б) Наказание

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

б) Наказание

1) Несовершенства определений московского уголовного закона о наказаниях

В эпоху судебников (именно 2-го) закон (как замечено было выше) в принципе признал себя единственным источником права, и, следовательно, только закон мог определить наказания за всякие преступления. Однако, в действительности в большой массе случаев воспрещенные деяния в законе не были обложены никакими наказаниями. Судебник 1-й воспрещает взяточничество, неправосудие по мести и дружбе и отказ в правосудии, но не назначает за эти преступления никакого наказания. Судебник 2-й восполняет этот недостаток, но далеко не в совершенной степени: например, за отказ в правосудии «быти от государя в опале» (Суд. 2,7). Опала не есть какое-либо определенное наказание, а гнев государя, который мог привести к самым различным видам наказаний, или окончиться прощением[117]. Если присоединить к тому еще обстоятельство (указанное выше), а именно умолчание в законе о многих преступлениях, которые карались на практике, то в обоих случаях мы видим огромное отступление от принципа: nulla poena sine lege. В этих случаях определение рода наказаний было предоставлено практике, которая руководствовалась или усмотрением судьи («что государь укажет» – Суд. ц., ст. 25), или обычным правом. Хотя в высшей степени трудно обозначить, какая часть из массы наказаний, применяемых помимо закона, должна быть отнесена на счет обычного права, но нельзя сомневаться, что при обыкновенном течении уголовной юстиции с участием представителей населения (судных мужей) наказания применялись согласно с обычным правом. С другой стороны, кары, измышляемые иногда помимо суда (например, Иоанном Грозным), должны быть, несомненно, отнесены к действию произвола.

В эпоху Уложения закон уже менее страдает этим несовершенством[118]. Зато другой недостаток его, именно отсутствие определения степеней наказания, одинаково присущ и эпохе судебников и эпохе уложений: например, в Судебнике царском стоит: «…казнити торговою казнию, да вкинути в тюрму» (6, 8-10), причем ни степень торговой казни, ни срок заключения в тюрьме не определяются. Уложение в соответствующих статьях (X, 8–9) определяет: «в тюрьму до государева указу».

В памятниках уголовного законодательства XVII в., особенно в Уложении ц. Ал. Мих., поражает, далее, множественность и различие наказаний за одно и то же преступление. Так, за татьбу вообще (Уложение XXI, 9) полагается наказание кнутом, урезание левого уха, тюремное заключение на два года, и по отбытии его ссылка в украинные города (это разумеется о татьбе в первый раз). Но за кражу пчел (X, 219) полагается только «жестокое наказание – бить кнутом». Из этой огромной разницы в наказаниях отнюдь нельзя заключать, что закон почему-либо считает кражу пчел деянием менее преступным. Это объясняется тем, что постановления гл. X Уложения взяты из Литовского статута, а главы XXI – из туземных источников. Тем же разнообразием источников уголовного закона объясняется назначение нескольких видов наказания без обозначения, какой из них должен быть применяем: например, за лжеприсягу в главе XI, 27 – назначается кнут на торгах три дня, тюрьма на один год и лишение права искать чего-либо по суду; а в гл. XIV (10 ст.) выписываются канонические постановления и закон императора Льва Философа, по которому за лжеприсягу следует урезать язык.

Но, несмотря на такие несовершенства закона, существенные черты понятия о наказаниях могут быть уяснены в нем.

2) Принцип и цель наказания

Московское государство не задавалось вопросами, на каком основании и для какой цели оно применяет карательные меры к преступным деяниям. Прежняя бессознательная реакция мстителя переходит естественным образом к государству, когда оно становится на место мстителя. Но мы можем отчасти уловить и отвлечь тогдашние цели наказаний из действительного применения карательной деятельности.

Во-первых, Московскому государству не чужды цели, которыми руководились мститель и власть 1-го периода истории – это возмездие и имущественные выгоды. Принцип наказаний, который указывают в московском уголовном праве с большой основательностью, есть возмездие внешнее или материальное, т. е. воспроизведение в составе наказания состава преступления, или лишение преступника того блага, которого он лишил другого. Действительно, в Уложении можно найти не один след этого принципа, особенно он ясно применяется к наказанию за нанесение увечья («око за око, зуб за зуб»): «А будет кто… отсечет руку, или ногу, или нос, или ухо, или губы обрежет, или глаз выколет, – и за такое его наругательство самому ему тоже учинить» (Уложение XXII, 10). То же слышится и в наказании за смертоубийство: «…а кто кого убьет с умышления… и такова убийцу самого казнити смертью» (XXI, 72). Принцип материального соответствия наказания преступлению, сверх того, можно видеть в казни сожжением за поджог, в залитии горла расплавленным металлом за подмесь простых металлов в серебряные деньги. Тот же принцип материального возмездия проявляется, наконец, в направлении казни на тот орган, которым совершается преступление: за кражу – отсечение руки, за лжеприсягу – урезание языка. Именно этим началом внешнего возмездия объясняется в некоторых случаях явное нарушение внутреннего соответствия между тяжестью преступления и тяжестью наказания: мы упоминали выше, что дьяк, приказавший подьячему составить подложный протокол судебного дела, наказывается кнутом и лишением должности, а подьячий, действовавший по приказанию и, стало быть, несравненно менее виновный, подвергается усечению руки. Почему? Конечно потому, что рука, писавшая лживый протокол, принадлежала подьячему[119]. Но принцип (материального) возмездия не может считаться не только единственным, но и главным принципом московского уголовного права: именно, он замечается в Уложении преимущественно в постановлениях, заимствованных из чужих источников, и прилагается далеко не ко всем видам преступных деяний.

Вторая цель наказания, унаследованная Московским государством от 1-го периода, есть имущественные выгоды. Сюда нужно отнести только те виды наказаний, которые избраны и установлены по соображениям имущественным, каковы: пеня, продажа, конфискация, ссылка (хотя в то же время, конечно, они достигают и чисто карательных целей); но нельзя относить сюда таких наказаний, которые установлены по другому принципу, но допускают при своем применении извлечение финансовых выгод, иногда необходимых для самого осуществления таких наказаний; таковы обязательные работы заключенных в тюрьме, необходимые для содержания сидельцев в тюрьмах. И эта цель наказаний не имеет уже в московском праве самостоятельного значения и совершенно подчиняется другим чисто карательным соображениям.

Этими двумя древнейшими целями отнюдь не исчерпываются карательные задачи Московского государства: напротив, уголовное право Московского государства отличается от уголовного права Русской Правды и судных грамот именно новыми карательными задачами чисто государственного характера. Эти задачи состоят в защите общества от преступников и преступлений. Такая обширная задача может быть осуществляема весьма различными способами. А именно:

Существует мнение, что в московскую эпоху основной целью наказаний должно быть признано истребление преступников: иногда, действительно, в памятниках попадаются выражения: «…чтоб лихих вывести»; но согласиться с этим можно бы было лишь тогда, когда бы за всякое преступление полагалась лишь смертная казнь, или вечное изгнание и заключение; однако, мы увидим, что тогда было множество других разнообразных видов наказания, которые отнюдь не вели к указанной цели.

С большей основательностью указывают на устрашение, как главную цель наказаний в московском праве: действительно, в Уложении весьма часто повторяется: «чтобы иным, на то смотря, не повадно было так делать». Принцип устрашения можно отыскать только в одном Уложении, в судебниках нельзя открыть следов его. Однако, и в Уложении он применяется главным образом к наказаниям за такие деяния, которые, будучи сами по себе безразличны, сделались преступными лишь в силу воспрещения их законом; например, Уложение (X, 20), воспрещая подачу жалобы государю помимо низших инстанций и назначая за то наказание, прибавляет: «…чтобы иным, на то смотря…». Население в прежнее время не только не видело в том ничего преступного, но полагало, что суд государя есть лучший и справедливейший. Подобная же угрожающая прибавка присоединена к назначению наказания за проезд в другое государство без паспорта (VI, 4), за употребление табаку (XXV, 16). Это начало развивалось в московском праве отчасти под влиянием византийского права: в кормчей (Прохирон, грань 39) полагается следующее наказание за разбой: «…нарочитии разбойницы на местех, на них же разбои творяху, повешени да будут, да видения ради убоятся начинающии таковая и да будет утешение сродников убиенных от них». Из русских памятников начало устрашения в первый раз выражено в Стоглаве («…да и прочий страх приимут таковая не творити»).

Принимая во внимание пропорциональное отношение друг к другу видов наказания, мы можем в русском праве того периода признать одним из главных принципов наказания – лишение преступника средств повторять преступления, не применяя к нему бесповоротных казней; на это указывает громадное применение тюремного заключения, ссылки и уголовного поручительства, заменяющих как друг друга, так и другие виды уголовных кар (см., например, Суд. ц., 55–56 и др.). К указанной цели ведет прежде всего предположение об исправлении самого преступника: государство только тогда прибегает к бесповоротным карам (смертной казни, пожизненному заключению), когда общество (через обыскных людей) признает преступника неисправимым («лихует» его). Таким образом первоначальное понятие о наказании, выраженное в самом термине («наказать» – научить, исправить), не совсем изгладилось под влиянием новых и отчасти чужих понятий.

3) Виды наказаний

Московское право не дает общей схемы наказаний (как и классификации преступлений). Однако, в более древних памятниках этого периода, близких к эпохе Русской Правды, можно уловить разделение наказаний на пеню и казнь, т. е. наказания имущественные и личные. (Губн. запись, ст. 6; Суд. ц. 25). В дальнейшем движении уголовного законодательства, имущественные наказания постепенно уступают место личным, а уцелевшие теряют самостоятельность (становятся добавочными к личным).

Имущественные наказания были следующих видов: продажа, пеня и конфискация. Продажа, остаток времен Русской Правды, в начале московского периода имеет большое применение, именно заменяет все наказания, кроме смертной казни; в начале эпохи судебников продажа заменяется или дополняется телесными наказаниями; со времен губных учреждений она соединяется постоянно уже с телесными наказаниями и изгнанием: «…как наместники… на тате продажу свою учинят, и вы б, старосты губные, тех татей велели, бив кнутьем, да выбити их из земли вон». (Губ. Кирилл, гр.). В царском Судебнике продажа исчезает (ст. 55), заменяясь тюремным заключением или порукою. Пеня прежде, т. е. в начале московского периода, означавшая то же, что и древняя продажа, делается самостоятельным видом наказания по уничтожении продажи и применяется главным образом к преступлениям против порядка государственного управления (Суд. ц. 2–4, 8-11, 69; Уложение X, 5 и др.). Одинаковое значение с пенею имеет заповедь, т. е. денежный штраф за проступки против полицейских распоряжений правительства (Уложение XXI, 19–20; XXV, 1–2); заповедью этот штраф называется потому, что деяние, наказываемое им, само по себе безразличное, «заповедуется», запрещается из видов полицейских или финансовых. Другой вид заповеди – это добавочное денежное наказание за общие преступления, если преступник раньше совершения преступления угрожал им и тем вызвал против себя угрозу со стороны власти в виде заповеди[120]. Что касается конфискации («взять на государя»), то она, как древнее «разграбление», сопровождает собой смертную казнь: «…которых разбойников казните, и тех бы разбойников подворья, животы и статки… отдавали тем людем, которых те разбойники разбивали… А что будет у исцовых исков останется разбойничьих животов, вы б то все переписали на список, да клали, где будет пригоже, да о том бы естя отписывали в Москву». (Губн. Белозер. гр.). «Которых разбойничьих животов, за исцовою вытью, останется, и те достальные животы оценя продать на государя». (Уст. кн. разб. прик., ст. 54; Уложение XXI, 26). Но при смертной казни за измену (и вообще по политическим преступлениям) конфискация наступает лишь в том случае, если законные наследники преступника окажутся виновными в знании и недонесении на изменника. (Уложение II, 7, 9 и 10). Часто конфискация соединяется со ссылкой (Указ 1678 г., П. С. 3., № 724) и др. наказаниями (Уложение XXV, 3, 11). Самостоятельное применение конфискации ничтожно.

Личные наказания всех разрядов (направленные против свободы, жизни, здоровья и чести лица) были известны в московскую эпоху. Нормальное развитие их шло следующим путем.

Одна из форм древнего потока – изгнание— вначале московского периода имеет точно такое же значение, как и в земскую эпоху, т. е. означает изгнание из той земли, где жил преступник (а не из целого государства; см. Губн. Белозер. гр.); но это не годилось уже при новом понятии о государстве: одна провинция его изгоняла бы своих преступных граждан в другую. Поэтому уже в XVI в. взамен изгнания является ссылка. В первый раз мы находим ее в указе 1582 г. против ябедников, которых велено ссылать в Курск и Севск. Ссылка в этих случаях соединяется с телесным наказанием (кнутом), членовредительными наказаниями и тюремным заключением (см. Уложение XXI, 10 и др.). В Уложении этот вид наказания не получил надлежащего развития: в Уложении оно применено лишь несколько раз за кражу и разбой (XXI, 9-10), за самовольный переход из городского состояния в крестьяне или в холопы (XIX, 13), за корчемство и употребление табака (XXV, 3, 17), за невнесение судного дела в книги из корыстной цели (X, 129) и за участие в наезде (X, 198). После Уложения применение ссылки в законе постепенно расширяется: за непредумышленное убийство (1657 г.), за ябедничество (1660), за укрывательство татей и разбойников (Новоуказн. ст. 1669 г., ст. 8, 17), за разбой при отсутствии собственного сознания (Там же, ст. 24) и пр. (Там же, ст. 47, 61, 103). Таким образом, лишь во 2-й половине XVII в. ссылка становится одним из самых употребительных видов наказания; в особенности было важно применение ссылки к раскольникам (в статьях 1685 г.), что привело к колонизации Сибири преимущественно раскольниками. Всякая ссылка была вечной (или лучше – предполагалась такой). Ссылаемые лишь в особых случаях заключались на месте ссылки в тюрьму; по общему же правилу определяемы были на месте или в службу (в дворяне или низшие роды службы), или в посады, или на пашню (в крестьяне; последним на месте выдавалась ссуда деньгами и вещами). Место ссылки в законе, обыкновенно, не определялось, но каждый раз назначаемо было правительством. Кроме Сибири, и Северной украйны, такими местами были северные страны Европейской России и поволжские и приазовские города, – словом места, куда государство распространяло свои границы путем укреплений. Несамостоятельность этого вида наказаний и недостатки организации его заставляли обращаться к другим видам наказаний.

Следствием этого было чрезмерное применение тюремного заключения насчет ссылки. В более старых памятниках московского законодательства тюремное заключение не имело значения собственно карательного: оно употребляется в виде предупредительной меры взамен поручительства (когда его нет), а потому и не разнообразится по степеням (преступник заключается в тюрьму, пока не найдется порука, в противном случае – на всю жизнь; см. Суд. ц., ст. 55). Карательное значение тюрьмы начинается с царского Судебника (ст. 41) и окончательно утверждается в Уложении (заключение татей в тюрьму на два года, XXI, 9). Но и этот вид наказания не мог получить надлежащего развития в Московском государстве, потому что устройство и содержание тюрем были крайне несовершенны: то и другое возлагалось в провинциях на посадские и уездные общины; целовальников и сторожей к тюрьмам выбирали те же общины, исполняя это с большой небрежностью. Поэтому тюрьмы были немногочисленны и тесны[121]; заключенные постоянно уходили целыми толпами («вырезывались») из тюрем; питались они или на свой счет или подаянием, ходя артелями по городу и выпрашивая милостыню.

Это заставляло правительство предпочитать другие личные уголовные кары, как более простые и дешевые, а именно: наказания болезненные, развившиеся, несомненно, под влиянием татарщины (хотя в Европе они появились и без всякого влияния со стороны Востока и у нас начались еще до татар). Виды их: батоги, наказание прутьями толщиною в палец и кнут, наказание которым различалось, как простое и как торговая казнь, т. е. наказание, повторяемое несколько раз на торгу во время сборищ народа. (Уложение X, 186–188; XI, 27). Болезненные наказания явились первоначально, как альтернатива продажи (в случае несостоятельности), и уже потом получили вполне самостоятельное значение. Они применяются ко всем преступлениям, не влекущим за собой смертной казни, в соединении с другими (тюрьмой, ссылкой, изгнанием).

Наказания членовредительные имеют двоякое значение; полицейское – для того, чтобы сообщить преступнику навсегда отметку («улику») его злодеяния, и чисто карательное. К первой категории относятся: урезание уха (за татьбу и мошенничество в 1-й и во 2-й раз, за разбой в 1-й раз: Уложение XXI, 9, 10, 15, 16, 90; за непредумышленное убийство: ук. 1657 г.); клеймение (пятнание), известное уже с XIV в. (Двин. Уст. гр.), но в XVII в. малоупотребительное (при существовании других более тяжких «отметок»).

Наказания увечащие второй категории являются, так сказать, уменьшенною формой смертной казни, будучи применяемы к тем же преступлениям, какие повели бы к смертной казни при обстоятельствах, увеличивающих вину. Фактически они появляются уже в земском периоде; в московском праве особенно развились под влиянием Прохирона и Литовского статута. (Уложение III, 5; X, 12; ср. XXII, 10, взятую прямо из Литовского статута).

Смертная казнь, развитию которой противились лучшие князья земского периода, в московскую эпоху получила громадное применение. Впрочем, до судебников и в судебниках она назначалась только за самые высшие уголовные дела: измену, убийство господина рабом, крамолу, подмет, святотатство. Прочие преступления вели к ней лишь при предположении о неисправимости преступника, т. е. при лихованном обыске или рецидиве. В Уложении сфера ее применения гораздо обширнее: она полагается за богохуление и совращение, за все политические преступления и участие в них, за составление фальшивых актов, делание фальшивой монеты, за умышленное убийство, за неумышленное убийство в некоторых случаях (на государевом дворе, в походе, в присутствии суда), за изнасилование женщины, за поджог. Вместе с тем усложнились и ее формы, из которых не все определены законом, а многие практикуются, не будучи установлены в законе. В законе определяется простая смертная казнь (повешение и обезглавление) и квалифицированные формы ее (сожжение, зарытие живым в землю, залитие горла металлом). В практике употребляемы были и другие формы как простой (расстреляние, отравление и утопление), так и квалифицированной смертной казни (колесование, рассечение на части, перетирание тонкими веревками, посажение на кол, распятие на кресте).

Бесспорно, жестокость московского уголовного права чрезмерна, но для правильной оценки его нужно иметь в виду сравнение с современными нашему Уложению кодексами Западной Европы, например, Каролиной, а сверх того, нельзя упускать из виду, что, по свидетельству исторических памятников, большая часть смертных приговоров не приводилась в исполнение в силу древнего обычая печалования, одного из драгоценнейших прав православного духовенства, которым оно и пользовалось постоянно. Освобожденный от смерти по таковому ходатайству обыкновенно пожизненно заключаем был в монастырь[122].

Следует иметь в виду, что после Уложения и до Петра I жестокость уголовного закона постепенно смягчается; это смягчение начинается уже в новоуказных статьях. «В период от новоуказных статей до воинских артикулов смертная казнь за татьбу почти совсем была изгнана, и весь период представляет историю постепенного смягчения наказаний за общие преступления, т. е. за татьбу, грабеж и разбой» (Л. С.Бел. – Котляревский: «О воровстве краж», ст. 114).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.