ПО ДЕЛУ О ПОДЛОГЕ ЗАВЕЩАНИЯ КАПИТАНА ГВАРДИИ СЕДКОВА *

ПО ДЕЛУ О ПОДЛОГЕ ЗАВЕЩАНИЯ КАПИТАНА ГВАРДИИ СЕДКОВА *

Господа судьи и господа присяжные заседатели! Дело, по которому вам предстоит произнести приговор, отличается некоторыми характеристическими особенностями. Оно — плод жизни большого города с громадным и разнообразным населением, оно — создание Петербурга, где выработался известный разряд людей, которые, отличаясь приличными манерами и внешнею порядочностью, всегда заключают в своей среде господ, постоянно готовых даже на неблаговидную, но легкую и неутомительную наживу. К этому слою принадлежат не только подсудимые, но принадлежал и покойный Седков — этот опытный и заслуженный ростовщик, которого мы отчасти можем воскресить пе-. ред собою по оставшимся о нем воспоминаниям, и даже некоторые свидетели. Все они не голодные и холодные, в обыденном смысле слова, люди, все они не лишены средств и способов честным трудом защищаться от скамьи подсудимых. Один из них — известный петербургский нотариус, с конторою на одном из самых бойких, в отношении сделок, мест города, кончивший курс в Военно-юридической академии. Другой — юрист по образованию и по деятельности, ибо служил по судебному ведомству. Третий — молодой петербургский чиновник. Четвертый — офицер, принадлежавший к почтенному и достаточному семейству. И всех их свела на скамье подсудимых корысть к чужим, незаработанным деньгам. Некоторые вам, конечно, памятные свидетели тоже явились здесь отголосками той среды, где люди промышляют капиталом, который великодушно распределяется по карманам нуждающихся и возвращается в родные руки, возрастая в краткий срок вдвое и втрое. Мы не будем вспоминать всех их показаний и вообще оставим из свидетелей лишь самых достоверных и необходимых. Обратимся прежде всего к выяснению главного нравственного вопроса в этом деле, вопроса, касающегося сущности завещания. Соответствует ли оно желаниям покойного Седкова? Согласно ли оно с его видами и чувствами? Вытекает ли оно из отношений между ним и женою и пришла ли жена с своим подлогом на помощь решению, которое только не успела привести в исполнение остывшая рука ее любящего и окруженного ее попечениями мужа?

Что за человек был Седков? У нас есть данные о нем и в письмах, и в показаниях свидетелей, его близко знавших. Скромненький офицер, с капитальцем в 400 руб., он пускал его втихомолку в рост, не брезгуя ничем — ни платьем товарища, ни эполетами кутнувшего юноши. Собирая с мира по нитке, он распространял свои операции и за пределы полка и заполз было в Константиновский корпус, но оттуда его попросили, однако, удалиться, погрозив разными неприятностями. Тогда он захотел расширить не территорию, но размер своих операций. Для этого нужен был большой капитал. Для капитала был совершен брак — не по любви, конечно, и без всяких нравственных условий и колебаний. Медведев рассказал здесь, как «приезжала сваха, говорила, что 10 тыс., а ей, свахе, чтоб пять сотенных…» Сама Седкова заявляет, что ее предложили Седкову. Он не оскорбился предложением, по зрелом размышлении сам сделал таковое же и получил капитал, не роясь в подробностях истории своей невесты и не отыскивая в ней указаний на мир и согласие предстоящей жизни. От него не скрывали той «легкомысленной жизни», о которой говорила здесь Седкова, но давали вместе с тем деньги. Он также не считал нужным скрывать своих свойств и сразу показал бабке госпожи Седковой, с кем они имеют дело. Вы слышали интересное показание Клевезаля и Демидова. За Седковой было 5 тыс. руб. и бриллиантов тысячи на 3. Но надо было сделать приданое. Ермолаева заняла для этого у Седкова 1 тыс. руб. Будущий зять, давая деньги, взял в обеспечение вексель Демидова в 5 тыс. руб. и попросил Ермолаеву «для верности» написать на нем свою фамилию. Когда приданое было получено в виде мебели, белья и платья, старушка принесла и занятую тысячу рублей. Но Седков поступил с нею великодушно. Он не взял денег. Он предпочел оставить у себя вексель в 5 тыс. руб., на котором, к удивлению Ермолаевой, оказалась ее бланковая подпись. Правда, это стоило ему предложения господ офицеров Измайловского полка избавить их от его присутствия, но деньги по векселю он взыскал сполна и таким образом приобрел за женою 13 тыс. руб. Тогда-то развилась широко его деятельность с векселями, протестами и взысканиями, со скромными процентами по 10 в месяц… Но жизнь не вышла из скромных рамок. В обыкновенной квартире человека среднего состояния была одна прислуга; обед не всегда готовился дома, а приносился от кухмистера. Развлечений не допускалось никаких. Но Седков не был узким скупцом, который забыл жизнь и ее приманки для сладкого шелеста вексельной и кредитной бумаги. Он решился подавить себя на время, обрезать свои потребности, замкнуться в своих расчетных книгах лишь до поры до времени, чтоб развернуться потом и позабыть годы лишений. Недаром писал он свой расчет занятий, называя его планом жизни и определяя с точностью на много лет вперед, когда и что он сделает, когда выделит из складочного капитала оборотный, когда образует запасный, начнет ликвидировать дела и после «деятельности в таком разгаре», в 1879 году, будет иметь возможность осуществить написанное под 1880 годом слово «отдых»… Таковы были его планы, такова его деятельность, поглощавшая всю его жизнь. Они ручаются за то, что это был холодный и черствый человек.

Такой-то человек женился на Седковой. Она рассказала здесь, что была взята из института 15-ти лет, покинула затем бабушку и жила одна, не стесняясь нравственными требованиями общественной жизни. И эта жизнь с нею тоже не стеснялась, открывая ее почти еще детским глазам свои темные, но завлекательные стороны. Она принесла в дом мужа скудное полуобразование, состоящее лишь в уменье лепетать по-французски, любовь к развлечениям и удовольствиям, незнакомство с трудом и привычку не отказывать себе в расходах. При этом она, вероятно, принесла не особенно сильное уважение к своему купленному мужу. Дома ее встретили счеты, записные книги, учет в расходах и мелочная, подчас унизительная расчетливость ростовщичьего скопидомства. Отсюда споры, ссоры, попреки мотовством и расхищением имущества, сцены за потерянные горничною три рубля и целый ряд стеснений свободы. Отсюда раздражение против мужа, жалобы на него, попреки ему.

По институтской манере Седкова принялась за дневник и ему поверяла свои скорби, которых не понимал ее муж, видевший в ней хотя и неизбежную, но отяготительную и разорительную прибавку к полученному капиталу. Защита, конечно, познакомит вас, господа присяжные, с этим дневником. Вы отнесетесь к нему, без сомнения, надлежащим образом и припомните, что в такого рода документах человек всегда, невольно и незаметно для себя, рисуется и драматизирует и перед собою, и перед какими-то ему безвестными будущими читателями. Тем же направлением проникнут и этот дневник с его маленькою ревностью и длинным, многосложным и чересчур торжественным прощанием с мужем перед происшествием, состоявшим в том, что среди бела дня, близ Чернышева моста, в виду городового, Седкова бросилась в мутную воду Фонтанки с портомойного плота… После этого «покушения на самоубийство» отношения между супругами несколько изменились. Шум ли этого происшествия или усилившаяся болезнь Седкова были тому причиной — неизвестно, но только писание дневника с жалобами прекращается, и через два года мы видим Седкову, вошедшею отчасти во взгляды мужа и начавшую черстветь под влиянием вечных забот о векселях, отсрочках и вычислении процентов. Она начинает исполнять при муже иногда обязанности дарового чтеца, а в последние недели его жизни является и даровым рассыльным, которому поручалось иногда даже получение денег. И она, в свою очередь, вкушает от сладости лихвы и прелести роста и потихоньку от мужа, боясь ответа перед ним, выдает деньги под векселя. Вы знаете историю с векселем Киткина, векселем «венецианским», написанном на живом мясе. Вы слышали и о другом подобном же векселе. Но до последнего издыхания Седков не доверял жене, он жаловался на нее, роптал на ее мотовство, сердился на ее легкомыслие, указывал на ее холодность и безучастие к нему. Вы слышали Ямщикова, Алексея Седкова и Федорова. Вы помните показания Беляевой, что уже в последние дни жизни Седков еще ссорился и бранился с женою «и за деньги, и за поведение». Между ними и не могло быть ничего общего, ничего связующего. Дитя их, на любви к которому могли бы сойтись и легкомысленное сердце одной, и черствое сердце другого, вскоре умерло. В прошлом не было любви, в настоящем — ни уважения, ни сходства целей, наклонностей и характеров. Поэтому мы встречаем в дневнике Седковой знаменательное указание, что в первые годы брака и муж ее вел свой собственный, секретный от нее, дневник. Но, господа, семья, где муж и жена — «едино тело и един дух», по выражению церкви, — ведут два параллельных дневника и, скрываясь друг от друга, поверяют бумаге свое взаимное недовольство, семья эта есть поле битвы, на котором расположены два враждебных стана. И Седков не скрывал своего недоверия к жене. Он требовал от нее отчета во всех ее издержках и тщательно отделял их от «общих расходов» на стол и другие хозяйственные потребности; он отвел ее деньгам особую рубрику в книге с многозначительною надписью «чужие»; он запирался от нее в кабинете, занимаясь счетами, он хранил от нее зорко разные ценности в сундуках, которые она бросилась перерывать после его смерти; он выдавал ей утром скудные деньги на обед и к вечеру требовал письменного отчета в их употреблении. И даже в тот день, когда смерть уже простирала над ним свое черное крыло, он еще записал дрожащею рукою 1 руб. серебром на обед. Но отчета в израсходовании этих денег ему не пришлось читать, потому что на другой день глаза его были закрыты безучастною рукою слуги, чужого человека, так как неутешная вдова была занята в это время укладыванием зеленого сундучка.

Таковы муж и жена. Могли ли люди, прожившие совместно таким образом, рассчитывать, что любовь одного из них будет сопровождать другого и за гробом, отдавая ему все накопленное трудами многих лет? Могла ли Седкова серьезно думать, что муж умрет с мыслью об ее обеспечении, что он не найдет, если не около, так вдали от себя, более ее достойного в его глазах быть его наследником, что в нем не проснутся иные, более сильные, действительные привязанности? Мы знаем, что отношения Седковых между собою не давали никакого основания к таким предположениям. Он был чужой человек своей жене, чужим и умер. Но у него были родные. В Бессарабии жил его брат с семьею. Они, по-видимому, оказывали расположение покойному Седкову. И он был к ним расположен. В деле есть его письма к брату и его жене. В одном он восхищается их согласною жизнью, их взаимною любовью и доверием, их благоустроенным хозяйством, благодарит их за гостеприимство, говорит, что провел с ними самые отрадные дни жизни и даже умиляется до того, что с восторгом вспоминает о пении псалмов и духовных кантат, которое он слышал в доме брата. В другом письме, из Киева, он с горячностью извиняется перед братом, что не успел поздравить его с именинами жены, которая его так обласкала, так радушно приняла… Очевидно, что этими людьми в душе ростовщика, оглянувшегося перед смертью на окружающие чуждые лица, были затронуты такие струны, которые должны были звучать в нем долго. Эти люди, умилявшие покойного Седкова— его брат и жена брата, — были и прямыми его законными наследниками. В их пользу даже не надо было составлять и духовного завещания: сам закон принимает на себя защиту их прав. Поэтому если предполагать, что Седков мог действовать в силу привязанности, то он, конечно, пожелал бы скорее всего оставить свое имущество брату. Его не должно было смущать опасение, что жена останется не при чем. Он знал, что ей достанется вдовья часть. Имущество было все движимое, следовательно, ее доля должна составлять, по закону, четвертую часть. Имущества осталось на большую сумму. Что бы ни говорили о его размере, вы не забудете, господа присяжные, что по смерти мужа Седкова получила ворох векселей, 31 тыс. по чекам, все наличные деньги, бывшие в доме, и драгоценности, уложенные ею в зеленый сундучок. Четвертая часть всего этого, конечно, была бы не меньше полученных за Седковою 8 тыс. руб. и приобретенных, благодаря ее выходу в замужество, 5 тыс. руб. Следовательно, она .получила бы свое.

Но, быть может, скажут, что Седков мог иметь повод оставить ей все, как нажитое на ее деньги, что он считал ее нравственною владетельницею всего своего имущества. Для чего же тогда упреки за расточительность, попреки за мотовство, доводящие до Фонтанки? Да и потом, в создании капитала Седкова участвовали не одни деньги, взятые им за женою. Мы знаем, что, вступая в брак, он уже был в состоянии давать взаймы по тысяче рублей. Притом, разве Седковой обязан муж приращением тех денег, которые ее сопровождали? Разве она помогала ему в его занятиях, разве она была жена-помощница, верный друг и добрая хозяйка? Разве она сочувствовала занятиям мужа, уважала его самого, облегчала его заботы? Нет! С его точки зрения на жизнь, она отравляла ему эту жизнь своим легкомыслием и чрезмерными расходами. В то время, когда он беседовал с должниками, видел их кислые улыбки в расчете процентов, а от иных, слишком уже прижатых им к стене, выслушивал невольные резкие замечания, жена его покупала себе шубки и духи; когда он копил — копейку за копейкой — деньги, которые приносились ему с презрением к его занятиям, с негодованием к его черствости, когда, сталкиваясь с должниками, которые смотрели на него как на прирожденного и беспощадного врага, он подавал ко взысканию, описывал и продавал их имущество, вынося на себе их слезы и их отвращение, жена его франтила и предавалась удовольствиям. Мы скажем, что она хорошо делала, что мало участвовала в этих делах своего мужа, но то ли мог и должен был говорить он? Мог ли он считать ее верным и деятельным союзником в приращении капитала? Он один нес черную работу, он один имел право на все, что было им нажито после свадьбы на деньги, купленные ценою унизительного договора. Пусть укажут затем те факты, те слова и поступки, в которых выражалось его желание оставить все жене. Этих фактов нет! Показание Фроловой разбивается показанием близкого к Седкову человека — Ямщикова, на которого с самого начала ссылалась и сама подсудимая. Седков писал до самой смерти, записывал мелочные расходы и вписывал в книгу свои условия с должниками, но завещания не писал, однако. Он имел знакомых Федорова, Ямщикова, даже Лысенкова самого, к нему ездил доктор — и ничем не намекнул он им на желание оставить завещание, Оказывается, что он и не думал об оставлении завещания. Как многие чахоточные, он не верил в скорую смерть, и жизнь его потухла среди уложенных чемоданов для путешествия на юг и среди предположений о разгаре деятельности в 1879 году. Поэтому о завещании не могло быть и речи. Кроме того, если в иные минуты ему и приходила мысль о смерти, то глаза его встречали чуждую и нелюбимую жену, а вместе с тем шевелилось воспоминание о Бессарабии, о семье брата. Уж если делать, за неимением фактов, предположение о желании его оставить все жене, то вернее будет предположить, что он не хотел утруждать себя завещательными распоряжениями, а все предоставлял закону, который распределит сам его наследие между братом и женою. Нам скажут, может быть, основываясь на словах Седковой, что муж хотел наградить в ней привязанность и покорность. Но мы знаем, какова была привязанность госпожи Седковой к мужу. Сошлются, быть может, на то, что в умиравшем Седкове заговорила совесть, встрепенулись религиозные чувства, которые потребовали отдачи всего накопленного неправым трудом наивному созданию, для нравственного развития которого он ничего не сделал, по крайней мере ничего хорошего. Но нам известно, что прежняя Седкова имеет мало общего с тою Седковою, которую мы видим здесь и которая, действуя с знанием и дела, и жизни, никому не даст себя в обиду. Она испортилась в руках мужа, но в глазах его такая порча была, без сомнения, улучшением, в котором ему себя винить было нечего. Про совестливость его известно из поступка с Ермолаевой. О религиозном настроении его мы знаем мало. По-видимому, оно не было глубоко. В письмах к брату есть цитата из священного писания о необходимости милосердия, да в бумагах сохранилась тетрадь с нарисованным на ней крестом и с надписью: «Путь к истинной жизни: смирение, правда, чистота». В этой тетради, на обороте заголовка, описана с большими подробностями одна из тех болезней, от которых лечатся меркурием… Таким образом, ни в отношениях Седкова к жене, ни в свойствах ее привязанности к нему, ни в данных дела нет никакого указания на то, чтоб он желал отдать ей все свое имущество и составить завещание в ее пользу. Проект, составленный ходатаем Петровским, ничего не доказывает. Седкова явилась к нему под чужим именем и просила составить проект завещания между вымышленными лицами. Она говорит, что муж, имея дела, не хотел делать огласки этому предприятию. Но это объяснение сшито белыми нитками. Седков был человек деловой. Он знал и сам, как писать завещание, особенно такое несложное, где в общих словах все имущество оставляется одному лицу, где не нужно никаких специальных пунктов о разделе, о благоприобретенном и родовом имуществе и т. д. У него, конечно, был всегда под руками X том Свода законов, и он умел владеть им. А там написано все, что надо. Поэтому посылать к постороннему человеку было не нужно. И фамилию скрывать тоже нечего. Если б в завещании было еще перечисление всего имущества Седкова, то он мог, пожалуй, желать скрыть его размеры. Но и этого не было. Все имущество огулом, без всяких подробностей, оставлялось одному лицу.

Итак, завещания в пользу жены не было, да и быть не могло. Между тем, оно явилось. Седковой было отдано все. Забыты были родные, забыта девочка Ольга Балагур, другую сестру которой воспитывал, однако, несравненно более бедный Алексей Седков. Она просто была поручена попечениям госпожи Седковой, которая и начала эти попечения тем, что взяла Ольгу из института и поместила ее у себя в обстановке, показавшейся невыносимою даже денщику Виноградову своею вечною сменою гостей и их поздним сидением. С формальной стороны это завещание было, однако, правильно, и госпожа Седкова напрасно почему-то испугалась приезда брата покойного в конце июня, за несколько дней до утверждения завещания. Оно было утверждено. Но возникло предположение о подлоге, разрослось, вызвало следствие, и подсудимые сознались в том, что завещание действительно подложно. По-видимому, задача суда очень легка. Остается применить наказание, сообразно со степенью участия каждого, и пожалеть о двух днях, посвященных разбору такого простого дела. Но оно не так просто, как кажется. Идя по пути, на который ведут нас подсудимые своим сознанием, мы придем к тому, что найдем только двух виновных: Тениса и Медведева. Они действительно сознаются в преступлении. Их показаниям можно верить вполне. Подсудимый Медведев своим искренним и добродушно-правдивым тоном даже внушает гораздо большее доверие, чем многие свидетели, акробатические показания которых вы, конечно, помните. Эти двое не торгуются с правосудием, а смиренно склоняют перед ним свою повинную голову. Они всю жизнь действовали самым безвредным образом рапирою. Их привели, дали им в непривычную руку перо, сказали: «Пиши!» — и оба подписали — один, как сам выражается, «любя», а другой, прижатый судьбою, загнанный человек, семьянин с 2 руб. жалованья в месяц, за вычетом долгов, ввиду соблазнительной перспективы получить 5 руб.

Но другие подсудимые в преступлении не сознаются. Они перекладывают свою вину друг на друга. Седкова растерялась, была убита горем, и не она, а Лысенков составил завещание, он, следовательно, и виновен. Но Лысенков, в свою очередь, виновен лишь в том, что пожалел бедную вдову и не сделал на нее доноса. Петлин виновен в том, что доверял Лысенкову, Киткин в том, что убедился подписью Петлина, Бороздин в том, что был благодарен Лысенкову и уверовал в подписи Петлина и Киткина. Иными словами — все виновны в мягкости сердца, разбитого горестною утратою, в отвращении к доносу, в сострадании к беспомощному вдовьему положению, в доверии к людям, в благодарности к ним. Они покорно ждут того приговора, который их осудит за такие свойства. И если мы отнесемся с полным доверием к их объяснениям, то, повторяю, виновными окажутся только Тенис и Медведев да еще, быть может, покойный Седков, который оставил такой сладкий кусок, что в нем увязли все, слетевшиеся им попользоваться.

Но, господа присяжные, ваша задача в деле не такова. Каждое преступление, совершенное несколькими лицами по предварительному соглашению, представляет целый живой организм, имеющий и руки, и сердце, и голову. Вам предстоит определить, кто в этом деле играл роль послушных рук, кто представлял алчное сердце и все замыслившую и рассчитавшую голову. Для этого возвратимся к истории возникновения завещания. Первый вопрос — когда умер Седков? Беляева говорит, что в 8 часов утра, Седкова — что в 12 часов вечера 31 мая. Я готов не верить Беляевой, хотя думаю, что недостатки ее показания вызывались понятным влиянием торжественной и страшной для простой женщины обстановки суда. Но нельзя верить и Седковой. Если утром с мужем сделался только обморок, то он должен был поразить ее своею продолжительностью. Он должен был напомнить о входящей в двери смерти. Но где же естественная в таком случае посылка за священником, за доктором, где испуг, беспокойство, тревога? Седков не приходил в себя до обеда. Обед не готовился и не покупался в этот день, но и после обеда обморок не исчезал. У нас нет никаких указаний на это. Сама Седкова не говорит, чтобы муж пришел в себя с той минуты, как его снесли или свели на кровать. Вечером она выехала, потом вернулась, потом опять выехала. Она ездила за нотариусом и за Медведевым. Но если б муж уже не был мертв, разве она решилась бы оставить его на попечении кухарки, с которой она, по собственным словам, даже никогда не говорила; разве, выехав из дому, она не бросилась бы не к нотариусу, а к доктору. Она говорит, что застала мужа кончающимся, то же говорит и Лысенков, но доктор Флитнер в своем прекрасном показании объяснил подробно, что застал Седкова на спине, с головою, покрытою байковым одеялом, в положении несомненно умершего человека. Он нашел все признаки смерти и ни одного признака из той обстановки, которая обыкновенно окружает умирающего, которая носится в воздухе, которая так типична по своему шепоту, плачу, тревоге и суете, что ее незачем описывать. Седкова сказала ему, что муж умер, дала тройное вознаграждение и просила дать свидетельство и не говорить, что он умер раньше. Несомненно, что Седков уже был мертв и мертв давно. Она говорит, что муж велел «гнать» Флитнера, но ведь, по ее словам, он был в обмороке и, следовательно, видеть Флитнера не мог; а обморок так долог, так странен! А доктор так нужен, хотя бы и приехавший случайно, хотя бы и не во вкусе больного, но все-таки могущий помочь! Между тем, Флитнера проводят через кухню, не допускают до больного и выпроваживают поскорей. В 12 часов был Заславский. Он нашел Седкова лежащим на левом боку лицом к стене. Окоченение началось. Для этого должно было пройти не менее трех часов со времени смерти. Вот еще доказательство, что Флитнер видел уже мертвого. Если принять высказанное уже здесь предположение, что он умер в обмороке, то как объяснить то, что, не приходя в себя, он, однако, покрылся одеялом с головою, поворачивался на другой бок и все это в то время, когда члены его окоченели под холодным дыханием смерти. Очевидно, он умер еще до вечера, днем, прежде поездки жены к Лысенкову. Эта поездка объясняется затем легко. Седков умер. Завещания нет, проект не послужил ни к чему. О законной вдовьей части Седкова могла и не знать. Итак, она останется без средств? Что же делать? Конечно, ехать к знакомому, знающему человеку за помощью, за советом. Этот человек— Лысенков. Но сказать ему, что муж умер, у него — неудобна: могут услышать, в конторе всегда толпится народ. Лучше пригласить его к себе и тут сказать правду. Лысенков соглашается приехать, не зная о смерти Седкова. Это видно из того, что он взял с собою писца Лбова, которого потом пришлось удалить. По дороге, конечно по совету Лысенкова, Седкова заехала за Медведевым, как за свидетелем. Когда они приехали, нотариус потребовал еще свидетелей. Явились Петлин и его знакомый Лисевич. Стали писать нотариальное завещание в ожидании, пока уснувший, по словам Седковой, больной проснется и придет «в здравый ум и твердую память». Затем Седкова позвала Лысенкова в комнату мужа. Здесь-то и разъяснилось все. Лысенков говорит, что Седков был жив, но мы знаем, что в это время, около приезда Флитнера, он был уже несомненно мертв и, вероятно, только мешал своим видом спокойствию совещаний, так что его накрыли с головою. Здесь Седкова должна была сказать все Лысенкову и просить совета и помощи. Она говорит, что Лысенков запросил громадную сумму в 12 тыс. руб. Насколько это справедливо — решить трудно. Лысенков знал, что подвергает себя громадной ответственности за совершение подложного нотариального акта, он знал, что, скрепив акт, он явится и первым обвиняемым, по старой поговорке: «Где рука, там и голова». Поэтому требование такого вознаграждения понятно. Но еще понятнее боязнь ответственности, которая, по моему мнению, могла заставить Лысенкова отказаться вовсе от совершения нотариального завещания. Хотя последнее толкование и выгоднее для Лысенкова, но я не высоко ценю и эту боязнь ответственности. Это не широкая боязнь дурного и преступного дела — это узкий личный страх, не помешавший ему не побояться ответственности тех, кого он завлек в это дело и посадил здесь перед вами. Во всяком случае, какое бы толкование ни принять — не сошлись ли в цене или страх ответственности подействовал — несомненно, что Лысенков, войдя к Седкову, увидел, что тот уже мертв и что его обязанности кончены; оставалось удалить свидетелей. Но сделать это просто и прямо, объявив, что Седков умер, неловко. Могут возникнуть сомнения, неудовольствия. Поэтому лучше пусть это будет неожиданною вестью для всех. И вот Лысенков говорит: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Доктор объявляет, что Седков мертв, вдова плачет, Лисевич и Петлин уходят, а Лбова увозит Лысенков. Вы видели и слышали Лбова. Этот человек нем, как рыба, и совершенно непроницаем, но он служит у Лысенкова и ему владеть какою-либо тайною своего принципала не приходится. Через некоторое время Лысенков возвращается назад. Здесь мы встречаемся с резким противоречием в показаниях Лысенкова и прочих подсудимых. «Я не возвращался», — говорит он. «Он вернулся, содействовал, советовал, ободрял, диктовал», — говорят Седкова, Петлин, Тенис и Медведев. Двое последних так просто и откровенно во всем сознаются, что нет основания им не верить. Они не имеют и основания лгать. Какая им выгода от привлечения Лысенкова к делу? Ведь они не ссылаются на его влияние на них, на его авторитет. Их виновность сложилась особо. Тениса привез полусонного Медведев, и он машинально написал то, что ему было продиктовано, не разбирая хорошенько смысла диктуемого. Медведев подписался сам, сознательно, по доброте душевной и «в память дружбы с покойным». Для него не было нужно уговоров нотариуса. Поэтому их показание заслуживает веры. Привлечение Лысенкова не ослабляет их вины, бесполезно для них, а оговаривая его напрасно, они брали бы тяжелый и бесцельный грех на душу. Итак, им можно верить. Можно верить и Седковой. Нельзя же думать, чтоб она сама «своим умом» смастерила всю сложную махинацию подделки завещания, чтоб она знала, кому, что и как писать и подписывать. Ведь на ее проекте подписей свидетелей и душеприказчика в их узаконенной форме обозначено не было. Да и могла ли она найтись в деле, в котором и знающий человек, нотариус, умыл руки? Конечно, нет. Ей нужен советник, нужен юрист, человек форм и обрядов. Кто же мог быть таким лицом около нее? Петлин? Но мы познакомились достаточно с Петлиным. Он, как видно по разным данным дела, способен совершить деяние вроде того, за которое он судится, и потом собирать жатву с этого деяния угрозами и вымогательствами, но едва ли в нем можно видеть подстрекателя и руководителя в исполнении сложного и требующего ловкости замысла. Да и, кроме того, он не знал Киткина и Бороздина. Откуда же мог надеяться он на них? Итак, не Петлин. Так Бороздин? Но он не был знаком с Седковой. Даже если б он пришел и по делу, то ему сказали бы, что Седков умер, и он не стал бы беспокоить своим посещением. Лысенков уехал в 12 часов и Бороздина не видел, а завещание было, несомненно, составлено в эту ночь. Когда же мог явиться Бороздин? После полуночи? Это невозможно для незнакомого человека. Итак, не Бороздин. Не Киткин потому, что тот подписал на следующий день. И если мы исключим Лысенкова, то подстрекателями на составление завещания, советниками и руководителями в составлении завещания явятся Тенис и Медведев. Но взгляните на них, господа присяжные заседатели, и вы поверите их показаниям. Лысенков был необходим в таком деле и, конечно, присутствовал почти всю ночь у Седковой не из одного праздного любопытства. Он вернулся, чтобы оказать действительное участие в составлении завещания, и под его руководством оно пошло быстро. Послали за Киткиным, послали Медведева за Тенисом, призвали снова Петлина, и к раннему июньскому утру завещание было готово. Тенис ушел с 5 руб., которыми потом хвастался перед товарищами, удивляясь добрым людям, которые за листок письма дали такую громадную для него сумму. На другой день подписали Киткин и Бороздин, а Седкова, выбрав разные бумаги и вещи поценней и уложив их в зеленый сундучок, отдала его своей приятельнице Макаровой. Денщик Виноградов, обмыв покойного с гробовщиком, сам уложил сундучок в ногах «генеральской дочери». Затем были написаны чеки задним числом, и Седкова, уверенная в дальнейшей ненарушимости своих прав, получила по ним в конторе Баймакова деньги.

Всякое дело, совершенное несколькими лицами, всегда представляет в своем дальнейшем ходе разные непредвиденные обстоятельства, зависящие и от случая, и от характера участников. Если это дело — преступление, то и обстоятельства эти не всегда красивы и всегда не безопасны для тех, в чью пользу главным образом совершено преступление. Так было и тут. В то время, когда Седкова считала себя уже полною обладательницею имущества мужа и писала письмо его матери, в котором говорила о «неусыпных попечениях», которыми она его окружала (ночь составления завещания она действительно провела без сна), участники завещания стали заявлять свои требования. Прежде всего, впрочем, ей пришлось выкупить из «дружеских рук» свой зеленый сундучок, оставив взамен его нотариальную отсрочку и услышав, если верить ее показанию, в первый раз грозное и непредвиденное слово — донос… Я не стану касаться этого происшествия. Вы сами слышали свидетелей Макарову и Карпова и оцените их показания. Обращу ваше внимание только на то, что обе стороны сознавали, что сундучок заключает ценности, немаловажные для Седковой, так как разговор об обмене сундучка на отсрочку длился, по словам Седковой, три часа в комнате незнакомого ей человека, причем за затворенною или, по ее словам, даже запертою на ключ дверью тщетно ожидала ее Ольга Балагур, уже раз приезжавшая за сундучком. Затем начались требования и вымогательства денег. О полученных суммах я вам скажу в своем месте, но думаю, что вообще в этом отношении можно полагаться на объяснение Седковой. Первая выдача — 500 руб. Лысенкову и 500 Бороздину — записана ею на лоскутке, который, очевидно, не предназначен для оглашения. Тут же записаны и гвозди, перчатки, шляпа, извозчик, так что счет имеет характер достоверный. Седкова говорит, что все выдачи шли через Лысенкова, кроме 500 руб., о которых сейчас сказано. Но какая цель может ее заставлять приурочивать имя Лысенкова к этим деньгам? Действуя под влиянием их, Лысенков давал ей корыстные советы, цели которых она не могла не понимать, сознавая, что услуги, за которые платятся такие деньги, — услуги преступные. И, между тем, она заявляет, что воспользовалась именно такими услугами, не ссылаясь ни на бескорыстные и потому заслуживавшие доверия советы Лысенкова, ни на его к себе сострадание и расположение. Вглядываясь в действия отдельных лиц по этому делу, мы найдем подтверждение ее объяснений о деньгах, которые то за услуги, то за недонесение, то за компрометированную честь, то, наконец, за молчание свидетелей брались с нее самым бесцеремонным образом. Когда она почувствовала имущество в своих руках, ей стали грозить тем, что к утверждению завещания не явятся без особой платы; когда оно было утверждено, с нее взяли 3 тыс. на расходы и ее стали пугать страшными словами — «протокол» и «прокурор», когда началось следствие, заставили заплатить за мнимое спасение от скамьи подсудимых 8 тыс. руб. Скамья подсудимых все-таки осталась, а около 20 тыс. руб. денег, приобретенных преступлением, пристало к рукам принимавшим в Седковой участие людей, оставив ей немного наличных средств и много векселей, ценность которых еще весьма загадочна.

Обращаясь затем к отдельным подсудимым, я нахожу, что на первом плане стоит Лысенков. Он говорит, что Седкова клевещет на него, что она привлекла его на суд своим оговором, по совету Дестрема, который за ней ухаживает. Все отношения его к Седковой ограничивались тем, что он согласился найти ей поверенного для утверждения завещания и, уступив анонимным письмам ее, вступил с нею в близкую дружбу. Получение от нее денег он отвергает с негодованием. Но, господа, кто верен в малом, тот и во многом верен. А Лысенков неверен в малом! Он, вопреки очевидности, вопреки показаниям, искренность которых нельзя заподозрить, отрицает свое возвращение к Седковой после отъезда с Лбовым. Он говорит явную неправду в этом отношении. Можно ли думать, что он говорит правду в этом отношении? Можно ли верить тому мотиву оговора со стороны Седковой, который он приводил? Месть, но за что? Желание отделаться от нелюбимого человека — но где на это указание? Ужели это нужно Дестрему, который вышел на свободу в этом же суде только десять дней назад, а лишился ее гораздо раньше Седковой. И для чего же это? Чтоб сохранить свое место в сердце Седковой. Но можно ли опасаться Лысенкова как соперника в этом сердце, когда Седкова способна его предать напрасно позору уголовного суда? Способность на это должна бы исключать всякую ревность со стороны Дестрема, исключать всякий оговор.