контрреволюционные преступления. Здесь адвокатской тайны нет».[29]

Решительно выступил против положений Т. Круглова проф. М. С. Строгович, который писал: «Граждане должны быть уверены, что, обращаясь к помощи защитника, они найдут у него защиту своих законных прав. Гражданин, обращающийся к защитнику, ждет от него помощи, делится с ним своим горем, раскрывает ему свои мысли. Как же по мысли Т. Круглова, — спрашивает М. С. Строгович, — должен поступить защитник, который обязан сообщить суду обо всем том, что ему сообщил его подзащитный и что имеет значение для дела. Должен ли он, например, во время судебного следствия публично заявить, что на суде подсудимый говорил так-то, а когда он приходил в консультацию и беседовал с адвокатом, он говорил совсем иное. Легко себе представить, как будет в этом случае выглядеть судебный процесс, какова будет роль защитника, но очень трудно себе представить, как сможет суд проверить, правильно ли утверждение защитника, если подсудимый его опровергает. Вместо выяснения обстоятельств дела по существу, суд должен будет заняться очной ставкой между подсудимым и его защитником и выяснить, кто из них говорит правду, а кто лжет. Защитника у подсудимого в этом случае не будет — защитник превратится в обвинителя. А что будет делать в это время настоящий обвинитель-прокурор, каково будет его положение. И что останется от гарантированного Сталинской Конституцией СССР (ст. 111) права обвиняемого на защиту».

Касаясь совета, данного т. Кругловым адвокату, устно сообщить о фактах, ставших ему известными от клиента, прокурору, участвующему в процессе, М. С. Строгович писал: «Должен ли адвокат, выступающий в процессе в качестве защитника, „нашептывать“ прокурору о том, что он узнал от подсудимого, чтобы прокурор это использовал против подсудимого. Кому польза от такого адвоката? Как этот совет т. Круглова мирится с состязательным построением советского уголовного процесса? Во что здесь превращается и защитник, и прокурор, и сам суд? Нужны ли нашим прокурорам такие непрошеные помощники в лице нашептывающих адвокатов?».[30]

Мы считаем, что адвокатская тайна должна быть признана допустимой в уголовном процессе. Она признается советской теорией и практикой и регламентируется советским законодательством.

Адвокатская тайна нужна в интересах правильного осуществления правосудия. Социалистическое правосудие гарантирует обвиняемому право на защиту, вкладывая в это право широкое содержание: и право защищаться самому, и право иметь судебного представителя защитника.

Государство, обеспечивая обвиняемому право на защиту, заинтересовано в том, чтобы защитник пользовался доверием подсудимого, который мог бы раскрыть перед ним все тайники своего дела, раскрыть всё без страха и без оглядки. Подсудимый раскрывает перед защитником не только факты, но делится с ним своими мыслями, переживаниями, своими надеждами и опасениями.

Возможно ли было бы такое доверие, если не признавать тайны совещания. Разумеется, нет. Каждую беседу с обвиняемым защитник должен был бы начать с предупреждения: «Имейте в виду, что если Вы откроете мне что-либо новое, уличающее Вас, то я об этом молчать не буду». Не трудно представить себе какое гнетущее впечатление такое предупреждение произведет на обвиняемого — даже на того обвиняемого, который никаких тайн не имеет. Установится ли после этого атмосфера доверия, столь необходимая для правильного проведения любой защиты. Сможет ли понять обвиняемый разницу между теми допросами, которые велись на следствии, и той беседой, которую он может вести со своим защитником. Ощутит ли обвиняемый, что перед ним лицо, на которое государство, организуя правосудие, возложило хотя и одностороннюю, но важную функцию защиты прав и законных интересов обвиняемого.

Или, может быть, нужно, чтобы адвокат такого предупреждения не делал. Адвокат молча выслушивает обвиняемого, когда тот рассказывает об обстоятельствах, не являющихся тайной, адвокат сохраняет молчание и не перебивает подсудимого и тогда, когда тот начинает излагать факты, уличающие его и не установленные по делу. Что должен делать адвокат в таком случае? Молча выслушивать и постараться всё запомнить! Ведь это же придется передать! Или же, может быть, не ограничиваться молчаливым выслушиванием, а начать расспрашивать, узнавать детали, допытываться о мелочах! Ведь надо вооружиться достаточным количеством фактов на тот случай, если обвиняемый начнет отпираться, когда защитник будет его разоблачать! Но это, ведь, обман и предательство. Это неслыханное дискредитирование защиты в глазах всех тех, кто в защите нуждается.

Можно ли здесь рассуждать таким образом: изображенная картина является злом, но злом является и оставление преступника не разоблаченным. Следовательно, надо выбирать из двух зол — меньшее. Но разве можно согласиться с тем, что меньшим злом является дискредитирование защиты, ее унижение, сведение на нет ее значения, лишение ее доверия со стороны обвиняемого, воздвижение стены недоверия, подозрительности, а, следовательно, и антагонизма между обвиняемым и защитником, — по сравнению с тем, что в отдельных, очень редких, случаях преступник останется не разоблаченным и не будет сделана попытка разоблачить его при содействии его адвоката.

Тот, кто так рассуждает, недооценивает значение защиты, — с одной стороны, и, с другой стороны, недооценивает значение работы следствия и суда, недооценивает всю совокупность сил, средств и возможностей, которыми они располагают для разоблачения преступников, считая, что в работе по разоблачению преступников без такой «помощи» со стороны адвоката не обойтись.

Нельзя отрицать того, что в очень трудном положении находится адвокат при наличии в деле адвокатской тайны. Быть молчаливым свидетелем заведомой лжи! Молчанием своим покрывать обман! Это иногда может оказаться невыносимым. Смотреть, как ложь грозит гибелью невинным, оклеветанным, молчаливо слушать, как обман грозит тягчайшими, неисправимыми последствиями и считать, что адвокат никогда не может воскликнуть: «Не могу молчать!»

Ведь не может же адвокат быть поставленным в необходимость, покрывая чужую ложь — самому лгать; зная одно — говорить иное: убедившись в одном — утверждать противоположное?

Но и эти соображения не говорят за отказ от адвокатской тайны. Они должны быть учтены при определении содержания адвокатской тайны, ее объема, границ и пределов действия.