4. П. Я. Чаадаев

4. П. Я. Чаадаев

Петр Яковлевич Чаадаев (1794—1856) — один из самых своеобразных и драматических персонажей в истории русской мысли. Человек громадного ума и общественного кругозора, он, по независящим от него причинам, смог дать лишь малую толику того, что мог бы дать. Он был другом видных декабристов, имел благотворное влияние на А. С. Пушкина, о нем думал А. С. Грибоедов, когда писал Чацкого. В его доме на Басманной поочередно встречались будущие славянофилы и западники, либералы и консерваторы, известные иностранцы. Немецкий философ Ф. Шеллинг, с которым он переписывался, считал его самым умным человеком в России, а Пушкин воспринимал его равнодостойным Периклу в Афинах или Бруту в Риме. Этот выпускник Московского университета и блестящий офицер, уйдя в отставку, посвятил себя углубленным занятиям философией (вначале за границей, затем у себя дома). Результатом их стали восемь «Философических писем» (первоначально в форме «Писем по философии истории»)[5], которые нигде не печатали.

И вдруг, без всякого участия с его стороны, в журнале «Телескоп» за сентябрь 1836 г. появляется первое «Философическое письмо» без имени автора.

В итоге редактор журнала был отправлен в ссылку, цензор отстранен от должности, а Чаадаев объявлен сумасшедшим. Полицейский лекарь отныне ежедневно должен был посещать больного. На самой статье рукой Николая I сделана была такая запись: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». Так состоялось удаление мыслителя от участия в общественной жизни.

Чаадаев — преимущественно философ истории всего человечества, поэтому право и государственность народов Запада и Востока, в том числе и России, рассматриваются им также под этим углом зрения. Вся история человечества предстает у него постепенным приближением к возможному для него совершенству, процесс такого приближения протекает закономерно, хотя и неодинаково быстро и не одним и тем же путем. В этом неравномерном движении есть и значительные завоевания, без использования которых все другие направления перемен не имеют своей собственной основной линии, самостоятельной ценности и жизненной силы. Самым значительным из таких достижений человечества он считал христианство, причем не его догматическую или мистическую стороны, а ту новую ориентацию, которую оно привнесло в содержание исторического развития. Таким образом, вопросы права и политики рассматривались в наборе следующих историософских тем и проблем: человек, народ, человечество, Вселенная, Бог. Подлинными учителями в этом занятии для него стали, — правда, в разной степени — философы древности, Средних веков и Нового времени. Среди них Платон, М. Монтень, Вольтер, Ж. Ж. Руссо, в особенности Ф. Шеллинг, И. Кант, Ф. Ламеннэ, Б. Спиноза.

Часто обращают внимание на то, как высоко Чаадаев оценивал исторический вклад католической церкви в осмысление и регулирование социальных вопросов в западноевропейских обществах. Между тем столь же высокой была у него оценка отдельных положительных сторон православия. Именно православие, по его мнению, сформировало на Руси духовное и душевное устройство человека — «бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надежду, совестливость и самоотречение». Православию мы обязаны «всеми лучшими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши».

Развивая эти мысли, он утверждал в очерке «Апология сумасшедшего» (1837), оставшимся, к сожалению, незавершенным: «На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распоряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях».

Истолкование особенностей русской истории проникнуто у Чаадаева сочетанием теологических и прогрессистских мотивов и аргументов. Главную причину отсталости и застойного существования России он увидел в отсутствии связи между этапами ее истории, а также в отсутствии прогрессивных социальных и культурных традиций. Все это превращало Россию в общество без дисциплины форм, в частности дисциплины логики, права, социальных условностей. В сравнении с римско-католической семьей народов Россия как бы отпала от человеческого рода. В ней мало что знают об идеях «долга, справедливости, права, порядка». Христианство пришло сюда из Византии, которая только что была отторгнута от всемирного братства европейских народов. Россия оказалась непричастной к этому чудотворному источнику и сделалась жертвой монгольского завоевания. После освобождения та же изолированность мешала воспользоваться идеями, возникшими за это время у западных соседей, и вместо этого мы попали под еще более жестокое рабство крепостной зависимости. В то время как весь мир перестраивался заново, мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. «Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас».

После критики славянофилами его нелестного отзыва о рабстве на Московской Руси, после обвинений консерваторов в презрительном антипатриотизме Чаадаев признает факт «преувеличения», но с большим достоинством («Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами...») отвергает нападки на избранный способ высказывания патриотических чувств. В «Апологии сумасшедшего» в этой связи было сказано: «С жизнью народов бывает почти то же, что с жизнью отдельных людей. Всякий человек живет, но только человек гениальный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю... Настоящая история народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, инстинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот момент, который я всеми силами моего сердца призываю для моей родины...»

Со времени Петра Великого мы думали, отмечает Чаадаев, что и мы идем вместе с народами Запада. Но вот появляется новая школа — школа новоиспеченного патриотизма — и говорит, что больше не нужно Запада и что надо разрушить создание Петра Великого, забыв о том, что сделал для нас Запад и чему нас обучила Европа. Чему нам завидовать на Западе — его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Предоставленные самим себе — нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, особенно нашей святой вере — мы очень скоро «опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи».

Социально-политическую программу славянофильской школы, о которой здесь идет речь, Чаадаев относил к разряду ретроспективных утопий. Ее суть он передавал такими словами: «Итак, удалимся на Восток, которого мы всюду касаемся, откуда мы не так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все, что сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники?»

Расходясь со славянофилами в оценке «выгод нашего изолированного положения», Чаадаев сближался с теми из них, кто воспринимал застойность как «спасительную неподвижность» в эпоху потрясений. В своих представлениях о путях спасения он был не менее утопичен, чем его оппоненты. Его программа конструировалась с учетом такого же небольшого числа основополагающих факторов (религия, просвещение и облагораживание нравов), как и у славянофилов (община, религия, самодержавие).

О европейских революциях 40-х гг. он отзывался как о впадении человечества в варварство и анархию и наступлении эпохи господства «посредственности». В этих условиях он стал видеть призвание России в том, чтобы «дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». О перспективах социализма он заметил не без проницательности, что «социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». При всех симпатиях к римско-католическому миру народов, в котором он находил гармоничное соединение религии с политикой, а также с наукой и духом общественных преобразований, он воздавал должное и плодам православия на Руси: здесь плоды составили не наука и благоустроенный быт, а «духовное и душевное устройство человека — бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надежда, совестливость и самоотречение. Ему мы обязаны всеми лучшими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (из письма П. Вяземскому, 1847).

Мы призваны, отмечал Чаадаев, быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великим трибуналом человеческого духа и человеческого общества. В число собственных заслуг перед Россией он включал неизменную «любовь Отечества в его интересах, а не в своих собственных», а также свое стремление вместо «представительства идей» обзавестись своими собственными идеями. Его обобщения русской и всеобщей истории благотворно повлияли на аналогичную работу в среде западников и славянофилов, а также на позицию маркиза де Кюстина, автора книги «Россия в 1839 году». Его размышления о роли и судьбах церковной жизни на православном Востоке и католическом Западе были подхвачены и продолжены В. С. Соловьевым. Некоторые его взгляды и оценки были усвоены в народничестве через посредство Герцена, особенно мысль о своеобразных свойствах русского народа, делающих его предрасположенным к ускоренному усвоению положительного опыта, накопленного Западом в области культурной и политической.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.