§ 3. ГУЛАГ и процветание воровского сообщества

§ 3. ГУЛАГ и процветание воровского сообщества

Конец 20-х гг. связан с коренным переломом в деятельности всей исправительно-трудовой системы, что, безусловно, напрямую зависело от изменений, произошедших в государстве. Пришел конец нэпу – началось «развернутое по всему фронту наступление на капиталистические элементы – кулаков, оппортунистов, вредителей». И естественно, что в этот период происходит увеличение численности заключенных, резко меняется их состав. Центральное место в карательной политике заняла система Главного управления лагерями (ГУЛАГ).

Формирование и деятельность исправительно-трудовых лагерей, как правило, связываются с кормчим социализма – И. Сталиным. Однако у истоков «архипелага» стояли иные лица. Впервые идея об усилении репрессивной роли лишения свободы была высказана Ф. Э. Дзержинским. «Необходимо будет, – писал он, – заняться действительной организацией принудительного труда (каторжных работ – лагерей с колонизацией незаселенных мест и с железной дисциплиной). Места и пространства у нас достаточно»[124].

Указание было подхвачено видными теоретиками уголовного и уголовно-исполнительного права того времени.

Советские ученые Е. Г. Ширвиндт, Б. С. Утевский вполне оправданно, с одной стороны, вводят в отечественную пенитенциарную науку давно утвердившееся в Западной Европе понятие «привычного преступника», с другой – их трактовка данного феномена являлась небесспорной. Так, они утверждали: «Не их виновность, а их опасность представляет интерес для судебного и тюремного работника, точно так же, как не их конкретное деяние, а их личность представляет собою опасность для общества… Главной задачей в отношении их является не исправление, а изоляция их от общества»[125]. По сути, названные авторы отодвинули на задний план утвердившиеся в уголовном и уголовно-исполнительном праве принципы виновности и исправимости лица, совершившего преступление, и ввели понятие общественно опасной личности.

В судебной и уголовно-исполнительной практике данная трактовка получила свое дальнейшее развитие. В обиходе правоприменительной деятельности стали широко употреблять термины типа: «социально опасная личность», «враг строительства коммунизма», «деклассированный преступник», «враг трудового народа» и др.

Параллельно формировалась и теоретическая модель социальной защиты от «деклассированных элементов». «Меры социальной защиты в отношении преступников-профессионалов могут мыслиться исключительно в формах лишения свободы, – подчеркивал А. И. Швей, – причем места лишения свободы должны по возможности находиться в отдаленных местностях, естественно изолированных по своему географическому положению. Устройство мест лишения свободы для профессиональных преступников в подобных местностях будет одновременно удовлетворять и целям общего предупреждения, которого наше уголовное законодательство отнюдь не теряет из виду»[126].

Практика же исполнения наказаний в отдаленных местах – это практика дальнейшего отвержения людей. Она мало сочеталась с задачей ресоциализации правонарушителей. Кроме того, в числе отвергнутых обществом оказались по долгу службы и работники пенитенциарных учреждений (данная проблема весьма масштабна и, бесспорно, требует своего самостоятельного осмысления).

Вместе с тем в рассматриваемый период широкое распространение получила и теория «перековки преступников трудом». Учеными и практиками, обосновавшими ее в условиях исправительно-трудовых лагерей, являлись: Лазарь Иосифович Коган (бывший анархист, руководитель строительства Беломорско-Балтийского канала), Матвей Давидович Берман (бывший уполномоченный ОШУ в г. Шахты, инициатор знаменитого Шахтинского дела), Яков Давидович Раппорт, Ида Авербах и др. Главный тезис, положенный в основу трансформации пенитенциарной политики – это идея исправления осужденных, прежде всего – на основе труда. Такая ориентация имела идеологическую подоплеку и базировалась на традиционных представлениях марксизма о безграничных возможностях трудового воздействия при формировании и перевоспитании личности.

Перечисленные выше теоретические воззрения полностью соответствовали политике «великого перелома». Созданная теоретическая модель исправительно-трудового лагеря начинает активно воплощаться в жизнь в период индустриализации и ликвидации безработицы.

«В ряде публикаций (Рыков и др.), – пишет С. И. Кузьмин, – указывалось на наличие на территории Союза огромных областей, пригодных для переселения туда избыточного населения. Проведение же такой кампании потребует настолько больших средств, что на протяжении пяти лет не позволит приступить к решению этой задачи. Но если нет средств для переселения избыточного населения, то следует направить туда осужденных, тем более, что в таком случае государство, не имевшее от них экономической выгоды и несущее крупные расходы на содержание, получит не только прибыль, но и существенно сократит расходы»[127]. И уже в 1928 г. Нарком РКИ РСФСР Н. Янсон в письме И. Сталину внес предложение использовать труд заключенных на земляных работах крупных строек, заготовке леса в отдаленных местностях.

Все просто: пособие по безработице – на индустриализацию страны, а преступников, «врагов народа», позднее и безработных – за решетку. Пусть работают.

Законодатель себя долго ждать не заставил.

Постановлением ВЦИК и СНК СССР от 6 ноября 1929 г. «Об изменении статей 13, 18, 22, 38 Основных начал Уголовного законодательства СССР и союзных республик» вводится дополнительная мера социальной защиты – лишение свободы в исправительнотрудовых лагерях в отдаленных местностях Союза ССР.

Постановление СНК СССР от 7 апреля 1930 г., объявившее «Положение об исправительно-трудовых лагерях», предписывало направлять в исправительно-трудовые лагеря системы ГУИТЛ ОГПУ[128] осужденных судом на срок не ниже 3 лет и всех осужденных Коллегией ОГПУ; классифицировать заключенных по трем категориям: из трудящихся, пользовавшихся избирательным правом; осужденные впервые, на срок до 5 лет; все нетрудовые элементы и лица, осужденные за контрреволюционные преступления.

Независимо от ГУИТЛ ОГПУ существовали исправительно-трудовые лагеря НКВД и НКЮ РСФСР и других союзных республик.

Из трех названных лагерных систем, система ГУИТЛ ОГПУ (начальник Г. М. Ягода) являлась самой репрессивной. Развивая соловецкий опыт, ГУИТЛ ОГПУ осваивает северные регионы страны и ведет гигантские стройки коммунизма.

Первая группа лагерей создается в 1929 г. на севере страны в бассейнах рек Печора, Воркута, в Ухте. Перед этими лагерями ставилась задача освоить силами заключенных природные богатства северного края – добычу угля в бассейнах рек Печоры и Воркуты, нефти в Ухте, разработку лесных массивов. Отсутствие механизации на производственных объектах компенсировалось мускульной силой сотен тысяч голодных заключенных. ОГПУ широко рекламирует свое умение «перековать» рецидивистов и контрреволюционеров в энтузиастов строительства коммунизма». В рассматриваемый период происходит увеличение численности заключенных, резко меняется их состав. Доля лишенных свободы «классово чуждых элементов», не превышавшая в 1929 г. 3–4%, выросла в 1931 г. до 35 %[129].

В 1934 г., в связи с упразднением ОГПУ и принятием его функций НКВД СССР, ГУИТЛ передается новому наркомату (см. постановление ЦИК и СНК СССР от 11 июля 1934 г. «Об образовании общесоюзного НКВД»). В этом же году ГУЛАГУ были подчинены также и тюрьмы.

Начальником ГУЛАГа назначается И. Берман, один из виднейших чекистов. Все важнейшие посты замещаются его соратниками. ГУЛАГ превращается в своеобразное государство внутри государства. Его функционирование обеспечивают: Политуправление, Управление кадров, Оперчекистское управление, Прокуратура ГУЛАГа, Суд (лагерный суд), Финуправление и др.

В 30-е гг. сформировалась обширная сеть исправительно-трудовых лагерей общесоюзного значения. К таковым относились: Северная группа лагерей (начальник – Шейрон), Беломорско-Балтийский (Коган), Сибирский (Бискон), Казитлаг (Израилев), Карагандинский (Шаверский), Дальжелдорстрой (Мартинелли), Темниковский (Сенкевич), Дмитровский (Фирин). Но бурное развитие ГУЛАГа не останавливалось. Продолжали создаваться и новые, печально известные лагеря: Ивдельлаг, Севураллаг, Севжелдорлаг – 1937 г., Печорский – 1938 г., Северодвинский – 1940 г., Березняковский – 1942 г. и др.

Нередко в отдельных районах страны численность пенитенциарного населения лагерного комплекса превышала численность местного.

Законодательство (Исправительно-трудовой кодекс 1933 г.) на деятельность лагерей не распространялось, вся нормотворческая инициатива перешла к НКВД. Однако ни в «Положении об исправительно-трудовых лагерях», ни в одном из последующих актов ведомства не было указаний на необходимость полной изоляции впервые осужденных от рецидивистов, «классово-чуждых элементов» от уголовно-бандитствующих лиц.

Абсолютная централизация системы ИТЛ уготовила ей участь общесоюзного «исправительного дома», «граждан» которого могли перемещать в любой конец страны для использования в «грандиозных стройках» и для латания прорех в народном хозяйстве. Неограниченное использование труда заключенных в различных отраслях промышленности плохо сочеталось с целью их исправления. Экономические интересы государства предопределили всю деятельность пенитенциарных учреждений на долгое время[130].

Проблема борьбы с уголовными традициями, обычаями и внутрилагерной преступностью идеологами и практиками «перековки» начинает тщательно замалчиваться.

Главным условием своеобразной стабильности в области исполнения наказаний являлась секретность. Ни одно сообщение о ГУЛАГе не достигало читающей публики без государственной цензуры. Кроме того, общественность была отстранена от контроля за деятельностью исправительно-трудовых лагерей, прекратились и научные изыскания по вопросам ресоциализации осужденных.

Отмеченные обстоятельства с неизбежностью привели к резкому ухудшению профилактической и всей воспитательной работы с лицами, отбывающими наказание. Более того, об этой работе как таковой можно говорить в значительной мере условно, так как, по сути дела, она была предана забвению.

Таким образом, во время так называемого «раскулачивания» и борьбы с «буржуазной интеллигенцией», в период «перековки трудом заключенных» в исправительно-трудовых учреждениях произошло смешивание различных категорий осужденных и арестованных, были допущены массовые нарушения законности, искажения принципов организации исправления правонарушителей, что не могло не привести к серьезным последствиям.

Такая ситуация была, естественно, на руку хранителям уголовной субкультуры. В этих условиях «иваны» и «воры», переведенные, как правило, в ИТЛ из тюрем и изоляторов, окончательно отделились от других лиц, отбывающих наказание. Они силой, наглостью, хитростью присвоили себе и заняли высокое положение в местах лишения свободы.

Тогда и сложилась, по нашему мнению, четкая единая трехуровневая структура воровских группировок. На высшем уровне – «вор» («пахан») – абсолютный авторитет (лидер); на среднем уровне – «привычный вор» – авторитет; на низшем – «шестерки» («слуги») и прочие исполнители решений «воровского братства» (именно так они чаще всего стали именовать свое сообщество) Наиболее опытные организовали «сходки» («блаткомитеты»), «съезды», где формировались новые и совершенствовались старые принципы «истинных арестантов».

В 30-е гг. впервые также упоминается о едином неписанном «воровском законе». Советский ученый Д. С. Лихачев, во время строительства Беломорско-Балтийского канала изучавший обычаи заключенных, отмечает: «Поведение “вора” в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о “приличии”, “хорошем тоне”, сложной иерархии подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается “воровским судом” с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть “воровской среды” над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все вплоть до мелочей правила поведения»[131].

Новая «идея» поддерживала то, что «авторитетом» может стать лицо, выбравшее основным занятием своей жизни воровство. Им строго запрещалось жить за счет собратьев, лгать своим, заниматься общественно полезным трудом, состоять в каких-либо иных обществах, служить в армии, иметь семью и вести оседлый образ жизни, враждовать на почве национальных различий, признавать законы государства, стремиться к досрочному освобождению, вмешиваться в политическую жизнь страны, заниматься спекуляцией и коммерческим посредничеством, предъявлять претензии к «ворам» без решения «сходки», проводить «правилки» («суды чести») в нетрезвом виде, брать в руки оружие (совершать вооруженные нападения разрешалось исключительно при защите своих интересов), не выполнять решения, принимаемые «паханами», иметь какие-либо контакты с органами правопорядка, совершать хулиганские действия и прочие правонарушения, которые не связаны с воровством. Конкретный и в целом уже отчасти известный в пенитенциарной практике регламент стал именоваться «воровским законом».

По новому обычаю признать «вора» могли только на основании решения «сходки», «съезда». Как правило, кандидат длительное время проходил испытание, тщательно проверялся, и только после этого ему давали рекомендации два-три «авторитета» уголовной среды, подтверждающие, что принимаемый «имеет определенные качества и заслуги», что у него «поведение и стремления только воровские». Лица, рекомендовавшие новичка, несли перед сообществом ответственность за его дальнейшее поведение. Все принимающие должны убедиться, что кандидат сумеет соблюдать «закон». Обряд приема включал в себя: ритуалы «коронования воров» и клятвы не нарушать «арестантский кодекс чести», уголовные традиции и обычаи[132]. «Предателей» ждала суровая расправа. Существовало три вида наказания для своих.

Первое – публичная пощечина, за мелкие провинности, чаще оскорбления. Второе – исключение из сообщества (исключать – «бить по ушам»). Третье – наиболее распространенное в 40-е гг. – смерть.

Возникновение указанных установлений и правил не было стихийным, случайным. Оно диктовалось стремлением привычных правонарушителей окончательно подчинить своему влиянию преступников «новой формации», не допустить в преступный мир случайных людей, расширить в местах лишения свободы круг заключенных, за счет которых можно было бы паразитировать. «Воров» в общей массе было немного, всего около семи процентов[133], что еще раз подтверждает существующую закономерность сбалансированного функционирования замкнутой системы индивидов.

Многие запреты имели своей целью защиту и сохранение вышеназванных семи процентов, ибо связи с семьей, оседлый образ жизни и всякое вмешательство в политическую жизнь страны привели бы в то время к немедленному провалу и нейтрализации сообщества. Созданная же своеобразная нормативно-целостная система гарантировала ему жизнь, укрепляла устойчивость и сплоченность «воровских» группировок. Новые неформальные нормы стали существенным дополнением к субкультурным правилам прошлого. Воры-рецидивисты по-прежнему тщательно соблюдали проверенные вековой практикой установления, принципы поведения, хранили «заповеди», обеспечивающие привилегии авторитетам уголовной среды, защищенность их кланов от постороннего вмешательства. Не забыли и о воспитании нового поколения.

Разумеется, в исправительно-трудовых лагерях не могли не сохраниться и привычные развлечения, язык-жаргон, обычай присваивать клички. Обязанностью всех осужденных оставалось соблюдение «правил-заповедей» (не выдавать преступных действий, не помогать правоохранительным органам, не проигрывать лишнее в карты, не становиться гомосексуалистом). Все должны были руководствоваться этими правилами «тюремной общины», чтобы не уронить в глазах других свой арестантский престиж.

В зависимости от выбранной линии поведения, а в отдельных случаях и от биографических данных, статьи привлечения к уголовной ответственности, традиционно определялась принадлежность заключенного к той или иной категории.

Следующая после «воров» группа в иерархии осужденных стала называться «мужики».

Термин «мужик» в преступном мире утвердился в период раскулачивания. С начала принудительной коллективизации в 1929 г. и до 1937 г. подавляющее большинство лагерного населения составляли «кулаки» и «подкулачники»[134]. Они являлись главным трудовым резервом ГУЛАГа. В народе их чаще всего называли «мужиками». Это были надежные, хозяйственные и работящие люди. Субкультурная среда заключенных сохранила за данной категорией лиц, отбывающих наказание, их обычное наименование.

К кругу «мужиков» также причислили «шпанков», «чертей», «бесов», «ломом подпоясанных»[135], представителей земляческих, этнических, национальных субкультурных группировок и часть воров, не принятых «авторитетами» в свою среду. Особенности их неформального статуса и соответствующего ему поведения в местах лишения свободы нами обозначались в исследовании, поэтому мы подробно остановимся на характеристике иерархического положения в ИТЛ крестьян-мужиков.

Бывшие крестьяне встретили в исправительно-трудовых учреждениях уже сложившиеся формы отношений, довольно своеобразный, но установившийся «нормопорядок». И, разумеется, не были приняты «истинными арестантами» за своих, так как никто из них ранее не принадлежал к потомственным «ворам», их «преступная деятельность» не имела ничего общего с «образцами» противоправного поведения.

Крестьяне всю жизнь работали на свободе, продолжали они работать и в местах заключения, до этого имели семьи, многие служили в армии. Эти обстоятельства предопределили их место. Однако, несмотря на то, что данная категория лиц не играла видной роли в преступном мире, но в условиях, когда основное внимание уделялось производству, когда труд стал обязательным для всех, когда на административно-хозяйственных и иных должностях использовались заключенные, «воры» не могли не приблизить их к себе. Они хорошо понимали: можно не работать (члены бригад за числившихся в них «авторитетов» безропотно отрабатывали), получать благодарности, высокий паек, зачеты[136] исключительно за счет работяг «мужиков». В отдельных случаях, когда «воры» не могли находиться в составе бригад (вследствие дисциплинарных взысканий, болезней), добросовестно трудящиеся осужденные передавали часть заработанных средств в «воровскую кассу» по заранее установленным нормам – «налогам».

Со своей стороны, авторитеты уголовной среды не давали «мужиков» в обиду другим группам осужденных или отдельным лицам. Они, как более умудренные опытом в «арестантской жизни», добровольно учили «бесов», «чертей», бывших крестьян «правильному» поведению в местах заключения, распространяя среди них субкультурные традиции и обычаи. «Мужик», естественно, начинал думать, что, как верно подмечает В. Шаламов[137], «блатари» и есть носители лагерной правды, что они единственная сила в лагере, и материальная, и моральная. Кроме начальства. Поэтому «мужики», в большинстве своем, услуживали «ворам», работали за них, подражали им в поведении, безропотно платили «налоги». Разумеется, никто из них не подозревал, что, как основная работоспособная масса населения лагерей, они служили лишь «пьедесталом» для представителей преступного мира, укрепляли их привилегированное положение.

Третью ступень в иерархии заключенных занимали «фрайера» – лица, не принадлежащие изначально к «воровскому сообществу». К ним относились спекулянты, коммерсанты, неопытные преступники и пр. В связи с тем, что прежний уклад их жизни, интересы, потребности во многом противоречили «воровским», долгое время «авторитеты» не признавали «фрайеров». Последним отводились весьма скромные роли «мандеров» (исполнителей поручений), они чаще всего становились жертвами обманов в карточной игре, нередко в их отношении «ворами» совершались вымогательства, грабежи и насилия различного характера. Такое поведение последних считалось обычным и, как правило, к уголовной ответственности за это они не привлекались.

В особенно сложном положении оказались осужденные из числа интеллигенции, в 30-40-е гг. их называли «троцкистами», «оппортунистами», «фашистами»[138]. В глазах «воров» они оставались все теми же «начальниками», попавшими в беду, и поэтому «авторитеты» относились к ним с нескрываемой неприязнью и злобой. Привычные преступники думали, что эти «антисоветчики» склонны исправить свое положение наушничеством. В этом мнении их укрепили политзаключенные, осужденные за период с 1936 по 1938 г., многие из которых подчеркивали свою преданность Сталину и партии. Всякий из «политических» обрекал себя на различные унижения, если отступал от утвердившихся неформальных правил. «Политические» в местах лишения свободы не относились к самостоятельной категории. Они, по понятным причинам, выпадали из установившейся стратификации лиц, отбывающих наказание, вели обособленный образ жизни. Благополучие, защищенность политзаключенного от преступных посягательств зависели от его личных качеств и от степени усвоения им правил тюремно-лагерной жизни. Тех же, кто не смог приспособиться к лагерной подкультуре, презрительно именовали: «Асфальт-Тротуарович», «Баклажан-Помидорович», «Сидор-Поликарпович», «Уксус-Помидорович» и т. п. Кличка «Асфальт-Тротуарович» чаще всего применялась к инженеру, «Сидор-Поликарпович» – к славянину, «Баклажан-Помидорович» – к любому кавказцу.

Вражда между репрессированными лицами и привычными преступниками являлась следствием целенаправленных действий властей, подчеркнуто предпочитавших «уголовников» политзаключенным. Это нашло свое выражение в официальной исправительно-трудовой политике государства. Так, на съезде советских юристов в 1926 г., прокурор Н. В. Крыленко заявил, что относительно заключенных из классово-враждебных элементов исправление бессильно и бессмысленно. Кроме того, в источниках массовой пропаганды лица, осужденные по политическим мотивам, представлялись «врагами народа». Радио и печать того времени клеймили этим термином жертв сталинских репрессий, и тем самым формировали общественное мнение о необходимости ведения с ними беспощадной борьбы. Отсюда и для работников исправительно-трудовых учреждений они являлись «врагами народа», что порождало безразличное отношение к их судьбам. Между тем в отдельных ИТЛ администрацией все же предпринимались попытки оградить политзаключенных от «блатарей»[139], но повсеместного распространения данная практика не получила.

Таким образом, в 30-е гг. жизнь осужденных в местах лишения свободы подчинилась вновь сформированному и окрепшему единому «воровскому закону». «Закон» безраздельно господствовал, и никто не осмеливался нарушать его. «Воры» окончательно утвердились в качестве своеобразных «князей» преступного мира. Остальные же лица, отбывавшие наказание, рассматривались по восходящей к «авторитетам» линии. Такая ситуация просуществовала вплоть до 1941 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.