ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Каждому следователю в своей практике приходится иметь дело не только с проявлениями страстей человеческих в виде убийств, изнасилований, разбойных нападений… Есть еще дела, требующие от следователя чуть ли не профессиональных познаний в тех областях, с которыми он до этого сталкивался только как обыватель. Это, например, так называемые «строительные» дела — о нарушениях правил техники безопасности при строительстве или о некачественном производстве работ. Два месяца расследования — и работник прокуратуры, раньше не отличивший бы бетономешалку от сеялки, вполне профессионально рассуждает о преимуществах бетона марки М-300.

А есть еще дела, связанные с врачебными преступлениями. Конечно, все следователи изучали судебную медицину, а некоторые даже кое-что запомнили из курса и пытались применить на практике. Но когда сидящий перед тобой доктор с уверенным видом сыплет медицинскими терминами в расчете на то, что ты не поймешь и половины сказанного и отстанешь наконец, — пасуют даже опытные следователи.

Может быть, поэтому дела о врачебных нарушениях так редко доходят до суда. Да и следователю, хотя бы раз присутствующему на вскрытии и видевшему воочию человеческие внутренности, иногда приходят мысли о том, что легко рассуждать о врачебной ошибке в тиши кабинета, листая медицинские документы, а когда перед тобой вскрытые полости живого человека и секунды на принятие решения, можно ли осуждать врача за то, что у него дрогнула рука или что он выбрал неверное действие?

Но совсем другое дело, когда врач причиняет вред больному по злому умыслу.

Как-то я расследовала одно из врачебных дел — в отношении анестезиолога, погубившего, в прямом смысле слова, молодую и здоровую роженицу. Все произошло в платном роддоме; любимую жену и счастливую будущую мать, находившуюся, несмотря на схватки, в приподнятом настроении, повезли в операционную: неправильное предлежание плода продиктовало необходимость кесарева сечения. Муж и будущий отец, заплатив в кассу родильного дома немаленькую сумму, сидел за стенкой.

Вдруг люди в белых халатах забегали, из операционной понеслись крики и ругательства; кто-то кричал, что женщине пробили трахею, что дыхательная смесь вместо легких поступает в желудок. Муж безуспешно попытался выяснить, в чем дело, но от него только отмахивались. Спустя час к нему подошел хирург, опустив глаза, он поздравил мужчину с отцовством, родилась замечательная девочка.

— А жена? — дрожащим голосом спросил мужчина.

Жену его, вернее ее тело, в эту минуту везли в морг. Она скончалась во время операции. Хлопали двери, ходили озабоченные врачи, несмотря на ночной час, был вызван главврач. Практически на глазах у безутешного мужа пожилой анестезиолог Пинчук бросил на стол главврача роддома заявление об уходе.

Но утро вечера мудренее, и поутру господин Пинчук, одумавшись, свое заявление забрал и остался работать в роддоме. Отцу и вдовцу проникновенным голосом принесли извинения: к сожалению, его супруга пала жертвой внезапно, прямо во время операции, развившейся ураганной инфекции, в чем никто, кроме Господа Бога, не виноват. И результаты вскрытия это подтверждали. Трахея, по данным патолого-анатомического исследования, оказалась без повреждений, в материалах от трупа лаборатория нашла признаки «лейкоцитарной пневмонии» (так было написано в заключении), и следы такой же инфекции найдены были в анализах новорожденной девочки.

Вдовец, молодой, полный сил мужчина, без памяти любивший свою жену, страстно желавший ребенка, отказался верить в то, что в устном и письменном виде внушали ему все без исключения инстанции — от Комитета по здравоохранению до городской прокуратуры: мол, трагическая случайность, судьба, но ни в коем случае не врачебная ошибка и, уж тем паче, никак не халатность. Он правдами и неправдами выцарапал из роддома историю родов и стал искать независимых экспертов, надеясь услышать правду, и дошел до Военно-медицинской академии.

Там посмотрели в патолого-анатомический диагноз и ужаснулись. Один из экспертов сказал и позже написал в своем заключении, что ни о какой ураганной инфекции не может быть и речи и что «лейкоцитарная пневмония» — это такой же оксюморон, как и «дождь, падающий сверху». Дождь не падает снизу, и не бывает иной пневмонии, кроме как сопровождающейся повышением в крови уровня белых телец — лейкоцитов.

Получив от экспертов справку, вдовец добился наконец возбуждения уголовного дела. Тем более что от сотрудников родильного дома начала просачиваться информация о том, что пожилой и заслуженный анестезиолог, он же заведующий реанимационным отделением, был в ту ночь просто пьян, как, впрочем, довольно часто в другие свои смены. И, нетвердой рукой пытаясь интубировать роженицу, с такой пьяной удалью вводил ей в гортань эндотрахеальную трубку, что действительно пробил трахею — изо рта у бедной женщины пошла кровь.

Анестезиолога вызвали на допрос в районную прокуратуру. Женщина-следователь с трудом ориентировалась в сложной медицинской терминологии, которой сыпал Пинчук, сидя перед ней развалясь, положив ногу на ногу. Она приняла на веру и трудности интубации, и загадочную «лейкоцитарную пневмонию», и уже готовила постановление о прекращении дела: «на все воля Божья». Но тут взмолились судебно-медицинские эксперты, давшие заключение о преступных действиях анестезиолога. Видя, что дело движется к бесславному концу, они пришли ко мне в следственную часть городской прокуратуры (я была следователем по особо важным делам), и чуть на колени не встали, убеждая меня попросить это дело себе в производство.

— Мы сделали такую экспертизу, — взывали они, зная о моей слабости к судебной медицине, — а все псу под хвост, этот Пинчук вертит следователем как хочет.

Что ж, я пошла к начальству клянчить дело. Оно тяжело вздохнуло и согласилось взять дело из района с одним условием: я непременно направлю его в суд. Соглашаться было авантюрой, все юристы знают, как тяжело проходят медицинские дела, как трудно их расследовать и как они потом рассыпаются в суде. Но я уже дала экспертам слово.

К первой встрече с Пинчуком я готовилась неделю: штудировала медицинскую литературу, сидела с экспертами над заключением, проясняя малейшие сомнения, планировала допрос, обдумывала вопросы, предугадывала ответы. И наконец, решив, что готова, вызвала Пинчука.

Он прибыл, благоухая дорогим парфюмом, — импозантный господин, сел передо мной так, будто это не он явился на допрос, а я, нерадивая студентка, пришла к нему на экзамен и сейчас получу свою законную двойку. Высокомерным тоном он начал разъяснять мне азы анестезиологии… Но часа через два его высокомерия поубавилось.

Я допрашивала Пинчука восемь часов подряд с маленькими перерывами. После допроса он ушел измочаленный, а мое состояние не описать было даже этим словом — просто валилась со стула. Придя домой, я проспала чуть ли не сутки и проснулась такая же разбитая. Надо было учитывать, что Пинчук все-таки играл на своем поле, а я-то — на чужом! Но эксперты, прочитав протокол допроса, похвалили меня: вот теперь дело начало приобретать судебную перспективу.

На очереди были допросы сотрудников родильного дома. Ох, чего я только ни наслушалась! Как же не любили Пинчука его коллеги! И было за что. Врачи жаловались на то, что он их в грош не ставит и по-хамски разговаривает прямо при пациентах; но ладно врачи, сотрудники не могли простить ему пренебрежительного отношения к роженицам. Доктор, дающий наркоз, обязан оставаться рядом с больным в течение всей операции, проверять состояние пациента, но Пинчук на это время не тратил; всех возмущало, что он, дав наркоз, уходил из операционной и больше не интересовался состоянием больного, напиваясь в ординаторской. Особенно не стеснялись в выражениях медсестры. Они характеризовали душевные качества доктора не лучшим образом и между прочим рассказали такой эпизод. Как-то доктор обсуждал со своим приятелем-ветеринаром ситуацию, когда при неправильной даче наркоза дыхательная смесь поступает в желудок, и он раздувается, мешая хирургам, так как лезет в операционную рану. Ветеринар подсказал коллеге выход — ты, говорит, иголочкой желудок проткни, воздух и выйдет. Анестезиолог очень обрадовался совету и сожалел, что не додумался до этого раньше.

В общем, после допросов всех участников той роковой операции кесарева сечения вырисовалась жуткая картина. Доктор Пинчук, шатаясь отнюдь не от усталости, вошел в операционную и с ходу стал глубоко засаживать в глотку несчастной женщине эндотрахеальную трубку, не попадая куда надо. По правилам полагается делать за один раз не более трех попыток, после чего «раздышать» больного, убедиться, что его кожные покровы розового цвета и дыхание восстановлено, и только потом пробовать снова. Куда там! Анестезиолог раз за разом всаживал в гортань роженицы прибор, пытаясь даже ввести трубку не тем концом, и сделал зараз около двадцати попыток жестокой интубации. Медсестры буквально хватали его за руки, умоляя прекратить издеваться над пациенткой. Хирург (который, вообще-то, главный во время операции, его командам должны подчиняться все, но на Пинчука, не иначе как за счет его заслуг, это правило, видимо, не распространялось) предложил анестезиологу сменить вид наркоза, дать, в конце концов, внутривенный, но Пинчук пренебрежительно отмахнулся: мол, твое поле — «нижний этаж», туда и смотри. И хирург умолк, не осмелившись более делать замечания уважаемому человеку. Пробив гортань пациентки, введя трубку так, что дыхательная смесь стала поступать в пищевод, а не в легкие, доктор Пинчук со спокойной совестью отключил ей искусственную вентиляцию легких и вознамерился было пойти снова приложиться к бутылочке. В общем, ребенка доставали уже из трупа, в операционной ране была темная венозная кровь.

Врачи лихорадочно стали предпринимать попытки вернуть пациентку к жизни. Возможно, они увенчались бы успехом, если бы реанимационным отделением не заведовал тот же доктор Пинчук. Единственный в роддоме дефибриллятор, за состоянием которого его был следить заведующий реанимационным отделением (он же доктор Пинчук), не работал, так что реанимационные мероприятия свелись к вялому похлопыванию по груди умирающей, которое должно было сойти за непрямой массаж сердца.

И вот когда случилось непоправимое, доктор Пинчук испугался. Зная, что в роддоме присутствует муж пациентки, он побежал в кабинет главврача, вызванного на работу по этому скорбному поводу, и бросил тому на стол заявление об уходе.

Наутро все показалось доктору Пинчуку не таким уж мрачным. Выяснилось, что труп женщины не увезли в городской морг, а отправили вниз, в танатологическое отделение роддома, им заведовала хорошая подруга и ученица доктора Пинчука. К нему она и пошла за, советом, как лучше описать в акте вскрытия причину смерти.

В общем, с каждой минутой жизнь доктора-преступника налаживалась. В медицинских документах возникла «ураганная инфекция», поврежденная трахея чудесным образом восстановилась. Короче, у меня не оставалось другого выхода, кроме как эксгумировать труп потерпевшей и удостовериться самой, что же там с трахеей.

Извлеченный из могилы труп женщины привезли в морг, и эксперты с трепетом приступили к Исследованию. Я стояла у дверей секционной, когда медики все дружно посмотрели в мою сторону.

— Что там? Что с трахеей? Она цела? Или…

— Что? — переспросил один из экспертов. — Не верю глазам: ее вообще нет!

Конечно, ни Пинчук, ни его подружка-патологоанатом не предполагали, что тело будут эксгумировать. Но на всякий случай трахею, якобы неповрежденную, отрезали и выбросили. Повторное исследование убедительно показало, что весь органокомплекс отсечен острым хирургическим инструментом. И, вопреки правилам исследования трупов, не зашит в тело, а уничтожен. Доказывать факт повреждения трахеи пришлось следственным путем: используя показания врачей и медсестер о том, что при попытках интубации из гортани потерпевшей фонтанировала кровавая пена.

Под конец следствия виновные предприняли еще одну попытку замести следы и подтвердить фиктивный диагноз про «ураганную инфекцию». У новорожденной девочки под каким-то предлогом взяли еще одни анализы и отправили в лабораторию. Анализы должны были подтвердить наличие этой инфекции; видимо, все уже было решено, но в дело вмешались неравнодушные медсестры. Страстно желая, чтобы доктор Пинчук получил наконец по заслугам, и подозревая подвох, они сами устроили провокацию: анализы-то у девочки взяли, но придержали их, а на исследование отправили… стерильную пробирку! Что и требовалось доказать: в стерильной пустой пробирке нашлась каким-то загадочным образом эта живучая инфекция!

В результате я вменила доктору Пинчуку в вину умышленное причинение тяжких телесных повреждений. Случай беспрецедентный, потому что врачей за подобные действия привлекают, как правило, по статье, предусматривающей ответственность за неосторожные действия. Но я исходила из того, что, видя кровь, фонтанирующую из гортани пациентки в результате его попыток интубации, он не прекратил интубировать, а грубо продолжал эти попытки. Его адвокат написал ходатайство о прекращении дела, ссылаясь на то, что Пинчук — заслуженный врач, доктор медицинских наук, профессор, автор множества научных трудов. «Тем более, — ответила я ему, раз уж он врач с огромным опытом, то, увидев кровь из гортани, он не мог не понимать, что повредил трахею, а трахея, между прочим, относится к жизненно важным органам, повреждение которых как раз и образует состав причинения тяжких телесных повреждений». «Но какой же здесь умысел? — восклицал адвокат. — Мой подзащитный не состоял ни в каких отношениях с потерпевшей, даже знаком с ней не был (в смысле — не был представлен ей, не успел) и не мог совершать эти действия по каким-то личным мотивам». Пришлось напомнить, что уголовное право выделяет не только прямой, но и косвенный умысел, когда виновный, не желая наступления тяжелых последствий, не может не понимать, что его действия повлекут именно такие последствия, и просто безразлично относится к их наступлению.

Вообще наша с адвокатом переписка по этому делу носила весьма эмоциональный характер. «Со времен „дела врачей“, — писал он, намекая на сталинские методы следователя Топильской, — не было случая, чтобы действия врача, допустившего ошибку, были квалифицированы как умышленно направленные против жизни и здоровья больного». «Квалификация деяния Пинчука как умышленного причинения тяжкого телесного повреждения, — отвечала я, — объясняется тем, что, видимо, со времен „дела врачей“ в судебной и следственной практике не было случая, чтобы находящийся в состоянии алкогольного опьянения врач в течение длительного времени осуществлял грубые действия, не вызывавшиеся необходимостью, заведомо для него нарушавшие целостность органов пациента, и цинично игнорировал требования других членов операционной бригады о прекращении этих действий».

Слово, данное начальству, я сдержала — дело направила в суд. Пинчука осудили — и тут же освободили от наказания по амнистии. Насколько я знаю, он до сих пор практикует. Девочка, появившаяся на свет при таких трагических обстоятельствах, давно уже пошла в школу.

Но я должна признать, что подобные дела все же не так часто встречаются в судебной практике.

Однако в середине шестидесятых годов в Москве произошел случай, затмивший дело этого анестезиолога-убийцы.

В то время медики искали способ усовершенствовать лечение туберкулеза почек. Уже был широко освоен метод кавернотомии: в результате туберкулезного процесса в почке гибнут ткани, а на их месте образуется каверна. Раньше пораженные туберкулезом почки удаляли, а при применении метода кавернотомии, для того чтобы сохранить больному почку, полость каверны вскрывается хирургическим путем и очищается.

Главный уролог Министерства здравоохранения РСФСР Нежнов работал над усовершенствованием этой операции: после вскрытия каверны и удаления кавернотозных масс он проводил обработку стенок каверны отсасывающим аппаратом, а потом ушивал наглухо вскрытую полость. Он готовил научную работу и обосновывал вывод о том, что его методика должна значительно сократить срок лечения больных после операции.

Вызывало уважение то, что крупный чиновник Минздрава, доктор медицинских наук, сам вел и оперировал больных, стремясь подтвердить и усовершенствовать свою методику, которая должна была принести облегчение сотням, а может быть, и тысячам страдающих людей.

Но вдруг случилось несчастье: молодой человек, прооперированный Нежновым, — 23-летний Данилов — умер.

В принципе такое случается и у весьма опытных и квалифицированных врачей, не зря же ходит грустная шутка про то, что у каждого врача есть свое маленькое кладбище. Но патологоанатом, производивший судебно-медицинское исследование трупа Данилова, установил, что смерть больного произошла в результате врачебной ошибки. Эксперт написал в заключении, что Нежнов при операции принял двенадцатиперстную кишку за кисту надпочечника и удалил ее, размозжив при этом поджелудочную железу и оборвав общий желчный проток.

Материалы по факту смерти Данилова направили в прокуратуру. Прокурор возбудил уголовное дело и поручил расследование следователю Акимовой, уже имевшей опыт ведения «врачебных» дел. Как потом признавалась Акимова, поначалу она сочла, что единственная ее задача в том, чтобы выяснить, существует ли причинная связь между действиями врача и смертью больного, и если да, то как квалифицировать случившееся — как трагический казус или все-таки как преступную небрежность.

Естественно, вызванный на допрос Нежнов отрицал, что допустил какую-то ошибку в ходе операции, и не считал себя ответственным за смерть больного. Он забросал Акимову уймой профессиональных терминов и даже снисходительно заметил, что ей будет трудно разобраться в деле, поскольку она не медик. Поэтому следователь засела за медицинскую литературу. Она читала учебники, научные статьи, консультировалась со специалистами.

И погрузившись в дело, Акимова поняла, что ситуация сложнее и страшнее, чем казалось поначалу. Во-первых, ее озадачили результаты гистологического исследования почки умершего больного. Гистологи не обнаружили в почке туберкулезного процесса. Не свидетельствует ли это о диагностической ошибке Нежнова? Может быть, он необоснованно предположил наличие у Данилова туберкулеза почек? А может… «Возникшая догадка буквально ошеломила меня», II рассказывала она потом.

Для проверки своей догадки Акимова забрала из больницы и внимательно изучила истории болезни еще нескольких пациентов, оперированных Нежновым. Даже невооруженным глазом можно было заметить многочисленные дописки и исправления, сделанные в этих документах его рукой. Допросив работников больницы, следователь выяснила, что когда Нежнову стало известно о запросе прокуратуры, он забрал все эти истории болезни себе и что-то делал с ними. Криминалистическая экспертиза подтвердила: дописки сделаны не в период ведения больных, а гораздо позже, и сделаны рукой Нежнова.

Дальше — больше. Когда Акимова показала эти истории болезни специалистам, все единодушно заявили: дописки, сделанные Нежновым, в корне меняют описание клинической картины заболевания и позволяют трактовать все эти случаи как туберкулез.

Вывод из этого мог быть только один — Нежнов пытался задним числом обосновать поставленный им диагноз — «Туберкулез почек». Иными словами, обосновать необходимость проведения операции людям, совершенно в ней не нуждавшихся. Но для чего?

Следователь отыскала одного из бывших сослуживцев Нежнова, он рассказал о случае десятилетней давности. Нежнов пытался сфальсифицировать результаты гистологического исследования удаленных при операции тканей почки больного. Он поставил ему диагноз «Туберкулез», а так как диагноз не подтвердился, подменил гистологический препарат другим, украденным им из ординаторской, из числа срезов почек, явно пораженных туберкулезом.

Кроме того, к следователю пришел бывший аспирант Нежнова и заявил, что ему пришлось ассистировать Нежнову при операции по поводу туберкулеза почек у одной из больных. Нежнов посоветовал ему написать статью в медицинский журнал и проиллюстрировать ее снимками гистологических препаратов, взяв в качестве дооперационного препарат больной, которую они оперировали, а вместо послеоперационного препарата этой больной поместить снимок препарата больного Данилова. Контраст этих снимков должен был продемонстрировать эффективность разрабатываемого Нежновым метода, ведь препарат Данилова будет отражать состояние почки у человека, полностью излечившегося от туберкулеза.

Круг замкнулся. Если Нежнов советовал своему аспиранту использовать препараты Данилова, чтобы продемонстрировать полное излечение от туберкулеза, значит, он точно знал, что у Данилова туберкулеза не было. И тем не менее прооперировал его. У следователя не осталось сомнений в том, что Нежнов делал заведомо ненужные для больных операции, чтобы лишний раз оправдать свой метод, утвердиться в роли первооткрывателя, получить славу и почет, авторитет большого ученого. И если бы не досадная ошибка, досадная и непростительная особенно для маститого хирурга, привлекшая внимание прокуратуры, сколько бы еще людей легли под нож врача-преступника только для того, чтобы оправдать его непомерные амбиции?..

Нежнов был приговорен к двум годам лишения свободы с запрещением заниматься врачебной деятельностью. Но это дополнительное наказание — лишение права заниматься определенной деятельностью, тоже назначается не пожизненно, а на строго определенный срок. Не исключено, что после отбытия наказания Нежнов продолжил работу по специальности и лечил кого-то из наших знакомых и близких… Во всяком случае, осужденные по расследуемым мной делам врачи возвращались к практике после отбытия наказания, имея на совести невинно загубленные человеческие жизни. А некоторые, вроде доктора Пинчука, практикуют до сих пор. И кто их остановит?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.