НОВЫЙ СУД*

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НОВЫЙ СУД*

24 апреля настоящего года исполняется 50 лет с торжественного открытия в Петербурге и Москве судебных установлений, образованных по Уставам 1864 года. С этого времени началось претворение чудной книги нового и необычного закона в житейскую действительность. То, что дотоле являлось начертанием глубокого замысла строителя, входило в соприкосновение с настоящей жизнью, подвергаясь практической оценке и осуществлению в обстановке бытовых условий и общественной подготовленности.

Мне уже не раз приходилось писать и говорить о ходе созидания Судебных уставов, об их значении в общем укладе нашей государственной жизни и о тех требованиях, которые предъявлялись их составителями к организации отправления правосудия, долженствовавшей поставить на место отживших расправы и волокиты настоящий суд, достойный такого названия. Не хотелось бы повторять уже сказанного по поводу пятидесятилетия обнародования Судебных уставов. Но людей, помнящих и лично переживших светлое время введения этих Уставов в действие, осталось очень мало. Во всем Петрограде едва ли можно насчитать их более семи-восьми. К числу их принадлежу и я. Невольно соблазняет мысль вспомнить это время и все связанные с ним образы и впечатления. Пройдет немного лет, и, вероятно, этих хранителей воспоминаний и живых носителей предания не станет. А между тем, как учит жизнь, пока живо предание, под знаменем его могут работать разные поколения. Но раз это знамя склонилось долу, те, кто должен бы стоять под ним, разбегаются в разные стороны, и предание тонет в тумане прошлого или извращается к услугам злободневных интересов. В жизни людей моего поколения великие реформы шестидесятых годов играли большую роль, встречая первые служебные шаги этих людей и направляя их по дальнейшему пути. Они светили им, как маяк в житейском море, и чем дальше приходилось уходить в это море, тем с большей верой в правильность избранного курса обращались к этому маяку усталые, встревоженные и умиленные или нередко и, к несчастью, пристыженные взоры. Из этих реформ крестьянская и судебная захватили при проведении их в жизнь наибольшее число деятелей и наиболее ощутительно отразились на различных сторонах общественной жизни, в которой под их влиянием нарождались новые отношения, вырастали новые понятия и создавались новые типы.

По отношению к судебной реформе, возбуждавшей нетерпеливые ожидания, не все, однако, было приведено в гармонию перед введением ее в действие. Не было выработано в соответствие Уставу гражданского судопроизводства нотариальное положение, взыскания по векселям были без достаточных оснований распределены между судами разных типов, опекунские дела остались в прежнем положении, а правила охранительного судопроизводства были лишь намечены в кратких и оставлявших место недоумению чертах. Причина этому лежала в том, что учрежденная при Государственном совете комиссия по преобразованию судебной части лишилась вслед за введением судебной реформы той движущей силы, которая направляла и, так сказать, пришпоривала ее в неотложной и всесторонней работе. Из нее ушел ее председатель — государственный секретарь Бутков, заслуги которого в ней были несомненны и состояли не только в личном труде и влиянии, но и в привлечении к делу знающих и преданных преобразованию работников. Министерство юстиции, на которое было возложено продолжение трудов этой комиссии, не имело количественно и качественно достаточного числа деятелей для предстоящей работы. Самый выдающийся между ними, Николай Иванович Стояновский, был весь поглощен усиленными занятиями по организации новых судебных установлений в намеченных к открытию округах и в высшей степени важным и нравственно ответственным делом выбора людей для занятия вновь учреждаемых должностей. Наша всегдашняя система начинать всякое новое дело с недостаточными материальными или физическими силами сказалась и тут. При всей громадности новой задачи штат департамента министерства юстиции нисколько не был увеличен, и то, что должна бы делать многочленная комиссия, учрежденная для исключительного труда, было возложено, между прочими текущими занятиями, на законодательное отделение департамента с малочисленным составом на скудном содержании. У нас очень часто забывали изречение Бентама, что «дешевый суд дорого стоит народу». Скупость в увеличении числа кассационных судей повела, как известно, через десять лет к такому накоплению дел в кассационных департаментах Сената, что их пришлось разделить на отделения и тем исказить в значительной степени единство pi строгую последовательность во взглядах этого учреждения, подрывающие его авторитет на местах. Утверждение Бентама можно распространить и на законодательство во всех тех случаях, когда к выработке законов примешивается желание иметь их «числом поболее, ценою подешевле». Когда судебная реформа со всеми возникавшими из нее, подчас очень сложными, вопросами была распространена на всю Европейскую Россию и на Царство Польское, законодательные работы министерства юстиции ведались по-прежнему тем же законодательным отделением, восходя затем на просмотр одного вице-директора, у которого сосредоточивались доклады и по остальным пяти отделениям. Заваленное работой законодательное отделение ко времени введения судебной реформы могло изготовить лишь временные правила для нотариусов и старших нотариусов, для дел опекунских, межевых, о несостоятельности и об утверждении духовных завещаний, отказавшись от мысли составить требуемый законом общий наказ судебным учреждениям. Временные правила, несмотря на их недостатки и недосмотры, мало-помалу были втиснуты в Свод законов, где их затем пришлось по частям штопать и перекраивать. Для составления общего наказа было созвано в 1875 году, особое совещание из высших чинов судебного ведомства, но работа его осталась без дальнейшего движения, так же как и последующие труды по тому же предмету, и через полвека после введения судебной реформы этот наказ, указанный в 166–167 статьях Учреждения судебных установлений, продолжает пребывать в области бесплодных мечтаний.

Во время подготовительных работ к открытию новых судов министерству юстиции пришлось встретиться с троякого рода сомнениями в успехе их будущей деятельности. Эти сомнения исходили от отдельных лиц и некоторых кругов, возбуждавших в своем пессимизме опасения, что для проведения в жизнь всего, что «насочиняли составители Судебных уставов», не хватит способных людей вообще и надлежащим образом подготовленных в особенности, а также что народ, привыкший к старому суду, не поймет и не оценит образа действий и обстановки суда нового. Для людей «мышиного горизонта», как называл таких пессимистов князь Одоевский, даже частичные и половинчатые улучшения, введенные в старое судопроизводство в последние годы перед введением нового суда, казались вполне удовлетворительными, а наказ судебным следователям, вышедший в 1860 году, — крайним пределом уступки «веянию времени» в смысле улучшения исследования преступления. Но «всуе смятошася и вотще прорекоша»… Составители Судебных уставов имели мужество надеяться, что подходящие «люди» найдутся и что их первые шаги на новом поприще не будут сопряжены с особыми ошибками. Возможность служения правосудию в новых учреждениях, прельщавшая молодых людей уже в аудиториях высшей школы и в единодушных упованиях, высказываемых печатью и лучшими людьми в обществе, дала богатый живой материал, с одушевлением и восторгом пошедший на это служение. В людях с высшим юридическим образованием даже для низших ступеней судебной службы недостатка не оказалось. Не оказалось его и для средних и высших ступеней ее, потому что для многих людей, уже зрелых опытом и знакомством с жизнью, служивших в упраздняемых учреждениях или соприкасавшихся с ними по должности, новая деятельность давала возможность обратить кошмарный сон в светлое пробуждение] Чтобы представить себе этот кошмар, достаточно мысленно поставить себя на место юридически образованного человека, какими являлись обыкновенно товарищи председателя уголовной или гражданской палаты, приносящего в мертвящую обстановку старого суда свою энергию и совесть, постоянно разбивавшиеся о формальности, затрудняющие доступ к живому существу дела. Стоит указать на Гоголя, правдиво и выпукло создавшего типические образы приказных людей своего времени, над которыми и над воспитавшим их обществом он «горьким словом своим посмеялся» *. Можно представить себе и внутреннюю картину тогдашних судебных инстанций: описанный у Гоголя уездный суд, в приемной комнате которого пасутся гусенята, а над шкафом с законами висит арапник, или изображенный Иваном Аксаковым день в уголовной палате, где во время решения дела заседатели, сообразно своему сословному положению, выкидывают палкой военный артикул или топят печь. Приказная, но не действительная правда, бездушная, формальная, должна была торжествовать в таких стенах и отравлять существование отдельных лиц с чуткой совестью и неуменьем «обеспощадить» свое сердце, особливо, если они занимали подчиненное положение. При этом печальная картина судебных порядков, в которых власть без образования, но с практическим навыком затопляла собой маленькие островки образования без власти, давала повод считать слова знаменитой эктении: «Яко суды Его не мздоимны и нелицеприятны сохрани», не мольбой об устранении возможности, а воплем перед подавляющею действительностью.

И в позднейшее, предшествовавшее реформе, время положение было немногим лучше, доставляя богатые данные для пера романиста (Писемский — «Тысяча душ» и др.), драматурга (Островский — «Доходное место») и сатирика-бытописателя (Щедрин — «Губернские очерки» и др.) и краски для кисти художника. В последнем отношении нельзя не указать на полную жизни и красноречивого содержания картину В. Е. Маковского, изображающую канцелярию дореформенного суда с типическими фигурами сторожей, писцов, чиновников и просителей разных рангов, начиная с важной помещицы, находящей, по-видимому, что объясняющийся с нею секретарь «не по чину берет», и кончая «раскошеливающимся» купцом и стоящим в смиренном ожидании «срыва» крестьянином. Покойный прокурор Московского окружного суда П. Н. Обнинский, ознакомившийся с отправлением дореформенного правосудия во время своей службы в провинции в начале шестидесятых годов, дает в своих воспоминаниях картину, выхваченную из виденной им действительности. «В канцелярии толпятся просители и шепчутся с чиновниками. Изредка седой вахтер с медалями во всю грудь важно отворяет половину двери в «присутственную комнату», куда, сгорбившись и как-то робко избочась, прошмыгивает вицмундир с охапкой бумаг под мышкой, а в отворенную дверь вы видите красное сукно, блестящую золотую раму, такое же зерцало и вокруг него несколько неподвижно восседающих фигур с плешивыми головами, вплоть до ушей ушедшими в высокие хомутовидные золотые же воротники… Внушительно! Но вы тотчас же почему-то чувствуете, что это не более как какая-то никому не нужная, торжественная и мертвая декорация, а вся сила в том заваленном бумагами, залитом чернилами и засыпанном песком столике, у которого вы только что совещались со столоначальником — тем, что понес подписывать «члену» бумагу по вашему делу; вы чувствуете, что вся сила, вся суть, вся судьба вашего дела не там, откуда мелькнули вам золотые рамы, орлы и воротники, а в этом столоначальнике в засаленном вицмундире, с сизым, запачканным табаком носом, хищными глазками и пером за ухом; вы чувствуете, что подпись в этой парадной «присутственной комнате» ничего не прибавит и не убавит в том, что этот вершитель судеб ваших написал на своем грязном столе».

Конечно, в составе судов встречались изредка исключения. Таков был, например, друг Пушкина Пущин, занимавший должность судьи надворного суда * в Москве, которому поэт писал: «Ты освятил тобой избранный сан ему в очах общественного мненья завоевав сочувствие граждан» *. Но это были все-таки исключения, которые, по известной французской поговорке, только подтверждали собою общее правило. Это правило характерно подкрепляется недавно опубликованным письмом Дмитрия Сеславина к брату о том, что «обер-секретарь говорил, что дело ваше и тот и другой конец иметь может, и, наконец, сказал прямо, что ныне Фемида не смотрит на стрелки на весах, но глядит более на доски, где более куча и ярчее; одним словом, по его требованию, нужно 2 тысячи рублей на сенатскую челядь и двух девок ему по окончании дела, из сих 2 тысяч надобно хотя половину теперь, чтобы отдать обер-секретарю и завалить вход в двери противникам, иначе он говорит, что, если допустим его взять с противников, то после он поневоле откажет нам». Недаром поэтому ревизующим сенаторам вменялось законом в обязанность «точно исследовать о течении дел по присутственным местам правосудия и справляться о поборах, лихоимству столь свойственных». Не напрасно даже министр юстиции граф Панин нашел необходимым по своему делу послать «благодарность» чиновнику у крепостных дел, и не без своеобразного основания считал себя вправе на общее уважение известный московский обер-секретарь Л., бравший с истца и ответчика одинаковую сумму за направление дела в пользу каждого из них и возвращавший «честноблагородно» взятое проигравшему дело.

Безгласность производства и все покрывающая и прикрывающая канцелярская тайна лишали общество возможности ведать, как вершится суд по отдельным делам, но вся система формальных и механически предустановленных доказательств давала достаточные основания, чтобы представить себе, что творится под именем правосудия по уголовной части и какой питательной волокитой обставлено производство по гражданским искам и тяжбам. Для этого достаточно в виде примера указать на тянувшееся 21 год дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты на 115 тысяч рублей или на то, что еще в 1901 году первому общему собранию Сената пришлось разрешать гражданский спор, возникший между одним из городов Западного края и Бенедиктинским женским монастырем еще в 1855 году и через 46 лет не дошедший до вожделенного конца… Вот когда можно было оценить справедливость китайской поговорки, гласящей: «Муха может затянуть тебя в суд, — шесть пар волов из него не вытащат»…

Наконец, оказалось, что, помимо молодежи и лучших из судебных деятелей в судах второй инстанции и в канцеляриях департаментов Сената, в обновленное судебное ведомство радостно вернулись многие из ушедших из него при старых порядках. Они, в свое время, после Крымской войны и в конце пятидесятых годов нашли приют для своей трудоспособности и арену для деятельности! в морском министерстве, где под влиянием великого князя Константина Николаевича веяло новым и благотворным духом.

Не оправдались и опасения, а подчас и злорадные предсказания о том, что непривычка к публичной деятельности и в особенности к произнесению речей, необходимых при судебном состязании, поставит будущих судебных деятелей, а с ними и самое судебное производство, в затруднительное и беспомощное положение. «Как можно ждать успешного и соответствующего цели живого слова, — говорилось по этому поводу, — там, где живое слово всегда было в загоне, где ему была отведена лишь тесная область церковной проповеди и узкие рамки преподавания, там, где в редких случаях юбилеев ораторы говорили по тетрадкам и не знали, как поскорее добраться до пожелания многих лет виновнику торжества и до традиционного «ура»?» Указывалось на полное отсутствие руководства для судебной речи, на малое и редкое знакомство, при господствовавшей тогда уваровской системе среднего образования, с классическими образцами ораторского искусства, а в качестве примера «обуздания» свободного выражения своей мысли приводился грозный окрик командира: «В гроб заколочу Демосфена!», вызванный ответом нижнего чина из витиеватых семинаристов, что он получил два Георгия «под российскими победоносными орлами»… Вера составителей Судебных уставов в дарования и богатые умственные силы народа и в его право иметь хотя и сложное, сравнительно с прежним, но правильно организованное отправление правосудия не обманула их. Без предварительной подготовки, без традиций и выработанных долгим опытом приемов появились судебные деятели, ставшие во многих отношениях в один уровень с наиболее достойными представителями адвокатуры и магистратуры на Западе. Прирожденная способность русского человека быстро осваиваться с новым для него делом и приспособлять к нему труд и находчивость сказалась и тут. Люди, наполнившие ряды судебного ведомства, имели еще одно свойство. Они были проникнуты горячим чувством, необходимым для «радостного совершения», были проникнуты одушевлением идеей и восторгом от возможности ей послужить. Те, кто пережили этот отклик на призыв новой жизни, возвещенной в Судебных уставах, едва ли могут его забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что вводимый в отправление правосудия порядок должен оказаться образцовым во всех своих частях, возбуждали и питали это одушевление. Желание отдать новой деятельности все свои силы, не считаясь с личными жертвами, было общим. Слово «новый суд» устраняло мелочные, материальные и карьерные расчеты. Были люди, оставлявшие лучшие, более властные и обеспеченные служебные положения, чтобы только приобщиться к судебному преобразованию и содействовать его успеху. Вице-директоры разных департаментов шли с готовностью в члены судебной палаты, губернаторы — в председатели провинциальных окружных судов. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была захватывающая душу деятельность, задача, призвание… На других страницах я назвал чувство, владевшее большинством этих людей, первой любовью. Да! Это была действительно первая любовь, существующая в личной жизни каждого человека, но могущая найти себе место и в общественной его жизни. Первой войдя в сердце, последней выходит такая любовь из памяти… Какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и в других ни пришлось впоследствии испытать призванным к новой, неизведанной и ответственной службе, чувство, одинаково охватившее их в то светлое время, наверное, не забывалось ныне уже ушедшими и еще издалека светит душе немногих оставшихся…

И третье опасение, что не только народу в его массе, но и среднему слою общества, привыкшему к приемам старого суда и примирившемуся с ними, как с неизбежным злом, новый судебный строй и порядки будут непонятны и чужды, оказалось лишенным всякого основания. Беспомощно мириться со злом еще не значило не желать его прекращения. Мировой судья с первых же дней своего существования в новом судебном строе стал популярным и внушил к себе доверие и уважение, неизменно сопровождавшие его вплоть до замены его земским начальником и встретившие его ныне опять, возникающего, как Феникс, из пепла и притом с значительно большим кругом действий. Мрачные предсказания публичных лекций Спасовича о том *, что народ не созрел для суда присяжных, не умея отличать начальственного предписания от закона, не осуществились. На учреждение суда присяжных народ ответил усердным, безропотным и во многих случаях благоговейным исполнением своих иногда очень тягостных в материальном отношении обязанностей. Он, как показал дальнейший опыт, своим участием не меньше обеспечил жизненную справедливость и голос совести в деле суда, чем коронные и сословные судьи.

Нужно ли говорить, как интересовалось новым судом образованное общество во всех своих слоях, не исключая и весьма высоких, с каким сочувствием относилась к нему литература? Первые два года после его введения были настоящим медовым месяцем для русской Фемиды. Невольные ошибки любовно ей прощались, ее вещаниям внимали с радостным доверием, в верности весов в ее руках не было сомнений… Многие из будущих врагов нового суда, не скупившихся на обобщение отдельных, не всегда проверенных ими явлений судебной жизни и рекомендовавших замену его «быстрым и решительным применением административного усмотрения», пели ему дифирамбы. Самый влиятельный в общественных и правительственных кругах голос печати принадлежал в ту пору «Московским ведомостям». Катков, пустивший в восьмидесятых годах в оборот зловещие названия «суд улицы» и «антиправительствующий Сенат», решительно и горячо приветствовал судебную реформу и вложенные в нее начала — публичность суда, независимость судей, суд присяжных, отсутствие административного вмешательства и контроля и учреждение мировой юстиции, которая, по его словам, призвана положить предел «нравственной заразе» полицейского произвола. По поводу открытия нового суда в Москве он указывал, что «сила нового судоустройства состоит главным образом в несменяемости судей» и что «суд, независимый и самостоятельный, возвысит и облагородит общественную среду, ибо через него этот характер независимости и самостоятельности мало-помалу сообщится и всем проявлениям жизни». Он воздавал честь и славу министерству юстиции, «деятельно и верно» осуществляющему зиждительную мысль законодателя, выражал уверенность, что история не забудет имен, связанных с великим делом судебного обновления России, и высказывал «лучшее желание русских патриотов», чтобы из здания этой великой реформы не было вынимаемо никаких камней.

Два вопроса занимали перед открытием нового суда всех нетерпеливо ожидавших этого претворения Судебных уставов в плоть и кровь. Как и где поместится этот суд, в особенности в столицах? И кто именно будет «избранным» из званых для проведения в повседневную жизнь не испытанных в русском обиходе новых начал и технических приемов, преподанных этими уставами? Спокойная настойчивость Замятнина и любящая осторожность Стояновского, а также проявленная ими обоими еще в стадии окончательной выработки уставов Государственным советом искренняя преданность судебной реформе содержали в себе. в значительной мере ручательство, что эти вопросы будут ими разрешены целесообразно и обдуманно. Но задача была трудная. Разнообразие новых ответственных должностей не допускало применения к выбору на них одинаково общих для всех требований, вроде тех, которые изображены в уставе о службе гражданской. Тут предстояло вглядываться не только в нравственные свойства и способности избираемых вообще, но еще и в особую способность их исполнять в судебном деле те или другие функции, Возможный в будущем талантливый обвинитель мог оказаться недостаточно спокойным и уравновешенным для ведения дела с присяжными; энергичный распорядитель мог обнаружить недостаток знания при толковании закона; прекрасный юрист по свойствам своего характера мог вызвать разные бесполезные трения, будучи поставлен во главе коллегии; наконец, будущий судья, решающий дело по внутреннему убеждению, мог не уметь при всем желании совлечь с себя «ветхого Адама» узкой формальности взгляда и старой рутины в оценке улик и доказательств. Звания следователей, прокуроров и их товарищей и председательствующих судей были связаны с большой властью, имевшей притом непосредственное применение, незнакомое судьям старых учреждений. Отсюда возникла необходимость вдуматься в понимание тем или другим из назначаемых деятелей пределов своих прав и вглядеться, сколь возможно по имеющимся данным, насколько это понимание не даст, в особенности у молодого человека, «вину власти» броситься в голову. Замятнин и Стояновский понимали, что ради живого дела, отражающего на себе самые многоразличные явления жизни, нельзя установить «общеутвержденный образец» для исполнителей. Это значило бы с самого начала дать преобладающее влияние молчалинской умеренности и аккуратности и внести в начинающуюся жизнь дыхание смерти. Для служения общему делу в смысле предстоявшего творчества нужно было любить его во всех подробностях, уметь работать, не ожидая указаний и наставлений, а развивая самодеятельность в смысле создания продуманных и даже прочувствованных примеров и прецедентов, и, наконец, не говоря уже о нравственной безупречности и трудолюбии, обладать тактом для упрочения начал, которым служишь, без самонадеянной заносчивости. В вопросе выбора на новые должности министр юстиции держал в руках завидные и вместе с тем нелегкие дары и обязан был передать их в достойные руки. Чтобы определить, с каким вниманием и разбором были произведены назначения, достаточно назвать первых кассационных сенаторов — Арцимовича, Зубова, Буцковского, Любощинского, первых кассационных обер-прокуроров — Ковалевского и фон Дервиза, первых старших председателей палат — Гольдгоера и Поленова, первых председателей столичных судов — Мотовилова и Люминарского, столь чтимого современными ему москвичами, звероподобная наружность которого не застилала чистой души настоящего судьи, «судьи от головы до ног», как сказал бы о нем король Лир *. В числе вновь назначаемых на должности товарищей прокуроров и членов суда было немало людей, неизменно украшавших собой судебное сословие. Некоторые из них впоследствии принесли с собой на высшие посты государственного служения те же чувства и понятия, которые заставили Стояновского, во время оно, указать на них Замятнину. Эти указания были основаны не на мертвящем цензе выслуги, а на животворящем духе, на любви к новому делу, на житейском опыте относительно избираемых. Замечательно, что оба первоприсутствующие кассационных департаментов не были юристами по образованию. Карнилион-Пинский окончил курс в педагогическом институте, Башуцкий — в пажеском корпусе. Но они глубоко понимали важность возложенной на них трудной задачи и, ввиду недалекой уже могилы, приложили все силы, чтобы выполнить ее с честью для нового суда. Так явилась обширная и стройная группа судебных деятелей, восторженно преданных служению делу правосудия и новым началам, обеспечивающим последнее. Эта группа, учительница ближайших последующих поколений, выросла там, где еще недавно было «место пусто, место безводно, место бесплодно»… Судебные уставы создали, как типы, судью-человека, а не равнодушную машину для скрепы подготовленных канцелярией решений, и прокурора — говорящего судью. Первые деятели дали этим типам живое воплощение. В этом их незабвенная заслуга и их завет.

Открытие новых судов было назначено в Петербурге на 17, в Москве на 24 апреля. К этому времени были окончательно готовы и новые помещения для этих судов, а также приспособлена для кассационного суда часть здания Правительствующего Сената против памятника его великого основателя *. Поместить новые учреждения в зданиях, служивших приютом для старых, оказывалось невозможным не только по условиям их внутреннего расположения, но и по нравственным соображениям. Надо было покончить с прежним порядком, даже внешним, осязательным образом и начать новое дело в стороне от тягостных воспоминаний, навеваемых стенами, которые так долго были свидетелями торжества подьяческой правды и отношения к человеческой судьбе, как к мертвому канцелярскому материалу, о подборе к которому законов «масть к масти» красноречиво, но тщетно предостерегал указ Петра, вставленный в одну из граней зерцала. И в самом деле, нельзя было поместить, например, в Москве новый суд в старом здании у Иверских ворот с ходатаями и свидетелями от этих же ворот, с задним крыльцом, игравшим влиятельную роль во внутренней жизни этого здания, и с находившимся в подвальном его этаже долговым отделением, называвшимся в просторечии «ямой». Притом палаты уголовного и гражданского суда в столицах должны были еще некоторое время влачить свое существование для окончания старых дел прежде, чем умереть естественною, не огорчившею никого, смертью. Конечно, водворение на новых местах не могло быть применимо везде в губернских городах, хотя в некоторых из них впредь до постройки собственных зданий оказалось возможным удалить из насиженных помещений разные присутственные места или устроить совместное с ними житье в разных этажах. Московское помещение окружного суда и судебной палаты в величественном сенатском здании в Кремле не потребовало особенных перестроек и примкнуло с двух сторон к знаменитому круглому залу, построенному по гениальным чертежам архитектора Казакова, производящему своим смелым куполом и двойным кольцом окон превосходное впечатление чего-то могучего и вместе радостного. Зал, однако, потребовал большого ремонта и энергической чистки, так как был очень запущен и загроможден с 1819 года архивом инспекторского департамента военного министерства, для слежавшихся и затхлых дел которого Аракчеев не нашел лучшего помещения, как среди легких колонн коринфского ордена и изящных скульптурных изображений круглого зала. В Петербурге расчищать ничего не пришлось. Уступленный военным министром, после долгих безуспешных поисков и переговоров Замятнина с другими ведомствами, старый арсенал на Литейной; сооруженный в 1776 году «собственным иждивением» князя Григория Орлова, был содержим в образцовом порядке, хотя приспособление его неприютных зал под сводами к потребностям и обстановке новых учреждений вызвало серьезные переделки.

Живо помню торжественный день 17 апреля 1866 г. В числе многих других стремился я перейти на службу по судебному ведомству и, когда эта возможность представилась, с радостью променял на место помощника секретаря Петербургской судебной палаты (по уголовному департаменту) должность состоящего при главном штабе военного министерства для юридических работ. Рекомендованный военному министру Милютину Московским университетом как предполагавшийся к оставлению при последнем для подготовки по кафедре уголовного права, я не был связан обязательным хождением на службу, мог заниматься дома и в богатейшем архиве главного штаба, разрабатывая вопросы, прямо или косвенно связанные с военно-судебной реформой. Мне приходилось иметь деловые объяснения лишь с почтенным Владимиром Дмитриевичем Философовым и его ближайшими подчиненными и представлять оконченные работы прямо начальнику главного штаба графу Ф. Л. Гейдену, человеку высоко просвещенному и чуждому какой-либо формалистики. Мой труд влек за собой, в общем, вознаграждение, превышавшее почти вдвое оклад помощника секретаря, а впереди предстояли быстрое повышение по военно-судебному ведомству и, по всем вероятиям, преподавательская деятельность в будущей военно-юридической академии. Но близость открытия нового суда и страстное желание приобщиться поскорее к его деятельности заставили меня, не колеблясь ни минуты, хлопотать о возможности стать хотя бы малым винтиком в заманчивом механизме нового судебного устройства, о котором так мечталось еще на университетской скамье. Незабвенный Дмитрий Алексеевич Милютин понял движущие побуждения моего желания переменить служебный путь и на обычном запросе о неимении препятствий к моему перемещению написал: «Очень желал бы удержать, но не считаю себя вправе». 16 апреля я явился к моему новому начальнику — старшему председателю палаты сенатору Михаилу Федоровичу Гольтгоеру. Рыцарски благородный и изысканно вежливый, он принял меня не как подчиненного, а как младшего товарища по службе. В его словах звучало не только ободрение молодому человеку, вступающему в исполнение новых для него обязанностей, но и светлый, полный упований взгляд на будущее преобразованного суда как школы развития народного правосознания. Весеннее солнце, ярко освещавшее его кабинет на Надеждинской улице, полный ароматом гиацинтов, расставленных на окнах и во всех углах (он был любитель и знаток комнатного цветоводства), и сам Гольтгоер с милым приветливым лицом и мягкой откровенностью слова показались мне светлым символом предстоящей деятельности… Под этим настроением я невольно направил шаги к тому зданию, где она должна была начаться. Ворота его были заперты, и горельеф с изображением суда Соломона и трогательным заветом: «Правда и милость да царствуют в судах», был еще завешан белою пеленою. Долго стоял я перед этим зданием с бьющимся от радостного волнения сердцем, чувствуя, как в нем растет решимость отдать все силы души на службу родному правосудию. Я не мог предвидеть тогда, что в этих, полных таинственной для меня прелести, стенах пройдут многие и многие годы такого служения «не токмо за страх, но и за совесть», что мне предстоит в них работать как товарищу прокурора, как прокурору и председателю окружного суда и департамента судебной палаты и что труды, волнения, тревоги, тяжелые испытания и светлые часы сознания исполняемого долга, проведенные в этих стенах, наполнят разновременно пятнадцать лет моей жизни.

17 апреля в час дня ворота раскрылись, и завеса упала. По обширному двору бывшего арсенала, на котором ныне растет защищенный от всех ветров ветвистый сад, к главному крыльцу здания непрерывной цепью подъезжали экипажи, привезшие митрополита, различных сановников, английского и французского послов и всех тех, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Последними приехали Замятнин и покойный принц П. Г. Ольденбургский, воспитанники основанного которым училища правоведения еще накануне повесили дорогую лампаду перед образом спасителя в зале заседаний суда с присяжными заседателями. Все помещения суда были открыты, и в них двигалась оживленная и празднично настроенная толпа посетителей. У всех было, по-видимому, чувство душевного подъема и сознание исторического значения переживаемых впечатлений дня, когда исполненное горечи признание глубокого поэта и патриота Хомякова о том, что родина его «в судах черна неправдой черной», из тягостной действительности отходило в область печального прошлого. Многими вспоминалось, что здание нового суда за три дня перед тем посетил даровавший Судебные уставы, еще за полгода до того написавший на отчете о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной ре-«формы: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Государь выразил провожавшим его при осмотре чинам судебного ведомства надежду, что они оправдают его доверие, и сказал: «В добрый час. Начинайте благое дело». Всеми сознавалось, что открываемые учреждения являются ценным звеном в цепи этих будущих начинаний и что дело, порученное их служителям, есть дело действительно и непререкаемо благое. Среди присутствующих мне пришлось встретить и одного из деятельных сотрудников министра внутренних дел Валуева по изучению и направлению дел о расколе, который за шесть лет перед этим горячо и убежденно упрекал меня в частной беседе за то, что я поступил в университет на математический, а не на юридический факультет в такое время, когда предстоит через несколько лет судебная реформа со всеми ее благотворными для страны свойствами, открывающая труду и способностям широкое и возвышенное поприще. На этот раз он сочувственно приветствовал меня за то, что я вступил на это поприще. По иронии судьбы, когда, под влиянием зловещих советников, наступили по отношению к «дальнейшим начинаниям» колебания и возникли сомнения в полезности уже совершенного, мой восторженный поклонник судебной реформы круто повернул на другой путь и в ряде статей, направленных против нового суда и лирически воспевавших старый, избрал меня личной мишенью для своих нападок.

В обращенной к новым судебным деятелям речи Замятнина чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворной деятельности, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — сказал он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство новые уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести». Речь кончалась мольбою, да дарует господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользой для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний монарха и ожиданий России. В ней не было риторических фигур, которые, звучно рассекая воздух, не трогают сердце, не шевелят мысли. Напротив, она заключала в себе не только прочувствованные, но и красивые места. «Завязывая свои глаза, — сказал Замятнин судьям, — перед всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний».

На другой день во всех углах старого арсенала, как в огромном улье, закипела работа. Это не было обычным выполнением давно налаженных служебных занятий. Всем, от мала до велика, от составителя протокола судебного заседания до руководителя присяжных заседателей, от докладчика в гражданском отделении до прокурора судебной палаты, от судебного пристава до присяжного поверенного, приходилось учиться новому делу и, так сказать, держать перед самим собою и своими сослуживцами экзамен в умении приложить свои теоретические взгляды на указания закона к практическому его осуществлению. Можно сказать, что одни лишь судебные следователи приступали к своим обязанностям со значительным практическим навыком и не были новичками в своей деятельности. Первые шаги нового суда возбуждали чрезвычайный интерес в обществе. Многочисленная публика терпеливо и упорно проводила долгие часы в слушании рядовых гражданских процессов или несложных и однообразных уголовных дел о бродягах; печать посвящала целые столбцы отчетам, в которых воспроизводились мельчайшие и в сущности безразличные подробности судебного разбирательства в таком примерно виде: «Председатель: «Введите подсудимого!» Вводят подсудимого под охраной стражи, и он помещается на предназначенной для него скамье. Председатель: «Подсудимый, встаньте! Скажите суду ваше имя, отчество и фамилию» Подсудимый: «Иван Сидорович Петров». Председатель: «Какого вы звания?» Подсудимый: «Мещанин гор. Кронштадта». Председатель: «Сколько вам лет?» Подсудимый: «Тридцать пять»… и т. д. и т. д. в этом же роде. С особым нетерпением ожидались заседания с присяжными и, надо сознаться, начались довольно неудачно. Первые два, весьма несложные, дела велись растерявшимся в своей необычной роли товарищем председателя Панафидиным утомительно долго, с продолжительными перерывами и частым удалением суда для совещаний. Соприкосновение коронного суда с представителями общественной совести в общей работе завершилось с большими затруднениями и вызвало различного рода недоумения. Когда об этом узнал энергичный и горячо преданный своему долгу председатель суда Мотовилов, опытный цивилист по своей прежней деятельности, он прервал свой отпуск, вернулся в Петербург, взял ведение дел с присяжными в свои руки, и оно пошло у него прекрасно. Судебные уставы содержали правила о порядке судопроизводственных действий, об их взаимоотношении и значении для выработки судейского убеждения, но они не могли заключать в себе наставлений о житейских приемах этих действий. Поэтому не все могло идти гладко с самого начала. Некоторые шероховатости и даже ошибки были неизбежны, но вскоре все вошло в свою колею, и наиболее трудное и ответственное ведение дел с присяжными стало на надлежащую высоту, в особенности с тех пор, как лишь на днях сошедший в могилу Андрей Александрович Сабуров вступил в должность председателя окружного суда. Его способ ведения дел с присяжными заседателями, его уменье установить в порядке допроса свидетелей, объяснений сторон и оглашения документов правильную перспективу дела, его разъяснения присяжным их долга и, наконец, его замечательные, сжатые, ясные и всегда содержательные руководящие напутствия привлекли к себе сочувствие всех, кому было дорого создание желательных традиций нового суда в духе Судебных уставов. Руководящие напутствия и предшествующая им постановка вопросов присяжным были наиболее трудным делом для судей, ведших заседание с присяжными, и наиболее слабым местом в деятельности большинства из них. Тем важнее было то, что именно на эту часть процесса обратил особое внимание Сабуров и ей посвятил свое вдумчивое изучение каждого дела и свое спокойное, веское слово. Для него не было важных и неважных, рядовых и показных дел; с его точки зрения, всякое дело, разбиравшееся в суде, было важным для судьбы подсудимого и для интересов правосудия. Это придавало ведению им судебного заседания особое, внушительное достоинство; чувствовался во всем проникнутый высоким понятием о своих обязанностях хозяин дела. Наряду с судом развернулась во всю ширь способностей и знания выдающихся из своих членов присяжная адвокатура, заключавшая в себе людей, могущих по своему широкому и глубокому образованию быть не только учениками, но и учителями в приемах судебного состязания. Достаточно упомянуть имена Арсеньева и Спасовича…

Открытый в Петербурге одновременно с общими судебными учреждениями мировой суд был представлен целым рядом способных и горячо преданных делу людей, г первых же дней заваленных работой. Председатель мирового съезда, помещавшегося тогда в наемном доме на углу Графского переулка и Фонтанки, Оскар Ильич Квист, маленький, живой, очень просвещенный человек, с живым и проницательным взглядом и лукавой усмешкой, заложил, подобно Мотовилову, нравственный и деловой фундамент учреждения, во главе которого он находился, и сразу поставил его деятельность в условия, вызывавшие общее уважение и сочувствие. В составе мировых судей были носители имен, ставших потом громкими на гораздо более высоких постах. Достаточно указать на Н. Н. Герарда, будущего первого старшего председателя судебной палаты в Варшаве, и Н. А. Неклюдова, будущего кассационного обер-прокурора. Последний, оставивший столь глубокий след в науке и судебной практике, был мировым судьей труднейшего участка, в который входила Сенная площадь. Отдавшись новому делу со свойственным ему страстным увлечением, он почерпнул в нем интереснейший практический и бытовой материал для живых примеров в своем превосходном «Руководстве для мировых судей». Были, конечно, и тут на первых шагах мировой юстиции промахи и ошибки: далеко не все судьи получили юридическое образование и потому не всегда ясно разграничивали подсудность дел или же смущались преюдициальными вопросами, но все это тонуло в дружном и радостном подъеме, напоминавшем настроение первых мировых посредников. Мировые судьи шли на свою работу не как на службу по ведомству, а как на занятие, возвышающее цену и значение посвящаемой ему жизни.

Кассационные департаменты Сената тоже были открыты в апреле в тесном и неудобном помещении, выкроенном в среде других департаментов, в котором, как сельди в бочонке, жались чины канцелярии, первоприсутствующие и обер-прокуроры. Лишь зала заседаний, занимаемая по очереди общими собраниями старого Сената и нового кассационного суда, была и осталась до сих пор великолепной в своей внушительной простоте. Деятельность кассационных департаментов, по свойству своему совершенно новая, началась значительно позднее, когда стали поступать жалобы, во многих из которых ходатайствовавшие об отмене приговоров и решений никак не могли усвоить себе значение и смысл кассации и все сбивались на объяснения по существу.

Самый день открытия новых судебных установлений в Петербурге—17 апреля — совпал с днем рождения государя, лишь недавно спасенного от покушения на его жизнь, и с днем его серебряной свадьбы. Вечером была зажжена великолепная иллюминация, в различных собраниях были устроены многолюдные банкеты, на которых тосты в честь и за процветание нового суда и его державного насадителя вызывали бурные восторги…

В Москве открытие судебных установлений произошло 24 апреля в присутствии министра юстиции Замятнина. Я не был в Москве в это время, но через полгода с небольшим застал еще живые воспоминания об этих днях. Новая судебная жизнь кипела ключом и, как мне казалось, с большим оживлением, чем в Петербурге. Этому содействовало то, что московский судебный округ был гораздо обширнее петербургского, и председатели и прокуроры провинциальных окружных судов часто заходили в сенатское здание для получения сведений и обмена мнений преимущественно с одним из выдающихся отцов Судебных уставов, блестящим, оригинальным, богато одаренным, полным самых разнообразных знаний и житейской опытности, прокурором судебной палаты Д. А. Ровинским.