Глава II Личные права

Глава II Личные права

Французская революция провозгласила, как известно, целый ряд прирождённых и неотчуждаемых прав человека. Кант, напротив, утверждал, что прирождённое человеку право только одно, а именно свобода; всё остальное в ней заключается и из неё вытекает. И точно, как мы видели, свобода есть корень и источник всех прав; но в каком смысле может она считаться прирождённым правом человека?

Не в том, конечно, что это начало всегда ему присуще как неотъемлемая принадлежность его природы, которой он фактически не может быть лишён. История показывает нам, напротив, что рабство есть явление всеобщее; сознание свободы как принадлежности человеческого естества, приходит поздно и только у народов, стоящих на высокой степени развития. «Человек рождён свободным, а между тем он в цепях», говорит Руссо в начале своего «Общественного Договора». Мыслители XVIII века видели в этом историческую неправду, к которой они относились чисто отрицательно. Поэтому они с любовью обращались к первобытному состоянию, когда люди жили вольно, без всякого гражданского порядка. Между тем именно эта первобытная свобода как природное определение человека есть такое начало, которое должно быть отрицаемо. Ошибка Руссо и его последователей состояла в том, что они гражданскую свободу смешивали с естественной. Истинно человеческая свобода не есть свобода животного, находящегося на воле, а свобода гражданская, подчинённая общему закону. Только в силу этого подчинения свобода становится правом! Подчинение человека гражданскому порядку не даётся разом; это – дело долгой истории. Надобно естественного человека, с его необузданными инстинктами и страстями, превратить в гражданина, привыкшего к дисциплине и уважающего права других. Несмотря на своё увлечение первобытным состоянием, Руссо понял эту потребность. В своем «Общественном Договоре» он исходит от того положения, что человек должен отдать обществу все свои права с тем, чтобы получить их обратно в качестве члена. Но превращение естественного человека в гражданина не совершается в силу вымышленного договора, который ведёт лишь к нескончаемым несообразностям. Это задача многовекового и часто мучительного процесса. Подчинение человека гражданскому порядку происходит путём насилия и борьбы, в которой разыгрываются все человеческие страсти. Только мало-помалу, по мере развития сознания и укоренения гражданского быта, эти исторические путы отпадают, и человеку возвращается то, что лежит в самой глубине его природы. Естественная свобода отрицается с тем, чтобы возродиться в новом виде, свойственном человеку.

С подчинением гражданскому порядку связана и привычка к труду. В естественном человеке она отсутствует. Для этого требуется известное насилие над собой, которое даётся развитием сознания и укреплением воли. Естественного человека, так же как ребенка, надобно принудить к труду. В этом состоит экономическое оправдание рабства. Только путём вынужденной работы человечество могло достигнуть той степени благосостояния, которая давала досуг и для умственного труда, а с тем вместе и для развития цивилизации с её неисчерпаемыми благами.

Но если насильственное подчинение человека гражданскому порядку имело воспитательное значение, то цель развития состоит всё-таки в том, чтобы восстановить в нём человеческий образ, затмеваемый рабством. Мы видели, что свобода составляет саму духовную сущность человека, неотъемлемое его определение как разумного существа. Развитие состоит именно в том, что начала, лежащие в глубине природы, приводятся в сознание и переводятся в жизнь. Поэтому признание человека свободным лицом составляет величайший шаг в историческом движении гражданской жизни; оно обозначает ту ступень, на которой гражданский порядок становится истинно человеческим. Отсюда высокое значение тех мыслителей, которые провозглашали начало свободы как прирождённое и неотъемлемое право человека; отсюда и великое историческое значение тех народов, которые первые осуществили у себя это начало и воздали человеку должное, признав в нём образ и подобие Божие не как отвлечённое только верование, а как истину жизни и основу гражданского строя. У нас этот великий шаг совершился позднее, нежели у других европейских народов, и это служит несомненным признаком нашей отсталости не только в умственном, но и в гражданском отношении; а так как признание в человеке человеческой личности составляет также и нравственное требование, то и с этой стороны нам нечего величаться перед другими. Новая эра истинно человеческого развития начинается для России с царствования Александра Второго.

Недостаточно, однако, провозгласить начало свободы; надобно провести его в жизнь со всеми вытекающими из него последствиями. Чем выше это начало, и чем глубже оно коренится в природе человека, тем более оно требует ясного сознания и последовательного развития.

Мы видели, что со свободой связано гражданское равенство, или равенство перед законом. Как свободные лица, все люди равны, и закон должен быть один для всех; в этом состоит основное требование правды. Отсюда высокое значение общегражданского порядка, заменившего в европейских государствах старый сословный строй, который весь был основан на гражданском неравенстве. Можно сказать, что это составляет одно из великих приобретений нового человечества. Но как уже было объяснено выше, это начало относится к гражданской области, а не к политической, ибо люди равны только как свободные лица, а не как члены высшего целого, в котором они могут иметь различное назначение, а вследствие того различные права и обязанности. Поэтому в 1 й статье «Объявления прав человека и гражданина», к утверждению начал свободы и равенства прибавлено: «Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе». Это начало весьма широкое; оно может требовать не только различия политических прав для различных общественных классов сообразно с их политической способностью, но и наследственных преимуществ, на чём именно зиждутся монархия и аристократия. Такого рода преимущества не противоречат гражданскому равенству, если они касаются только политических, а не гражданских прав. Этим началом устраняется лишь сословный порядок, а не политическая аристократия и ещё менее – монархия.

Началом равенства перед законом не исчерпываются, однако, требования гражданской свободы. Им устанавливается только отвлечённо-формальное её условие; содержание же её составляет те различные права, которые вытекают из неё, как необходимые следствия.

Сюда принадлежит, прежде всего, право располагать своими действиями по своему изволению, не нарушая чужого права и общих условий общежития. Основное правило здесь то, что всё, что не запрещено, то дозволено, в силу естественно принадлежащей человеку свободы. Отсюда вытекает, во первых, право перемещаться, куда угодно, и селиться, где угодно, не спрашивая ничьего разрешения. Этому противоречат те ограничения мест пребывания: и поселения, которые устанавливается для известных разрядов лиц, например, у нас для евреев. Воспретить людям, не совершившим никакого преступления, ездить, куда захотят, и жительствовать, где хотят, есть ограничение прав, которое противоречит началу гражданской свободы. На такого рода постановления нельзя смотреть иначе, как на притеснения. Они представляют остатки крепостных взглядов.

Во вторых, из того же начала следует право заниматься, чем угодно, и избирать себе род жизни по своему изволению. В этом состоит свобода труда, право неотъемлемо принадлежащее человеку, как свободному лицу, но которое, однако, только в новейшее время получило полное признание в европейских обществах. В прежние времена этому противоречили не только крепостное право, но и цеховые привилегии, которыми право на известные занятия присваивалось исключительно известным разрядам лиц. То и другое составляло последствие сословного строя. Началу свободы труда противоречат и воспрещения известным разрядам лиц заниматься теми или другими промыслами, как у нас поныне установлено относительно евреев. И эти ограничения представляют остаток крепостных воззрений.

Со свободой труда связано, в третьих, право обязываться известными действиями в отношении к другому. Здесь заключается источник личного договора. Каким ограничениям подвергается это право, мы увидим впоследствии; но признание его нераздельно связано с самим признанием свободной человеческой личности и неотъемлемо принадлежащего ей права располагать собой по собственному усмотрению. Это право не простирается, однако, на полное отчуждение своей личности. Человек не вправе продать себя в рабство или в крепостное состояние, ибо это было бы отрицанием того самого начала, во имя которого он действует. Он располагает собой как свободное лицо; оставаясь таковым, он может отчуждать те или другие частные действия, но никак не свою духовную сущность, признание которой составляет основание всякого права. Поэтому все действия, направленные к этому отрицанию, неправомерны; юридический закон не может их признать.

Здесь может возникнуть вопрос: имеет ли человек право посягать на собственную жизнь? Некоторые юристы, как Иеринг, отрицают это право на том основании, что человек принадлежит не себе, а обществу, а потому не имеет права лишать последнее полезного члена. Но этот довод построен на совершенно ложных посылках. Человек есть член общества как свободное лицо, а не как вьючное животное, составляющее собственность хозяина. С религиозно-нравственной точки зрения можно осуждать самоубийство на том основании, что жизнь дана человеку Богом, и потому он не вправе ею располагать, а должен нести бремя, налагаемое на него Провидением. Но такая точка зрения остается чисто нравственной; к юридической сфере она не приложима: общество не Божество и никоим образом не может быть Ему уподоблено. Оно располагает только внешними орудиями и способами действия, а именно в этом случае оно совершенно бессильно. Общественная власть не может помешать человеку наложить на себя руки. Она может наказывать только покушение, а не самое действие. Но наказание за покушение, совершённое в минуту отчаяния, притом когда человек нанёс вред одному себе, было бы ничем не оправданной жестокостью. Когда гражданин отчуждает свою свободу, закон может объявить такой акт недействительным, и всё остаётся по-прежнему. Но объявить недействительным покушение на самоубийство не имеет смысла. Тут остаётся только предоставить это дело Тому, Кто ведает и направляет сердца людей; юридическому закону не подобает в это вмешиваться.

Свобода лица выражается не только в праве располагать своими физическими действиями, но и в свободном выражении своих мыслей и чувств. Так как юридический закон касается одних внешних действий, то внутренние помыслы не подлежат его определениям. Здесь основное правило состоит в том, что эта область должна оставаться для него неприкосновенной.

Закон, вторгающийся в это святилище человеческой души, посягает на самые священные права человека, на духовную его сущность, составляющую основание всякого права и всякой нравственности.

Это относится в особенности к свободе совести. Отношения человека к Богу могут и должны определяться только внутренним стремлением души к Тому, Кто один видит сердца и направляет их по Своему изволению. Какими путями Бог призывает к себе человека, это ведомо Ему одному. Если человек, ищущий Бога, находит большее удовлетворение своих религиозных потребностей в одном вероисповедании, нежели в другом, то никто не вправе возбранить ему путь, на который указывает ему совесть. Она одна имеет здесь решающий голос. Различные церкви существуют именно в виду того, что духовные потребности человека разнообразны и могут удовлетворяться различными способами. Когда же гражданская власть вторгается в эту область, она преступает пределы своего права и становится притеснительной.

Между тем история наполнена именно притеснениями такого рода; в течение многих веков правительства воздвигали гонения на совесть. В этом случае нельзя даже сказать, что сознание свободы является плодом позднего развития. Пока христианская церковь была в угнетении, её учители красноречиво отстаивали права совести. Тысячи мучеников своей кровью запечатлели высокую истину, что Богу надобно повиноваться более, нежели человеку. Но как скоро церковь сделалась господствующей, она сама воздвигла гонения на еретиков. Средневековый католицизм в особенности довёл эту систему до ужасающих размеров. Запылали костры инквизиции; целые населения истреблялись огнём и мечом во имя религии мира и любви. Но именно эти чудовищные противоречия были одной из главных причин падения средневековой системы. Как скоро церковь, не довольствуясь проповедью, прибегает к принуждению, она отталкивает от себя все возвышенные души, которые притеснение совести считают преступлением против Бога и человечества. Светской мысли, в особенности философии XVIII века, принадлежит высокая честь борьбы за эти начала и проведения их в жизнь. Все новые европейские законодательства стали на эту почву, и это составляет величайший шаг на пути нравственного преуспевания человечества. Это также одно из величайших завоеваний нового времени. Стеснение свободы совести осталось только у запоздалых народов, недавно вышедших из крепостного состояния. У нас оно сохранилось в гонениях на раскольников, в воспрещении переходить из православной веры в другую, в притеснении униатов, в ограничении прав евреев. Всё это стоит в явном противоречии со статьями 44 и 45 Основных Законов Российской Империи, дозволяющими всем русским подданным свободное исповедание веры и отправление богослужения.

Но если вторжение юридического закона в область совести противоречит самой его сущности и его призванию, если здесь истинная его задача заключается единственно в признании и ограждении её неприкосновенности, то проистекающие из религиозных убеждений внешние действия наравне со всеми другими подлежат его определениям. Спрашивается: в какой мере он призван в это вступаться?

Об отношениях государства к церкви как целому союзу мы будем говорить впоследствии. Здесь речь идёт только о личных правах, в которых выражается отношение свободы к закону. Если совесть человека признаётся свободной, если каждый имеет неотъемлемое право исповедовать ту веру, в истине которой он убеждён, то нельзя воспретить ему и внешнее выражение своих убеждений. Всё, что вправе сделать закон во имя хорошо или дурно понятых требований общественного порядка, это не дозволить публичной проповеди и публичного отправления богослужения, что может иногда подавать повод к смутам или скандалу. Но воспретить людям собираться вместе для вознесения общих молитв Божеству и для совершения тех обрядов, которые требуются их вероисповеданием, есть прямое нарушение свободы совести. Юридический закон не имеет тут голоса и не призван в это вступаться. Поэтому и так называемое совращение может считаться преступлением только там, где свобода совести не признаётся. По существу своему, совращение есть возбуждение религиозного чувства, следовательно, привлечение душ к Богу, а потому оно должно считаться благом, а не злом. Это один из путей, которыми Бог действует на человека. Без сомнения, государство имеет право не терпеть сект, проповедующих сопротивление властям или соединённых с безнравственными действиями и посягательством на чужую личность. Но здесь преследуются не отношения души к Богу, а действия, выходящие из пределов религиозного поклонения и которые должны быть доказаны. Более точное определение этих отношений принадлежит государственному праву и политике, здесь нужно было только утвердить общее начало.

Те же правила в общих чертах приложимы и к свободе мысли. И тут внутренние помыслы не подлежат действию юридического закона. Человека нельзя наказывать за известный образ мыслей или за частные разговоры, если они не заключают в себе побуждения к преступному действию. Но закон может воспретить публичное выражение мнений, опасных для общества или оскорбительных для других. В какой мере оно допустимо, это вопрос не отвлечённого права, а политики. И тут широкая свобода служит признаком высшего развития; но судьёй в этом деле может быть единственно государственная власть. Личное право является здесь не только выражением умственной свободы, но и могучим деятелем на общественном поприще, а потому оно должно сообразоваться с состоянием и потребностями общества.

Кроме требований общественной пользы, личное право ограничивается и правами других, так же как и наоборот, оно требует признания с их стороны. Отсюда проистекает двоякое юридическое отношение лиц: отрицательное и положительное.

Первое состоит в признании неприкосновенности лица как в физическом его бытии, так и в духовной его сущности. Поэтому всякое учинённое ему насилие неправомерно иначе как для отражения им самим совершенного насилия. Если лицо вторгается в область чужого права, то против него может быть употреблено принуждение, ибо этим охраняется неприкосновенность другого лица, имеющего равные с ним права. Эти отношения распространяются, как увидим далее, и на то, что присвоено лицу.

Но не одно только физическое бытие человека требует ограждения; неприкосновенной должна оставаться и духовная его сущность. Человеческая личность как таковая требует к себе уважения; в этом состоит её честь. И тут юридический закон может касаться только внешней стороны отношений. Люди могут думать о том или другом лице всё, что им угодно; но они не вправе это выражать. Внешние знаки уважения должны быть ему оказаны; в противном случае закон даёт человеку право жаловаться на оскорбление. Очевидно, однако, что тут есть духовный элемент, который не поддается юридическим определениям, поэтому оценка здесь всегда произвольная, и удовлетворение, особенно в случаях тяжелых обид, часто весьма недостаточно. Отсюда возникает самосуд, который не признаётся законодательством, но часто поддерживается нравами даже в высокообразованных странах. Человек сам является судьёй и защитником своей чести, за которую он рискует самой жизнью. Это высшее самоутверждение человеческой личности.

Положительная сторона личного права в отношении к другим состоит в праве вступать с ними во всевозможные соглашения, не нарушая, однако, прав третьих лиц и общих постановлений. И тут прилагается общее правило, что всё, что не запрещено законом, то дозволено в силу естественной свободы человека. Здесь лежит источник всякого рода договоров. Располагая собой, человек вправе соединять свою волю с волей других свободных существ. Из этого возникают различного рода союзы, которые, однако, выходят из области чисто личного права. Тут рождается целый новый мир юридических отношений, о которых будет речь ниже.

Все эти личные права, вытекающие из прирождённой человеку свободы, по самому своему понятию имеют чисто формальный характер. Они представляют явление свободы в различных сферах деятельности; а так как свобода есть формальное начало, которое состоит в том, что человек действует по собственному изволению, а не по чужому приказанию, то и различные проявления свободы имеют те же свойства. Поэтому тут нет и не может быть речи ни о каких целях или интересах. Какие цели ставит себе человек, и какие интересы он преследует, это зависит исключительно от него самого. Право его состоит именно в том, что он может действовать по своему усмотрению; пока он не нарушает чужого права или общих постановлений, т. е. пока он не выступает из положенных ему границ, закон в это не вмешивается. Хорошо или дурно человек пользуется своим правом, это его дело. Он может путешествовать по дальним краям или сидеть на месте, он может работать или лениться, заниматься полезным делом или пустяками, высказывать высокие истины или болтать совершенную чепуху, это до юридического закона не касается, ибо это область свободы. А так как личное право, то есть власть располагать собой составляет корень и источник всех прав, то из этого ясно, что понятие о праве как о защите интересов, лишено всякого основания. Оно противоречит как здравой теории, так и практике всех времён и народов. Только полное затмение понятия о свободе туманами реализма могло породить подобную аберрацию.

Есть, однако, лица, права и обязанности которых определяются интересом. Это так называемые юридические лица, которые учреждаются именно для известной цели. Само учреждение, очевидно, не может ни хотеть, ни действовать; всё это делается через посредство представляющих его физических лиц. Но последние пользуются правами единственно в виду той цели, которую они призваны осуществлять. А так как эта цель постоянна, то такой же характер получает и основанное на ней учреждение. Управляющие им физические лица меняются; меняются также и те, которые им пользуются; само же учреждение остаётся как постоянный субъект прав и обязанностей, вследствие чего оно и признаётся юридическим лицом.

Для реалистического воззрения на право учение о юридических лицах представляет камень преткновения. Старая юриспруденция легко справлялась с этим понятием. Она знала, что право есть не физическое, а умственное, или метафизическое отношение, а потому, когда жизнь требовала создания чисто мыслимого лица, она, не обинуясь ( не задумываясь, не сомневаясь, без колебаний ), устанавливала таковое и присваивала ему известные права и обязанности. Все законодательства в мире наполнены подобными установлениями. Но для реалиста все эти создания метафизики представляются устаревшими предрассудками, которые надобно выкинуть за борт; он признаёт единственно то, что можно видеть и осязать. Реальны, очевидно, только физические лица; они одни могут иметь и какой-нибудь реальный интерес, то есть пользоваться или наслаждаться жизненными благами. Юридическое лицо к этому неспособно: оно не ест, не пьёт, не радуется, не скорбит, следовательно, с точки зрения реалистов, смешивающих право с интересом, оно не может иметь никаких прав. А потому истинными субъектами права в юридических лицах должны быть признаны физические лица, входящие в их состав или пользующиеся их благами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.