13. Европейский консерватизм

13. Европейский консерватизм

Консервативная традиция в трактовке политико-правовой проблематики возникает в середине XVIII в. и представлена Д. Юмом, просвещенным оппонентом английских, французских и других европейских просветителей. Особенно отчетливо она проявила себя в послереволюционной Франции и прочно ассоциировалась с именами Ж. М. де Местра и Л. де Бональда.

В Англии критика революции и сочувствующих ей представлена Э. Бёрком, в Германии — Л. фон Галлером, исторической школой права (Гуго, Пухта), а также представителями романтической политической школы (Новалис, Шлегель), в России — ранними славянофилами и последователями исторической школы права на русской почве (Победоносцев и др.).

Наиболее характерными и общими чертами послереволюционного европейского консерватизма следует считать моральную критику идей индивидуалистического либерализма и конституционного республиканизма с позиций религиозного провиденциального доктринерства и монархизма, а также критическое восприятие основных политических выводов просветительского рационализма. Сюда же следует отнести и всевозможные сомнения в полезности радикальных социальных политических перемен в их сопоставлении с достоинствами и выгодами многовекового обычая, ценностей эволюционизма, порядка и морали. В процессе такой критики фундаментальные понятия философии либерализма ставились под сомнение противоположными и соперничающими с ними по смыслу и значимости понятия ми и терминами традиционализма. Так, термин «земля» подставлялся на место термина «среда», вместо термина «преемственность» выдвигался на первый план термин «наследие», а термин «природа» тесно связывался с опытом и историей и отнюдь не «естественным порядком», как у либералов.

Европейский консерватизм конца XVIII — начала XIX в. является своеобразным соединительным звеном между античным и средневековым консерватизмом и консерватизмом XX столетия. Античный консерватизм характерен своим почитанием золотого века и законодательных установлений великих реформаторов (Ликурга, Солона), а также неустанной заботой о прочности законов города-государства (в одном из таких городов всякий, стремящийся уничтожить какой-нибудь старый закон и ввести новый, выходил перед народом с веревкой на шее с тем, чтобы в случае, если предлагаемое им новшество не найдет единогласного одобрения, быть удавленным тут же на месте).

Последующий консерватизм связан с появлением новых политических участников в делах общеуетроительных и законодательных — крупных корпораций и массовых партийных и общественных организаций, которые задают тон не только в области политических новаций, но и в способах защиты статус- кво. Они апеллируют к таким ценностям, как национально культурные или семейные обычаи и традиции, не говоря уже о религиозных традициях.

Давид Юм (1711 — 1776), шотландский философ, родился и умер в Эдинбурге, много лет жил в Англии и Франции. При жизни был известен как историк. По некоторым оценкам, самый изящный стилист среди философов, писавших на английском языке. В обсуждении путей общественных реформ выступил основательным защитником опыта и традиции против претензий разума на лидерство в таких вопросах, тем самым ставил под сомнение и главный онтологический тезис теории естественного права.

Наблюдая за позицией англиканской церкви в вопросе о путях церковной реформы в духе пуританской доктрины, которая доходила до признания и поощрения индивидуального истолкования Библии, Юм подверг критике пуританских религиозных «энтузиастов». .Сходные идеи он усматривал и в учениях о естественном праве. Особенный скепсис вызывали у него «философски неприемлемые и политически разрушительные» доктрины естественных прав и добровольного общественного договора как единственного легитимного базиса для политического обязывания.

Опыт любого бытия, считал Юм, может быть доказан только аргументами, относящимися к его причинам и следствиям, которые извлечены и основаны исключительно на данных опыта. При этом философ обращал взгляд на слабости и узкие пределы человеческого разума, на его бесконечные неточности и противоречивости в восприятии предметов общественной жизни и практики и на отсутствие подлинной фундаментальности в исходных (первых) принципах всех объяснительных систем.

В отношении юриспруденции Юм также высказывал свои сомнения относительно реализуемости претензий разума быть фундаментом и наставником на пути созидания нового общества. Пребывая в солидарности с философами, прославлявшими здравый смысл, он фактически дал эмпирическое объяснение факту долговечности существования англосаксонского общего права (common law), указав на то обстоятельство, что в нем имплицитно присутствуют две взаимосвязанные основы — опыт и традиция.

Ограничивая возможности и претензии разума притязаниями опыта и традиций, Юм считал, что лишь эти притязания способны к выживанию и поэтому лишь им следует обеспечить «разумную защиту». Он утверждал, что мы в состоянии постичь, например, как тот или иной объект функционирует, но мы не в состоянии ответить на вопрос, а как ему надлежит функционировать. Тем самым Юм негативно и скептически относился к возможностям человеческого разума в познании таких фундаментальных предметов, как истина, ценности и т. д.

Следует констатировать, что традиция и опыт, столь ценимые Юмом, стали предметом критики еще у Т. Гоббса, который, как известно, в делах социальных и политических на место Бога поставил и возвеличил размышляющего и считающего индивида и тем самым положил начало долгой и до сих пор не прекращающейся политической монометодологии с индивидом в центре мироздания и в центре социально-политического порядка. По этой версии современный социальный порядок должен быть такой структурой, которую человечество в состоянии созидать с помощью права, т. е. команд суверена, который приобрел такой авторитет благодаря рациональному пониманию и истолкованию жизни индивидов. В свою очередь, индивиды по зрелому размышлению приходят к мысли, что для обеспечения их безопасности и других насущных потребностей необходима концентрация властных полномочий в руках государства.

Юм, однако, скептически относился к подобным гоббсовским представлениям. Он полагал, что в новом общественном состоянии наиболее проблематичным станет взаимоотношение двух сфер — области человеческих желаний и способности человеческих особей находиться под управлением свободной и рациональной человеческой особи. В таком скептицизме Юма легко усматриваются попытки следовать наставлениям Ф. Бэкона и Р. Декарта по искоренению всех религиозных или метафизических идолов с целью заменить их некоторыми позитивными фактами. И хотя впоследствии Юм полностью обрывает какую-либо связь между человеческим разумением и верой в Бога, он в то же самое время подрывает и надежду на построение некоего безопасного общественного механизма, в основании которого были бы положены Декартовы рациональные конструкции. Вместе с тем Юм не упускает из виду и обсуждение вопроса о том, что же следует заложить в это основание, которое содействовало бы появлению свободного и рационального человеческого существа, которое способно познать истины разума в морали и этике и который будет затем на этом разумном фундаменте созидать новый социальный порядок.

В ходе методологического обсуждения проблемы понимания человеческой социальности Юмом была сформулирована оппозиция Гоббсову методологизму: индивидуализму Гоббса был противопоставлен юмовский холизм (целостное видение), или, другими словами, методологическому индивидуализму был противопоставлен социальный холизм. Отстаивая традицию и опыт в качестве главных ориентиров в делах человеческого познания, Юм утверждал, что и правила правосудия, и правила законного порядка суть результат исторических процессов, традиций и опытов, поэтому надо остерегаться производить драматические перемены; что в любой рациональной аргументации в пользу перемен надо обращать внимание на род познания, который они содержат, и соответственно видеть его ограниченность. В наших поисках знаний, необходимых для актуального (в данный момент) существования, нам под силу обозреть лишь наличествующие эмпирические факты и использовать их в наших делах и заботах по социальному конструированию, памятуя при этом — ничто не фундаментально ни в нашем знании, ни в познании человека, ни в познании общества.

Главными произведениями Юма, помимо исторических работ, считаются «Трактат о человеческой природе» (1739), который был переиздан под названием «Исследование относительно человеческого разумения». Особенный успех имели его «Очерки моральные и политические» (1741 — 1742). После его смерти А. Смит опубликовал его «Диалоги о естественной религии», которые друзья философа не советовали публиковать при жизни. Философские и политические взгляды Юма оказали заметное влияние не только на последующую консервативную мысль, но также и на многие другие течения политической мысли — от де Местра и Бентама до Канта и Хайека.

Эдмунд Бёрк (1729—1797) — английский философ ирландского происхождения, публицист и политический деятель, приобретший широкую известность критикой с консервативных позиций теории и практики французской революции. Перед этим он прошел школу редактора и соавтора политического ежегодника (1758—1763), личного секретаря члена парламента и затем главного организатора и публициста правящей партии вигов, с помощью которой он неоднократно избирался членом парламента.

Непосредственным поводом для написания и публикации его главного труда — «Размышления о французской революции» (1790) — стало заявление одного из лидеров английского общества по изучению наследия Славной революции 1688 г. о том, что начавшаяся французская революция 1789 г. является позитивной моделью и для британцев. Отвергая подобные представления, Бёрк полагал, что английский народ уже обрел свободу благодаря своим традициям и королевским установлениям, в то время как провозглашенная во Франции свобода будет служить не чем иным, как постоянным источником беспорядков и разрушений. Все выглядело бы иначе во Франции, будь тамошняя свобода в должном сочетании с правительственной властью, с общественным принуждением, с военной (иерархической) дисциплиной и подчинением, с точным и эффективным распределением налоговых выплат, с моралью и религией, с мирным и благотворным порядком, с публичными и частными нравами.

Французская революция, согласно оценке Бёрка, была революцией, осуществленной в соответствии с определенной теоретической догмой, в результате чего возникло уникальное общественное состояние, итог усилий сообщества вооруженных фанатиков, озабоченных распространением принципов и практики грабежа, страха, фракционности, угнетения и нетерпимости. Преуспели в этом главным образом атеисты, изголодавшиеся по власти. Их интеллектуальная мотивация была обеспечена трудами глубокомысленных метафизиков, которые и сами были не лучше грабителей и убийц. Никогда еще, сетовал Бёрк, стая наглецов и бандитов так не использовала одеяния и манеры академии философов. И это утверждалось им в тот момент, когда многие первоклассные умы, в том числе в Англии, восторгались революцией, в особенности ее абстрактными принципами, которые уже получили широкое распространение.

Бёрк утверждал, что многие джентльмены в данном случае не считаются с теми обстоятельствами, в которых эти принципы осуществляются, а между тем в реальности именно эти обстоятельства придают каждому политическому принципу соответствующий отличительный оттенок или ограничивающий его действие эффект. Именно они делают каждую гражданственную и политическую схему плодотворной или неблагоприятной для человечества.

Сравнивая две революции — английскую (1688) и французскую (1789), — он полемизирует с теми, кто считал наличие свобод в Англии продуктом Славной революции 1688 г. На самом деле эти свободы являются, по его мнению, лишь унаследованными и сохраненными упомянутой революцией, которая по сути дела была охранительной революцией, поскольку она сохранила институт монархии и упрочила те же ранги и сословия, те же привилегии, избирательные права и правила пользования собственностью, которые уже сложились и пребывали в употреблении. Таким образом, существует огромное различие между упорядочивающим характером этой английской революции и образом действий французов, которые продемонстрировали такие варианты, которые сопровождались насилием, разрушением, анархией и террором. Одним из главных оснований для негативного восприятия французской революции стало для Бёрка то обстоятельство, что французы произвели насильственный разрыв со своим прошлым вместо того, чтобы, подобно англичанам, сделать его фундаментом для будущего.

Бёрк считал, что Генеральные штаты, объявившие себя Национальным собранием, вообще не имели права законодательствовать, и резко критиковал принятые ими законодательные, правительственные, судебные, военные и финансовые акты. При этом он утверждал, что акты лета 1790 г. носили нелегитимный, поспешный, деструктивный и дестабилизирующий характер. Здесь же он высказал сбывшееся впоследствии предположение о том, что это приведет к возвышению диктатора (им, как известно, оказался Наполеон). Но при этом он оставался равнодушным к социальным и экономическим недостаткам старого режима во Франции. В этом смысле его критика французской революции оказалась односторонней.

При обсуждении вопросов о сущности государства Бёрк избегал апелляции к природе и разуму и придерживался концепции христианского государства. Человек по его духовной конституции есть существо религиозное. Атеизм возражает против этого и входит таким образом в оппозицию не с нашим разумом, но с нашими инстинктами. Государство дано нам Творцом для того, чтобы наша натура была усовершенствована нашей добродетелью. Вот почему человечество всегда почитало государство. Можно согласиться с тем, что общество в самом деле есть некий контракт (результат договора). Но при этом государство не должно рассматриваться как некое партнерское соглашение в торговле перцем, табаком или еще чем-либо, которое касается небольшого и временного дела и потому может быть расторгнуто по прихоти сторон. Суть проблемы в том, что это партнерство создано не ради временного существования и благополучия некоего определенного живого существа. Оно является одновременно партнерством во многих областях жизнедеятельности — во всех науках и искусствах, во всех доблестных предприятиях, во всех вариантах самосовершенствования. Это партнерство не ограничивается и числом поколений живущих. Оно становится партнерством не только между теми, кто живет в настоящее время, но также между теми, кого уже нет в живых, и теми, кто должен народиться. «Каждый контракт каждого конкретного государства есть всего лишь некий параграф в великом начальном контракте вечного общества, связывающем низшие натуры с высшими, видимый мир с невидимым и в соответствии с фиксированной договоренностью, которая санкционирована нерушимой клятвой, которая удерживает все физические и моральные натуры, каждую на предназначенном ей месте».

Свои мысли о природе и назначении законов в жизни людей Бёрк суммировал в статье «Импичмент Уоррена Хастингса» (1794), где он утверждал, что существует лишь один закон для всех, что закон, который правит всем, — это закон нашего Творца. Именно он и есть «закон гуманности, правосудия, справедливости, закон природы и закон государств-наций». Бёрк не разделял мнения французских революционеров относительно главенствующей роли тех или иных правовых и моральных принципов в жизни человека и гражданина, включая принципы свободы, равенства или братства. Что представляет собой свобода без мудрости или без доблести? — вопрошал он и тут же отвечал: «Ничего, кроме величайшего из возможных зол», поскольку без этих ограничений свобода становится глупой, злой и безумной. Люди должны измерять свою пригодность к гражданской свободе в той мере, в какой они обзавелись моральными ограничениями для своих непомерных пристрастий и аппетитов.

Обсуждая роль политических замыслов, воплощаемых в текстах конституций и законов, Бёрк склонялся к мысли о том, что с помощью законов достигается лишь немногое. Даже если правительственная власть организуется так, как вам хочется, она в преобладающей мере будет зависеть от самого осуществления власти, которое в данном случае в основном предоставляется благоразумию и правильному усердию министров государства. Вся польза и потенция законов зависит от них. Без них ваше государство общей пользы будет выглядеть не лучше, чем оставшийся только на бумаге план действий. И уж точно не будет «живой, действенной, эффективной конституцией».

В «Рассуждениях о причинах современных разногласий» он уточнит: «Законы достигают совсем немногого. Учреждайте свою правительственную власть, как вам угодно, только бесконечно большая часть в этом деле должна будет определяться самим осуществлением властных полномочий, которые, в свою очередь, предоставлены в значительной мере благоразумию и честности государственных министров. Даже польза и потенция законов всецело зависят от них. Без них ваша Республика значит не больше чернового наброска на бумаге и отнюдь не является живой, активной, эффективной конституционной организацией».

«Рассуждения» были изданы в ноябре 1790 г. Первое издание памфлета, оцененное в 5 шиллингов, быстро разошлось и затем, на протяжении года, появилось еще 10 его переизданий. Общественная реакция была позитивной. Старый недруг Бёрка английский король назвал «Рассуждения» очень хорошей книгой. Откликнулись и в других странах Европы. Перевод книги на французский язык сделал сам король Людовик XVI. Количество критических откликов также поражает своим обилием. Наиболее известным из них стал памфлет Т. Пейна под выразительным названием «Права человека» (отпечатан в начале 1792 г.).

Политические взгляды Бёрка чаще всего относят к консервативной традиции, однако его точнее было бы отнести к разряду консервативных либералов. В его творчестве партийный политик сосуществует с философом, парламентский оратор — с блестящим литературным стилистом. В суждениях и обобщениях Бёрка хорошо просматриваются главные исторические разновидности фиксации политической мысли — от политического афоризма до логико-понятийной конструкции или социологического обобщения природы политического явления, института и процесса.

Одним из важных и действенных афоризмов, достойных неустанного повторения, с тем чтобы превратить это изречение в пословицу, он считал следующий: «Нововведение не есть реформа». Он презрительно относился к умственным способностям вождей французской революции, но весьма прозорливо предостерегал от опасности их недооценки. Позднее он писал: «Я держусь хорошего мнения о способностях якобинцев: не то чтоб я полагал их людьми большой природной одаренности, чем иных, но сильные страсти пробуждают способности, они не терпят, чтобы от человека пропала хоть кроха. Дух предприимчивости позволяет лицам этого сословия полностью использовать всю их природную энергию» (Первое письмо о мире с цареубийцами, 1796).

В последнем абзаце «Рассуждения» он напишет: «Я меньше всего желал бы изложенные здесь суждения навязать как мои мнения, а не предложить их как плод моих длительных наблюдений и глубокого беспристрастия. Они исходят от человека, который не был ни орудием власти, ни льстецом величия и не желает последними своими поступками дать неверное представление о смысле своей жизни. Они исходят от человека, почти все публичные усилия которого были направлены на борьбу за свободу других; от человека, в груди которого никогда не загорался длительный или пылкий гнев ни по какому иному поводу, кроме того, что он воспринимал как тиранию; от человека, отрывающего драгоценные часы времени, кои посвятил он вашим делам, от своей доли участия в усилиях честных людей по дискредитации пышно процветающего угнетения...»

Двумя главнейшими идейными противниками Французской революции на континенте стали Жозеф Мари де Местр (1753— 1821), савойский дворянин, и граф Луи Габриель Амбруаз де Бо- нальд (1754—1840). Местр имел склонность к мистике и обладал незаурядными способностями изящно формулировать свои мысли, в то время как де Бональд питал склонность к резонерству и был особенно чутким к социальной проблематике. Последний в работе «Первоначальное законодательство» (1802) разоблачал машинизм и материализм школы Адама Смита и сделал такой вывод: «чем больше в машинизированном государстве делается для производительной деятельности человека, тем больше становится людей, которые сами являются не чем иным, как машинами».

При всем различии между этими двумя критиками идей революции и светского либерального мировосприятия их объединяло много сходного, в частности возвышение эмпиризма над рационализмом, общества над индивидом и порядка над прогрессом. Вслед за Э. Бёрком они подвергли осмеянию претензии рационалистов XVIII столетия разрешать социально-политические проблемы с помощью абстрактных норм и правил без обращения к опыту. Столь же неприемлемым для них было представление об абстрактном человеке, поскольку его на самом деле не существует. В «Размышлениях о Франции» (1797) Местр предостерегал об опасности устанавливать для такого «человека» законы, учреждать письменную конституцию и декларации прав.

Слово «природа» оба философа вслед за Бёрком толкуют вполне определенно: естественная политика (в отличие от искусственной, рационалистической) для них коренится в истории.

«Я признаю в политике лишь одну неоспоримую власть, которая суть история, а в делах религиозных одну нерушимую власть, которая есть власть Церкви», — утверждал Бональд в работе «Теория политической и религиозной власти в гражданском обществе» (1796). Для него характерна и своеобразная полусхоластическая-полусоциологическая игра в понятия. Опираясь на богословский догмат троичности, он провозглашал, что все в мире — в природных и социальных явлениях — распадается на три элемента: причину — орудие — следствие. В делах общественных эта триада предстает в таком наборе элементов: власть — слуга — подданный. В частности, в государстве она имеет такой вид: верховный правитель (власть) — дворянство (слуги) — народ (подданные). В семье троичность предстает в виде мужа (власть) — жены (слуга) — детей (подданные).

Для того и другого не индивиды образуют общество, а общество их конституирует, и потому индивиды существуют в обществе и ради этого общества, а не наоборот. В итоге индивиды обладают не правами, а только обязанностями по отношению к обществу. Эта своеобразная религия общества преобразуется в религию государства. Само государство становится священным, правительственная власть устанавливается на теократических основаниях, повиновение всегда оправдывается. При этом, согласно Местру, сама природа католицизма превращает его в самого ревностного пособника и охранителя всех правительств.

Опираясь на теократические представления, Местр оправдывал инквизицию и антипротестантизм, а Бональд — рабство. Порядок, согласно их трактовке, вырастает из единой веры и ведет к единой власти и тем самым к сплочению общественного организма. Порядок они представляли себе в виде иерархии. Самой естественной для человека правительственной властью они считали монархию, суверенитет которой является единым, нерушимым и абсолютным. Из всех монархий самой деспотической и самой нетерпимой, по мнению Местра, является народная монархия.

Вслед за средневековыми богословами и юристами Местр рассматривает государство как некий целостный организм, требующий единой направляющей воли. Эта воля не может быть воплощена в коллективном органе. Демократические процедуры дробят общество, разделяют его на группы и микрогруппы, что исключает процесс зарождения одухотворенного единства, но порождает единство временное и преходящее, организованное для насилия большинства над меньшинством. Государство есть не просто целостный организм, требующий единой направляющей воли (наследственная монархия), оно одновременно нравственно-политическое единство, которое должно нести на себе знак божественной санкции и черпать силы в отдаленном прошлом (нравах, религии, сложившихся политических отношениях).

Идея единения напрямую связана с преемственностью, обеспечиваемой наследственной передачей власти (в монархии) и связью поколений граждан. Родина — это союз умерших, живущих и еще не родившихся поколений. Союз этот делается осязаемым и понятным для каждого благодаря наследственной монархии и личности монарха. Законы, язык и нравы существуют на протяжении столетий, но они при этом меняются и потому не могут выполнять роль объединяющего нацию символа. На эту роль подходит больше семейство, род, корни которого уходят в глубину веков. Фамилия монарха также отличается древностью своего происхождения, а оно предпочтительно должно быть окутано тайной и сопровождаться легендами. Таинственное или необъяснимое выполняет в политике особую роль. Ведь сам себе человек не может объяснить, почему он любит свою родину. Когда такой ответ найден, говорить о патриотизме уже не имеет смысла. Так же дело обстоит и с конституцией. Пока она неписана, она священна и почитаема. Видимый текст демистифицирует конституционную идею, лишает ее привлекательности, что создает трудности с соблюдением предписаний конституции. Как явствует из опыта Англии, существует множество плодотворных общеустроительных идей, которым нужно следовать, но которые не обязательно фиксировать в текстах законов, в том числе и конституционных законов. Тот факт, что английский парламент являет собой представительное учреждение для узкого круга собственников и включает в себя также и наследственную аристократию в палате лордов, примиряет французского консерватора с английским конституционализмом.

Законы, отмечал Местр, являются лишь заявлениями о правах, а права заявляются лишь тогда, когда на них наступают. Человеческое влияние не распространяется за пределы развития существующих прав. Если люди неблагоразумно преступают эти границы безрассудными реформами, то нация теряет то, что она имела, не достигая того, что желает. Отсюда вытекает необходимость лишь крайне редкого обновления, всегда проводимого с умеренностью и трепетом. Если Провидение повелело быстрее образовать политическую конституцию, то появляется человек, наделенный непостижимой мощью: он говорит и заставляет себе повиноваться. Однако такие люди принадлежат, быть может, миру античному и временам молодости наций. Это всегда короли либо в высшей степени благородные люди. Даже обладавшие необыкновенной мощью законодатели всегда лишь собирали ранее существовавшие элементы в обычаях и нравах народов. Это собирание, это быстрое образование, походящее на создание, осуществляется лишь во имя Господне. Политика и религия образует единый сплав.

В ходе обсуждения природы и формы современных конституций Местр замечает, что не существовало свободной нации, которая не имела бы в своей естественной конституции столь же древних, как она сама, зародышей свободы. Ей всегда удавалось успешно развивать путем принятия писаных основных законов лишь те права, которые существовали в естественной конституции. Конституция Франции 1795 г. создавалась из противоречивых материалов и содержит в себе как положительные моменты (например, разделение властей), так и ошибочные положения, вводящие граждан в заблуждение. Она, как и предыдущие конституции (1791 и 1793 гг.), создана для абстрактного человека (общечеловека), которого в мире не существует (в мире существуют французы, итальянцы, русские и т. д.). Подобные же конституции могут быть предложены любым человеческим общежитиям, начиная с Китая и кончая Женевой. Но конституция, которая создана для всех наций, не годится ни для одной; такая конституция — это чистая абстракция, «схоластическое произведение, выполненное для упражнения ума согласно идеальной гипотезе». При создании конституции в виде совокупности основных законов необходимо, полагал Местр, решение следующей задачи: при заданных условиях — население, нравы, религия, географическое положение, политические отношения, богатство, добрые и дурные свойства какой-то определенной нации и т. д. — найти законы, ей подходящие. Несоблюдение этого требования ведет к печальным результатам: «не устаешь от созерцания невероятного зрелища нации, наделившей себя тремя конституциями за пять лет» (Размышления о Франции). А между тем, как проговорился еще Руссо, «законодатель не может себе подчинить ни силой, ни рассудком».

Религиозные мотивы доминируют и в трактовке проблем законодательства Бональдом. В работе «Первоначальное законодательство, рассматриваемое в последнее время исключительно в свете разума» (1802) он различает закон как Божественную волю и закон как человеческое право. Религиозные законы — это правила взаимоотношений человека с божеством, а законы политические — правила взаимоотношений человека с человеком.

Закон как Божественная воля непосредственно выражен в первоначальном по времени, общем для всех существ основном законе, под которым имеется в виду естественный закон; позитивные законы — это частные, вторичные, местные законы, которые можно было бы называть законами-следствиями, поскольку они должны быть естественным следствием основных законов. В этой связи Бональд ссылается на следующее положение Мабли: «Законы хороши, если они являются продолжением естественных законов». Настало время, полагает Бональд, перейти к применению десяти заповедей к различным состояниям общества и проследить развитие общего закона в местных законах.

Все народы, у которых частные или местные законы далеки от естественных следствий общего и основного закона, которые допускают нарушение этого самого закона (в виде идолопоклонства, злоупотреблений правом войны, полигамии и т. д.), не являются цивилизованными, какими бы благопристойными они ни выглядели благодаря прогрессу в искусствах и торговле.

Закон, согласно Бональду, есть воля и вместе с тем мысль власти. Выражение этой мысли, декларация этой воли есть, таким образом, слово власти, существа, устанавливающего соответствующий закон: человека — Сына Божьего в религии, человека — короля в государстве, человека — отца в семье. Легитимность человеческих действий заключается в их соответствии общему закону, а их легальность — в их соответствии местным законам. Легитимность есть совершенство, абсолютное добро, необходимость; легальность есть благопристойность, относительное добро, полезность. Самое лучшее состояние общества такое, когда легитимное состояние является легальным или легальное состояние является легитимным.

Европейская консервативная традиция представлена также творчеством Людвига фон Галлера (1768—1854), принадлежавшего по рождению к привилегированному сословию г. Берна. С 1816 г. стал выходить его многотомный труд «Возрождение государственных наук» (сначала на немецком, затем на французском языках). Он стал заметным идеологом реакционной политики в рассматриваемый период.

Особенное усердие Галлер проявил в критике естественного права, упрекая его сторонников в том, что они выводили человеческое общежитие не из вечного, Богом установленного порядка, а из человеческого произвола. Если государство есть продукт человеческой воли, а источником власти является народ, то произвольная смена правительства является делом вполне закономерным. Неудача французской революции, закончившейся реставрацией монархии, объяснима, по Галлеру, не крайностями революционного движения и не слабой подготовленностью французов к восприятию совершенной формы правления, а ошибочностью рационалистической естественноправовой теории, вообразившей, будто можно построить государство по указанию разума. Договорная теория происхождения государства основана на ложном предположении относительно естественного состояния, в котором люди будто бы пользовались полной свободой и были равными. Сам Галлер трактует государство как частную собственность государя, дарованную ему Богом. В качестве собственника такого рода один государь может объявлять войну для защиты своего права и кончать миром, он один вправе отчуждать ту или иную часть территории страны и один распоряжается доходами, и, следовательно, между государственной казной и частной кассой государя различия быть не может. Мир и порядок возможны только при единомыслии. С этих позиций Галлер отрицает свободу совести, которую объявляет порождением гордости человеческой, ставящей свое «я» выше* божественного авторитета. А это опасно и. для светской власти. Для обеспечения единомыслия, полагал Галлер, следует учреждать строжайшую цензуру для книг вредного содержания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.