2.2. Независимость от политики не означает независимость от государства

Общепризнанно, что для того, чтобы быть легитимным, правосудие не должно быть политизированным. Эта проблема регулируется с помощью различных механизмов: как на институциональном уровне, в частности, благодаря гарантиям беспристрастности судей, о которых говорилось ранее, особому статусу судей, отделению правосудия от администрации, так и по существу, когда правосудию в каком-то смысле запрещается становиться настоящей властью.

Речь идет о том, что суд не вправе при отправлении правосудия принимать решения политического характера. Подобную гарантию можно обнаружить в различных правовых системах. В США это доктрина политических вопросов[99], которая была выработана Верховным судом США и согласно которой суд не должен принимать к рассмотрению жалобы, основанные на политических вопросах. В то же время не всегда легко разграничить правовые вопросы и вопросы политические, особенно когда сталкиваешься с судом, который благодаря Writ of certiatori имеет свободу усмотрения в отборе дел для рассмотрения[100]. Верховный суд США определил две ситуации, в рамках которых дело будет считаться политическим, а не правовым: 1) при отсутствии какого-либо юридического критерия, позволяющего рассмотреть дело[101]; 2) если оспариваемое решение относится к исключительной компетенции одной из ветвей власти[102].

Данный аргумент о юридическом критерии в разных формулировках встречается и во французском, и в российском праве. Скажем, можно вспомнить ст. 5 французского Гражданского кодекса, которая запрещает судьям выносить решения в виде распоряжений общего или регламентарного характера, чтобы судьи тем самым не становились законодателем. В России функция по отправлению правосудия в целом рассматривается как сугубо юридико-техническая, поскольку признаваемая за судами степень свободы толкования правовых норм весьма сильно ограничена «руководящими разъяснениями», регулярно издаваемыми Верховным Судом РФ, которые устанавливают строгие рамки для деятельности нижестоящих судов[103].

Все эти формальные ограничения предназначены для сохранения (или укрепления) легитимности правосудия, выводя его из сферы политической конъюнктуры. Похвальное намерение, вот только его реализация оказывается более сложной. Например, Конституционный Суд РФ в весьма специфический период установления новой постсоветской политико-конституционной системы страны был вынужден вынести ряд решений политического характера, таких как знаменитое решение о запрете Коммунистической партии[104]. В более общем плане доктрина отмечает встречную тенденцию, с одной стороны, по политизации правосудия, а с другой – по «осудебниванию» политики в англосаксонских режимах, где судьи все более и более наделяются полномочиями политического типа. Возможно, отчасти это объясняется историческим контекстом в той мере, в какой «принцип независимости судов не имеет первостепенной ценности в конституционных режимах британской традиции. Его историческое утверждение было скорее следствием установления парламентского суверенитета»[105]. Французская система не является исключением из этой тенденции – правосудию здесь отводится решающая роль, когда политическая ситуация становится тревожной: «При Четвертой республике вынесение в судебном порядке приговоров коммунистическим активистам за «посягательство на национальную оборону», хотя уголовное преследование изначально осуществлялось просто за действия, связанные с антиколониальной пропагандой, имело «педагогический» превентивный характер, которого нельзя было достичь сугубо политическими несудебными мерами (см. решение трибунала большой инстанции г. Марселя от 4 января 1950 г. по делу «Министерство обороны против директоров газеты «Новый Прованс» П. Эммануэли и А. Презиази (P. Emmanuelli et A. Preziasi))»… Такая же ситуация имела место в отношении призывников, отказавшихся участвовать в военных действиях в Алжире (например, в 1958 г. 15 молодых солдат, в числе которых Албан Льешти, получили по 30 лет тюрьмы каждый за разоблачение пыток и коллективных репрессий, практиковавшихся в Алжире, то есть всего за четыре года до провозглашения независимости этой страны). Тем самым борьба за французский Алжир снискала одобрение со стороны судов»[106].

Связь между правосудием и политикой негативно отражается на отношении к правосудию в «коллективном бессознательном». В России в среднем лишь 40 % населения имеют положительное восприятие правосудия[107]. Во Франции дело обстоит не лучше. По данным опроса 2014 г. об отношении французов к правосудию, 77 % опрошенных считают, что оно функционирует плохо, 54 % имеет негативное мнение о судьях, 62 % опрошенных уверены, что правосудие зависимо от политической власти, а 53 % полагают, что судьи имеют политические и идеологические пристрастия. При этом 75 % французов убеждены в чрезвычайной важности правосудия для страны[108].

Как видно, кризис доверия к государственным институтам есть явление повсеместное. Однако предлагаемые пути его решения отличаются крайней степенью разнообразия и иногда могут показаться довольно странными. Допустим, во Франции и в России население видит в правосудии сильную политическую составляющую, так как судьи назначаются государством. Поэтому когда предлагаются какие-то реформы, то их, как правило, стараются открыто и нарочито обосновать через призму ограничения влияния государства на правосудие. Так, в России постоянно рекламируется суд присяжных[109] как суд более независимый ввиду того, что он состоит из непрофессионалов. Иногда в ход идет карта развития конкуренции между правоприменительными органами, как это произошло во Франции с созданием в 2013 г. национальной финансовой прокуратуры, полностью автономной от прокуратуры г. Парижа, хотя при этом национальный финансовый прокурор прямо назначается президентом Французской Республики[110]. В России существует очень сильное и с периодическим постоянством накатывающее давление с целью введения по американской модели в состав судейского корпуса адвокатов. Но оно обычно ничем так и не заканчивается, поскольку не имеет никакого отношения к реальности[111]. Другие предложения, исходящие от так называемых либеральных российских кругов с целью сокращения любых возможностей взаимодействия между политическими органами и судьями, иногда доходят до абсурда в силу своего максимализма. Так, предлагается в ходе процедуры назначения судей более не осуществлять тщательную проверку личных данных кандидатов, упразднив соответствующую кадровую комиссию, действующую на уровне президентской администрации, поскольку она, дескать, слишком требовательна к кандидатам[112]. Эта идея вызвала изумление даже со стороны самих судей, столь очевиден риск коррупции и деградации судейского корпуса в случае ее реализации.

В более общем плане возникает следующий вопрос: а может ли правосудие вообще иметь положительный имидж? Не стоит забывать, что функцией правосудия является разрешение споров. В идеальном мире обоснованно проигравшая сторона призна?ет свою ошибку, а само судебное решение поможет ей добиться морального очищения, коего мы ждем от любого члена общества, достойного считаться таковым. В мире реальном, в котором нам суждено жить, обоснованно проигравшая сторона подаст апелляционную жалобу, а затем начнет готовить кассационную жалобу, если имеет на нее право. Но она ни за что не признает справедливость акта правосудия, поскольку такое признание автоматически означает признание собственной неправоты. Увы, но величие человеческой души пока еще не достигло достаточного для этого уровня мудрости. Следовательно, каково бы ни было вынесенное судебное решение, одна из сторон в любом случае останется им не удовлетворена. Данная неразрешимая проблема связана с более общим вопросом о непреодолимом характере противоречия между индивидуальной свободой и цивилизацией. Правосудие является частью цивилизации в том смысле, что цивилизация представляет собой процесс принуждения индивида, а значит, и его индивидуальной свободы[113]. Однако в эпоху, когда индивид считается абсолютным монархом, движимым исключительно собственной суверенной волей, всякое принуждение рассматривается как недопустимое посягательство на его бытие. В связи с этим правосудию ничего не остается, кроме как взирать на ухудшение своего имиджа прямо пропорционально сакрализации индивида-монарха, причем совершенно независимо от качества выносимых судебных решений.

Дабы компенсировать данный «структурный недостаток», проводится большая работа по информационной коммуникации, которая стала ключевым при?водом функционирования нашего современного общества – общества так называемой постправды. В большей мере, чем сами факты, дискурс о фактах должен превратиться в основную матрицу формирования общественного мнения и как следствие заложить фундамент легитимности власти и ее институтов. Так, например, в России были предприняты специальные усилия по обнародованию во имя принципа транспарентности судебных решений. В 2008 г. законодатель принял Федеральный закон, направленный на обязательное обеспечение всеобщего доступа ко всем судебным решениям, выносимым на всех уровнях судебной системы[114]. Пленум Верховного Суда РФ со своей стороны принял в 2012 г. Постановление для разъяснения нижестоящим судам механизма применения данного Закона[115]. Эта реформа объясняется чисто политическими причинами, а именно стремлением улучшить имидж правосудия. По крайней мере к такому выводу пришли авторы аналитического доклада, подготовленного Европейским университетом в Санкт-Петербурге, где утверждается, что одним из способов решения проблемы недоверия к судебной системе является повышение ее транспарентности[116]. В конкретной плоскости это означает всего лишь информатизацию информации о деятельности судов. Однако этот, причем весьма распространенный, подход совершенно оторван от реальной действительности. Если верить результатам опроса[117], проведенного в 2008 г. фондом ИНДЕМ, то только 2,4 % респондентов сильно интересовались деятельностью судов. Эта цифра достигала 9,6 %, когда опрос проводился среди предпринимателей. Если сложить сильно интересовавшихся с теми, кто хотя бы немного интересовался, то мы получим не более 18 %. В такой ситуации сложно утверждать, что массовое обнародование информации о деятельности судов было вызвано реальной социальной потребностью в этом, особенно если учитывать, что лишь 7,2 % опрошенных выразили готовность использовать данный инструмент в практических целях. Отсюда вытекает не только то, что решение было сугубо политическим, но и то, что оно не дало ожидаемых результатов, связанных с укреплением легитимности судебной системы и повышением доверия к ней, поскольку избранные средства решения проблемы никак не соответствовали поставленной цели.

Желание во что бы то ни стало укрепить независимость правосудия, отрезать его от политики или даже от государства помимо прочего несет угрозу превращения судов под флагом их независимости в политическую оппозицию[118]. Суды не могут находиться в оппозиции к действующей власти, иначе они будут блокировать нормальное функционирование институтов и изменять себе, поскольку в этом случае они выполняли бы уже политическую роль, для которой у них нет никакой легитимности. Существует и обратная опасность использования властью правосудия для решения тех задач, которые не могут быть решены ни законодательной, ни исполнительной властью по причине крайней политической чувствительности соответствующего вопроса. Ведь в отличие от политических властей судьи не подлежат переизбранию, т. е. ничем в этом смысле не рискуют. В качестве примера можно привести Верховный суд США, могущество которого бесспорно и полностью подчинено интересам политической власти[119]. Скажем, в 2015 г. Верховный суд США вынес решение о законности института однополых браков[120], хотя 14 парламентов американских штатов отказались легализовывать такого рода браки. Решение суда позволило обойти волю местных законодателей и поддержать политическую позицию федеральных властей.

Согласно общепринятому мнению лучшей гарантией от чрезмерной зависимости между судами и политической властью является регулярная смена политической власти. В таком случае время судей длится дольше времени политиков, и у судей нет ни малейшего интереса следовать политической линии, устанавливаемой людьми, которые в конечном счете приходят и уходят. Хотя на первый взгляд трудно не согласиться с рассуждениями такой степени здравомыслия, остается еще вопрос о реальности смены власти, отбросить который оказывается не столь просто. Происходит ли при смене президента обязательная смена политической линии, причем даже в тех ситуациях, когда речь идет о представителях разных политических партий?

Избрание Д. Трампа в США и Э. Макрона во Франции вынуждает нас несколько иначе взглянуть на этот вопрос, избегая слишком скоропалительных ответов на него. В США переход власти от республиканцев к демократам и наоборот не вызывал особых эмоций ни в СМИ, ни в политической элите: какие-то расхождения по отдельным вопросам между партиями, конечно, имели место, но общий идеологический фундамент никогда под сомнение не ставился. Поэтому переход власти от Бушей к Обаме, не забывая о Клинтонах, происходил вполне мирным образом. Избрание Д. Трампа сломало равновесие сил, так как новый президент находится вне системы[121]. Он ставит под сомнение некоторые идеологические основы – скажем, неоспоримые блага глобализации. В этом смысле развязанная против Д. Трампа кампания, доходящая до попыток начать процедуру импичмента[122], показывает, что способность политико-идеологической системы допускать реальную смену власти на самом деле является весьма ограниченной. Во Франции альянс политиков правого и левого толка вокруг фигуры одного и того же президента, претендующего стать выше традиционного разделения между правыми и левыми, свидетельствует о том, что политическая альтернатива отныне сводится отнюдь не к этой парадигме[123], а к противостоянию между глобалистами и суверенистами. Следовательно, смена французских президентов влияет на идеологические основы власти ничуть не в большей степени, чем в США, по крайней мере до Д. Трампа. Смена в политической системе персоналий вообще не может иметь идеологический характер, иначе речь идет о революции. Такого рода смена лиц остается для системы власти допустимой только в строго ограниченных рамках, что делает несколько иллюзорным гипотетическое укрепление независимости суда благодаря тому, что правильнее было бы называть «ротацией» власти, а не ее «сменой».