ДЕТЕКТИВ И ПЕДАНТ

ДЕТЕКТИВ И ПЕДАНТ

Вадим Викторович Анищенко, следователь по особо важным делам Министерства внутренних дел СССР, все упрощает. Он не желает быть романтиком, хотя работает в области весьма романтической. Слушаю его: он представляется скорее педантом. Великие литературные детективы не вызывают у него восторгов.

— Это писатели, — говорит мне человек средних лет в синем костюме и все время собирает на лбу множество мелких морщинок, — сочинили про сверхинтуицию. А ведь и Шерлок Холмс или сименоновский комиссар Мэгре действовали очень просто: они счастливо избегали возможности стать рабами очевидности, искушения пойти по заманчивому следу, коль след туда безоговорочно не ведет. Но тут не дедуктивный метод виноват — так закон требует. И всякие инструкции и директивы почитали, если, конечно, таковые издавались. Просто ни сыщики, ни авторы об этом не догадывались.

— Любопытные рассуждения, — деликатно усмехнулся я, давая понять, что пропустил мимо ушей эту кокетливую сентенцию.

— Я серьезно, — тронул меня за рукав Анищенко, — если милиционер, сыщик, следователь, прокурор, судья будут выполнять каждую буквочку закона, самый хитроумный преступник у него в руках. Не улыбайтесь, это не так просто — выполнять закон. Закон требует: если есть хоть малейшее сомнение — пусть факты снимут его, иначе дальше идти нельзя. А знаете: остановиться не просто бывает. Закон говорит нам: пока вина человека не доказана в суде — нельзя считать его виновным. Думаете, легко это принять? Ой ли! Когда окунешься в дело, все становится куда сложнее. В этом я не раз убеждался… Да вот хоть случай в…

Группа инженеров из поселка Иваньково близ Талдома Московской области отправилась по грибы. Весело и беспечно «физики» отыскивали вполне лирические подосиновики, маслята, сыроежки. И вдруг веселую разноголосицу прорезало испуганное «ой!». Один из компании с совершенно бледным лицом, заикаясь, показывал в сторону густых зарослей:

— Там… там… человек…

Вскоре милиционеры уже фотографировали труп пожилого человека. Документов при нем не было. Нашли только билет, который свидетельствовал, что человек, очевидно, приехал из Москвы в Дмитров. Человека, как показал осмотр, убили холодным оружием, причем рана была характерной — по форме напоминала старославянскую ижицу (?).

Затем выяснилось, что в Москве разыскивают гражданина Д. И. Бражникова, который пропал с неделю назад — поехал за город и словно в воду канул. Не успело начаться следствие, как в «грибном» месте, метрах в 400, обнаружили еще один труп, на сей раз молодой девушки. Смерть ее наступила от удара в сонную артерию тем же оружием. Установили, что девушка приехала из Куйбышева поступать в институт, сдала документы и решила провести несколько дней у родственников. Поездка туда была последней.

Будь здесь следователь из детективной повести, все оказалось бы очень просто: он бы, очевидно, нашел близ убитых какую-нибудь старую подметку, определил бы по ней цвет глаз убийцы, его родословную, дня через три арестовали преступников и мы читали бы захватывающий рассказ о дедуктивном методе мышления. Но чудесной подметки не было. А искать преступников предстояло не литературным героям, а работникам милиции. И, вполне естественно, оперативная группа из областного управления внутренних дел начала проверять людей, на которых так или иначе могло пасть подозрение.

В поселке Иваньково жил и работал некто Першаков. Он был глухонемым с детства, слыл между тем веселым человеком, ни в чем предосудительном до того не был замешан, а теперь кто-то сообщил в милицию, будто Першаков временами куда-то ездит с мастером завода Павлом Зарубиным на его «Победе». Как будто бы они выезжали и в «тот» день. Потом поступило еще одно сообщение: как только нашли трупы, Першаков сразу же уволился с завода, а Зарубин взялся отвезти его на новое место жительства.

Это был, если и не след, то ниточка, по которой можно куда-то выйти. Заинтересовались Першаковым. Никаких серьезных улик пока не было. Только неуверенные и довольно неточные показания. Уверенность окрепла, когда двое знакомых Першакова, тоже глухонемые, подтвердили, что он все время чего-то боялся. Чего? Они не знали. Но вот прибавляются показания человека, который в роковой день очутился на станции Дмитров. Он рассказал следующее:

— Я ехал из Рогачевского дома инвалидов в Иваньково, на станции Дмитров сошел с поезда. Однако опоздал к автобусу. Смотрю, стоит «Победа», а в ней на заднем сиденье девушка и старик. Я спросил, не по пути ли? Оказалось, по пути. Но тут подошел шофер. Девушка и спрашивает: «Товарищ Зарубин, что же не едем?» А он отвечает: «Подождем». А тут грузовик идет в моем направлении. Я и сел в него…

«Товарищ Зарубин». «Станция Дмитров». «Старик и девушка». «Победа». Все сходится!

Зарубин оказался «крепким орешком» — он начисто отрицал малейшую причастность к убийству. Напротив, Першаков сознался очень быстро. Немного нервничал, побуянил, а потом через переводчицу заявил: «Убили мы». Круг замкнулся.

Прокурор утвердил обвинительное заключение, суд рассмотрел дело и вынес приговор. Правда, Верховный Суд СССР отменил приговор: не все было достаточно обоснованно. И тогда следствие поручили Вадиму Викторовичу.

Анищенко листал документы, протоколы допросов, показания свидетелей. Все было в порядке. Все звенья цепочки сцеплены: вещественные доказательства — кухонный нож, изъятый у Зарубина, показания свидетелей, признание Першакова. Следователь видел свою задачу, пожалуй, лишь в том, чтобы более квалифицированно изложить цепь доказательств. Так сказать, обосновать версию.

В юридическом словаре сказано, что «версия — одно из возможных объяснений события преступления и отдельных его обстоятельств, составляющих предмет доказывания по уголовному делу». Но, кроме того, версия имеет коварное свойство брать человека в плен, опутывать его силой так называемой очевидности. А усомниться в очевидности бывает не легко. «Ясно, как божий день» — худший из аргументов при расследовании преступления. Уж коль скоро мы упомянули Шерлока Холмса, вспомните начала почти всех рассказов: Скотленд-Ярду все ясно, а великий сыщик лишь усмехается, мол, «поживем — увидим».

Вадим Викторович был убежден материалами дела в вине Зарубина и Першакова. Но, как отметил Верховный Суд, не все было сцеплено до конца. И Анищенко попытался еще раз, более прочно и аргументированно, обосновать каждый, даже самый бесспорный аргумент. Но ведь обосновать какое-то положение — это значит посмотреть на него и критическим взглядом. И следователь постарался не придерживаться никакой версии, отбросить все, что не является бесспорным фактом, всего-навсего выполнить требование закона.

Вот показания пассажира в Дмитрове. Он садился в «Победу», слышал слова «товарищ Зарубин», видел в машине девушку и старика. Он утверждает: это было 13 июля в 21 час. Очень хорошо. Но в деле есть еще одно показание. Вечером того же 13 июля жительница поселка Иваньково якобы видела Зарубина в его гараже. Это показание было «лишним». Оно путалось в ногах у версии, такой стройной и убедительной. И это показание просто отбросили — мало ли что кто скажет. Оно же, показание, ничего вроде не опровергало, ни на кого другого не указывало. Просто существовало в деле и все. И Анищенко решил его отбросить. Только обязательно обосновать — почему можно отбросить.

Вызвал следователь женщину. Спросил, когда видела она Зарубина в его гараже. «После кино — часов в десять». «А может раньше?» — «Нет, нет, только стемнело, фонари зажгли». «Вы утверждаете, что видели Зарубина после кино, когда стемнело и фонари только что зажгли. И было это 13 июля. Так?» «Так». «Точно ли 13-го?». «Не знаю, может и не 13-го, в тот день в Москву собирался Зарубин, я хотела с ним поехать, а он назавтра беременную жену парторга повез в санаторий — в Архангельское».

Это уже показание, хотя и путаное, но от которого не отмахнешься. Свидетель говорит, что в 21 час приехал в Дмитров и видел на вокзале Зарубина — поезд действительно пришел в 21 час. Женщина видела Зарубина в его гараже после кино. Тщательные исследования. Вот показания парторга, справки из санатория о приеме беременной женщины. Да, 13-го Зарубин, как только стемнело и включили освещение, был в своем гараже. Новые поиски и расчеты. В кино дают точную справку о времени окончания сеанса — 21 час 42 минуты. Затем прослеживается маршрут девушки из кино до гаража Зарубина. Институт им. Штернберга называет время, когда стемнело 13 июля, а местная электростанция на основании журнальной записи подтверждает, что фонари включили в 21 час 50 минут.

Итак, Зарубин и Першаков встретили свои предполагаемые жертвы в Дмитрове в 21 час, отвезли за 40 километров, убили и вернулись в Иваньково. Ставится следственный эксперимент. Шофер знакомится с маршрутом, а потом повторяет гипотетический путь «убийц» на полном газу — 85—90 километров в час. На то, чтобы убить и ограбить двоих, оттащить одного за 400 метров, замаскировать трупы, остается 10 минут. Теоретически — возможно. Практически — сомнительно.

Нет, вы посмотрите, как работает Анищенко! Ни глубокомысленных рассуждений, ни дедукции, ни индукции, ни сверхпроницательности и оторванных пуговиц. Листает материалы дела и каждый фактик, каждое слово проверяет: кто сказал, чем подтверждается, откуда известно. Не больше, чем в учебнике криминалистики записано.

Следующие показания. Першаков после нахождения трупов уволился с завода, а Зарубин провожал его. Это видела свидетельница обвинения. «Заметал следы, — говорят работники милиции, — хотел создать видимость алиби». «Я был в Калязине в тот день, — утверждает Зарубин, — там на вокзале встречал свою ленинградскую знакомую. Не мог я провожать Першакова».

Командировка в Ленинград. Анищенко находит калязинскую гостью. Та уже забыла точную дату поездки к родным, но помнит, что отправилась сразу после ночной смены и брала день за свой счет. Табель помогает установить точную дату, расписание поездов — точные часы ее прибытия в Калязин. Нет, в тот день Зарубин никак не мог очутиться в Иванькове и помогать Першакову «заметать следы». Так рассыпалось показание, которое положило начало версии.

Снова возвращается следователь к роковому дню. Показания пассажира весьма существенны. Он все видел и слышал. Его слова зафиксированы в протоколе. Новый допрос:

— Вы видели в машине старика и девушку, которых потом нашли мертвыми? В чем был одет старик?

— В легком пальто и кепке.

А родные бесспорно свидетельствуют, что покойный носил только шляпу.

— В каком платье была девушка? Какого цвета машина?

Ответы не сходятся.

— Вы четко слышали слова «товарищ Зарубин?»

— Вроде бы.

«Вроде бы!» А ведь это чуть не основная улика.

«Разговаривать» с глухонемым трудно. Да, он «признался» тогда. А теперь после второго допроса все отрицает. Эксперт-психиатр дает заключение: «Першаков довольно легко поддается внушению». Несчастный человек, сбитый с толку излишне напористым следователем, который искал не истину, а подтверждение своей версии, он очень легко оговорил себя, а заодно и Зарубина.

Итак, была уверенность в вине Зарубина и Першакова. Оставалось лишь убедиться в этом. Потом появились сомнения — нужно было их рассеять. Наконец, возникла уверенность в невиновности обвиняемых (как потом выяснилось, убийство мужчины и молодой девушки совершил человек, уже приговоренный к расстрелу за другие преступления).

Путь к истине сложный. Но на всех его извилинах и поворотах, кроме всего прочего, присутствовало одно — глубокое уважение к закону служителя правосудия. Истина, и только она, интересовала следователя. Для него не было мелочей, ибо их не может быть в работе юриста. Самое незначительное с виду обстоятельство, незаметный фактик, может сыграть роковую роль, когда человек обвиняется в преступлении. И Анищенко не оставил без внимания ни один. Убрал все лишнее, и обнаружилась истина…

— Ну что ж, — сказал я, когда мы закончили разговор об этой истории, — значит, педантизм вы считаете положительным качеством для следователя. Вы в чем-то меня убедили.

— Индийский мудрец учит: «Неистинное представляется истинным, а истинное — неистинным — таково многообразие бытия. Будьте же разумны!» — Быть разумным, непредвзято смотреть на улики, на людей, рассеивать мало-мальское сомнение — вот весь секрет детектива. Одно лишь должно непоколебимо быть в его сознании — закон. — Вадим Викторович собрал лоб в морщинки и распустил их: «Все очень просто, как видите».

Если бы я недостаточно хорошо познакомился со следователем, я бы уловил в его словах некую профессиональную рисовку. Этого, убежден, нет. Тем более, что говорили мы уже не о делах, проведенных Анищенко, а о работе милиции вообще. О том, в частности, почему иногда к тем, кто нас бережет, не всегда мы относимся с уважением и почтительностью.

— У меня позиции железные, — продолжает свою мысль Вадим Викторович, — любому служителю правосудия нужно одно — уважать закон, педантично следовать его буквочкам, никуда ни при каких обстоятельствах не сворачивать — и авторитет, и уважение тогда обеспечены. Потому что не уважать закон нельзя. Впрочем, — добавил Анищенко, — я повторяюсь. И потом похоже, что начинаю поучать…

Мне бы тоже не хотелось никого поучать, как было сказано вначале, но вести разговор лишь вокруг фактов и наблюдений. А эти наблюдения наводят на мысль о некой закономерности, которая кажется незначительной, однако, коль она, закономерность, заслуживает внимания.

Не раз приходилось мне знакомиться с историями раскрытия сложнейших преступлений, когда следователи решали уравнения со многими неизвестными, эксперты использовали новейшие достижения науки, оперативные работники вступали в смертельные схватки, судьи поражали мудростью своих решений, адвокаты блистали в защите. Эти истории были не только интересны, но общественно значимы, ибо при этом проявлялись высокое сознание долга советских юристов, их великая ответственность за судьбы людей.

И я замечал: когда ведутся такие дела, каждая буквочка закона соблюдается свято, любая процессуальная небрежность замечается и пресекается. И это обстоятельство способствует тому, что истина отыскивается, с невиновного спадают обвинения, хитроумного преступника настигает кара. Словом, справедливость торжествует, ибо все служители правосудия заинтересованы в ней.

Но вот следствие или суд сталкивается с делом несложным, малозначительным, «проходящим». Здесь иногда юридическая и процессуальная бдительность притупляется. Кое-какими деталями пренебрегают, о некоторых процессуальных нормах забывают или просто-напросто от них отмахиваются — мелочи, мол. Но в правосудии мелочей не бывает. Уж если правовая норма существует, она должна быть свята; если закон предписал именно такой порядок начала дела, прекращения его, вызова и допроса свидетелей, представления такой-то бумаги, записи по этой, а не по иной форме, — будьте добры, сделайте все точно, никуда не отступая. Процессуальные нормы, ритуал правосудия должны соблюдаться неукоснительно. И это не игра, не формалистика — это профилактика ошибок, гарантия установления истины, обеспечение прав граждан.

В августе 1967 года в магазине Ильинского сельпо Кинешемского района Ивановской области при ревизии была обнаружена недостача сахара — 20 мешков.

Продавщица Смирнова заявила:

— Никакой недостачи нет. Просто я не подшила накладную. Вот эту. На ней расписка мужа заведующей соседним магазином Русакова. А в самом магазине, кстати, излишки обнаружены.

— Верно, — сказал на это Русаков, — подпись на накладной моя. Но сахар я не получал. Тогда заносы были, к складу не подъехать…

— И насчет излишков поклеп, — поддерживает его завмаг Русакова. — Ревизия, верно, их обнаружила. Да только они ошиблись.

— Кто его знает, — говорит ревизор Тимошенков, — у Русаковой мы на 600 рублей излишки обнаружили. Но на другой день она принесла неучтенную накладную на масло, а еще сказала, что мы два ящика с водкой посчитали, а там пустые бутылки были.

— В недостаче сахара Смирнова виновата, — заявляет заместитель председателя райпотребсоюза.

— Ни в чем она не виновата, — возражают ему главный бухгалтер той же организации и ревизор облпотребсоюза…

Из приведенных заявлений, мне кажется, совершенно очевидно одно: ушли «налево» 20 мешков сахару на 1051 руб. А вот куда ушли? И кто виноват? Могли бы вы, читатель, прийти к какому-либо выводу на основании, как говорят, вышеизложенного? Я бы, например, не решился. Но… процитирую несколько документов.

Выписка из распоряжения № 50 от 30.XII.67 г.: «Освободить завмага Смирнову с 1.I.68 г. ввиду того, что при ревизии у нее обнаружена недостача. Председатель сельпо».

Из постановления о возбуждении уголовного дела: «По факту недостачи у продавца Смирновой Л. П. возбудить уголовное дело. Пом. прокурора Кинешемского района».

Из постановления о прекращении уголовного дела: «Продавец Смирнова халатно относилась к своим обязанностям, и в ее действиях содержатся признаки ст. 172 УК РСФСР. Однако, учитывая, что преступно-халатные действия Смирнова совершила с января по август 1967 года, к ней может быть применена амнистия… Следователь Кинешемской горпрокуратуры».

Выходит, что все же Смирнова виновата и ей остается лишь благодарить судьбу, ниспославшую амнистию? Вроде бы так. Обвинена Смирнова совершенно недвусмысленно. Правда, несколько, я бы сказал, своеобразно…

А своеобразие вот в чем. Против Смирновой уголовного дела не возбуждали, однако же уголовное дело против нее прекратили. Ее ни в чем не обвиняли и все же признали виновной. Установили пятидневный срок обжалования постановления следователя, но Смирновой об этом даже не сообщили. Одним словом, невеста ничего не знает, а свадьба уже сыграна — женский вариант известной поговорки: «Без меня меня женили».

Мы беседуем со следователем прокуратуры Юрием Николаевичем.

— Видите ли, — говорит он мне, — против Смирновой есть очень серьезные улики, — ну, скажем, мешки из-под сахара. У нее оказались лишние мешки. Значит, не отпускала она сахар. Логично?

— Вполне.

— Так как же получилось: сахар отпущен, а мешки лишние?

— Так как же это получилось?

Мы не находим ответа на заданные друг другу вопросы. Но у меня явное преимущество: я и не обязан знать, как получилось с мешками, это дело следователя. На него закон возлагает бремя доказательств вины подозреваемого человека.

Из диалогов с Юрием Николаевичем у меня складывается впечатление, что он согласен с тем, что в деле допущены некоторые натяжки, однако существа они, мол, не меняют. Словом, так: «Формально в чем-то я и не прав, а по существу…»

Но закон в известной степени формален — и в этом не слабость его, а сила. И вообще «формальность» не идентична «формалистике». Без «оформления» наших прав, нашего положения в обществе, наших отношений с государством мы не могли бы нормально существовать, все бы пошло вкривь и вкось. А тем более, когда человек вступает в сложнейшие взаимоотношения с законом.

— Вы прекратили дело, не поставив даже в известность Смирнову. Но как же она могла обжаловать ваше решение?

— Верно, надо бы известить…

Но если подойти к этой фразе по существу, она означает, что человека, вина которого не установлена, который не был даже обвиняемым, объявили уголовным преступником. Правда, «великодушно» простили (без его ведома). Но ведь прощение — это автоматически признание вины. Без вины нечего прощать, невиновных не амнистируют.

— Видите ли, — объясняют мне в прокуратуре, — не против Смирновой, а по факту недостачи возбуждено дело.

— Позвольте, — отвечаю, — здесь написано нечто иное, — и протягиваю документ, вышедший из этого же учреждения — ответ на жалобу Смирновой.

«На Вашу жалобу по вопросу о дополнительном расследовании уголовного дела по факту недостачи сахара сообщаю: что по Вашей жалобе произведена проверка, считаю правильным прекращение  у г о л о в н о г о  д е л а  в  о т н о ш е н и и  В а с  (подчеркнуто мною. — Ю. Ф.) по ст. 5 п. 4 УПК РСФСР (т. е. по амнистии). Пом. кинешемского прокурора».

Вот видите, что значит «формальности», точнее, пренебрежение ими. Теперь Смирновой предъявляют гражданский иск на 1051 руб. И ей нелегко выиграть процесс: ведь по уголовному делу она оказалась хоть и прощенной, но виноватой. Нет, «формальность» процессуальной нормы весьма существенна!

Ваган Оганесович (помощник прокурора Кинешемского района) между тем тоже пытается увести меня со стези «формалистики» на разговор «по существу».

— Конечно, в руках Смирновой накладная — официальный документ. И если смотреть на дело юридически (?), то взыскать надо с Русакова. Но я убежден в том, что Смирнова допустила, если не растрату, то преступную халатность.

Каюсь, я не выдержал и допустил, быть может, не совсем тактичный выпад. Но ради «существа дела».

— Ваган Оганесович, — сказал я, — против Смирновой не возбуждалось уголовное дело. А вы подписали документ, где сказано: «Считаю правильным прекращение уголовного дела против Вас». Это, скажите, не халатность?

Мягко говоря, мой собеседник предпочел уйти от ответа. Во всяком случае, тоже сослался на некую мелочность моих придирок. А я уверен, будь на его месте такой «педант», как Вадим Викторович Анищенко, не было бы моей поездки в Кинешму. Я его хорошо знаю, знаю его придирчивость к себе, к каждому слову в следственном материале, к каждой мелочи — качества, проистекающие из глубочайшего уважения к закону.

Ведь вот что любопытно. Если бы человек обвинялся в таком преступлении, когда и смертная казнь возможна, уверен, не нашли бы мы этих нарушений даже в мелочах. А тут «мимоходное» дело, заурядное, неинтересное. Да и человека-то что, посадили? Наоборот, отпустили. Спасибо скажи.

А если взять практику прекращения уголовных дел с передачей на поруки, при недоказанности участия обвиняемого в совершении преступления или в других случаях, когда дело до суда не доходит. Сколько здесь бывает небрежностей, «неопрятностей», по выражению А. Ф. Кони. Расчет прост: человек, мол, и так доволен, что легко отделался. Какие уж тут нормы и буквы. Человек-то, который без достаточных оснований подвергался уголовному преследованию, а потом был «прощен», в этот момент, возможно, и рад. Он не задумывается над тем, что его все же признали виновным в уголовном преступлении, потом, не исключено, он спохватится.

Но ведь кроме обвиняемого существует юрист, который вел его дело. Для него не последнее — соблюдение буквы Закона. Истинный мастер не выпустит из своих рук плохое изделие не только потому, что ОТК не пропустит его. ОТК иногда вовсе и нет. Мастер уважает себя, свой труд, ему внутренне стыдно сделать плохо. Но мастер с деревом или металлом дело имеет. Юрист — всегда с людьми. Мне кажется, чувство удовлетворения должно приносить не только виртуозно распутанное тобой сложное дело, но и «проходящее», когда ты все сработал на совесть, ничего не забыл, все обосновал и закрепил. Именно это питает истинное уважение к своему труду и заставляет людей приносить тебе благодарность. А нужно-то немногое — сделать лишь то, что предписывает закон.

Помню одну историю, с которой я столкнулся в Красноярске. Там на складе Октябрьского райпищеторга похитили 100 ящиков с водкой. Воров не нашли, кладовщика осудили за халатность, а водку списали. А потом уже в каком-то служебном разговоре начальник планового отдела торга Антонина Викторовна Августинович разговорилась с бухгалтером магазина и та обмолвилась, что кладовщик предлагал кому-то какие-то излишки водки. Августинович решила все сама проверить. Пошла в магазин и впрямь нашла пропавшую водку. Виновных арестовали, осудили. Те во всем сознались, но отомстили Августинович: сказали, что она тоже в их махинациям участвовала и деньги от них получала.

Показания есть показания. Их не отбросишь. Стали проверять и… возникло новое дело — уже Августинович. Правда, оно вскоре рухнуло. Следствие не установило каких-либо фактов, свидетельствующих о преступных деяниях Антонины Викторовны, и дело против нее было прекращено. Но существуют разные формулы прекращения дела: «за отсутствием события преступления» (ст. 5 УПК РСФСР) и «при недоказанности участия обвиняемого в совершении преступления» (ст. 208 того же кодекса). Юристы совершенно справедливо указывают на равноценность обеих формул: раз преступление не доказано, говорят они, значит человек невиновен, точно так же, как невиновен он тогда, когда отсутствует сам состав преступления, — на этом стоит наше правосудие. Отказаться же от формулы «из-за недоказанности» нельзя, ибо состав преступления во многих случаях присутствует, нет лишь доказательств вины..

Рассуждения эти логичны и справедливы в юридическом смысле. В житейском же, обыденном, кадровом, административно-канцелярском все получается наоборот. Презумпция невиновности (обвиняемый считается невиновным до тех пор, пока его виновность не будет доказана в судебном порядке) оборачивается презумпцией виновности («рыльце-то у тебя в пушку, преступление-то есть, да только тебя, голубчика, не поймали, но меня не проведешь, что бы там законники ни говорили»). Так иногда бывает на деле — что же скрывать.

Ничего особенного с Антониной Викторовной, правда, не случилось. Вскоре после происшествия она ушла на пенсию и проводили ее с почетом: и грамотой наградили, и благодарность объявили, и много хороших слов сказали. А все же прокурор Октябрьского района Владимир Николаевич Речков, по всей вероятности, чувствовал, что точка над «и» не поставлена, что история Августинович не завершена. Тогда прокурор попросил руководителей торга собрать всех заведующих магазинами, сослуживцев Антонины Викторовны, приехал на это собрание и рассказал все, как было. И о том, как Августинович разоблачила воров, и как воры ее оговорили, объяснил, почему необходимо было возбудить дело, разъяснил, в каком случае советское правосудие считает человека виновным, а когда он полностью освобождается от обвинений и подозрений. И все встало на свои места.

Легко было это сделать? Конечно. Но часто ли работники следствия, прокуратуры, суда поступают так же? Боюсь, что нет. Тут разные бывают объяснения. Одним это кажется некими «телячьими нежностями»: подумаешь, мол, великое дело, скажи спасибо, что все обошлось. Других текучка заедает. Третьи полагают, будто извиниться — это чуть ли не подрыв престижа, хотя честность и откровенность способны лишь укрепить престиж.

Прокурор Октябрьского района г. Красноярска мог бы и не пойти на собрание. Значит, заслуженный и честный человек остался бы с пятном на долгие годы, пусть это пятно и не «официальное». И тут, нам кажется, нельзя полагаться лишь на добрую волю служителей правосудия. «Милосердие, — как заметил юрист и философ прошлого, — должно быть исключено из хорошего законодательства». Глубокая мысль, несмотря на ее кажущуюся жестокость. Нельзя в правосудии полагаться на такой шаткий фактор, как доброе сердце или жалостливая душа. Нам представляется: то, как закончилось дело Августинович в Октябрьском районе г. Красноярска, должно быть не исключением, а нормой. Не только нравственной, но и строго оговоренной буквой закона, — официально, в присутствии коллектива, гласно снять вину. И закон, и его служители, и все, кто с законом сталкивается, от этого только выиграют.

Не очень уж многое сделал прокурор Октябрьского района, но, мне кажется, он проявил не формальное, а истинное уважение к закону и человеку. А эти два участника правосудия — человек и закон — связаны в нашем социалистическом государстве неразрывно. Из уважения к закону неизбежно вытекает уважение к человеку. В этом существо, смысл советского правосудия.