11. Черная вдова из Лудёна. Новое о мышьяке, 1961 год
11. Черная вдова из Лудёна. Новое о мышьяке, 1961 год
21 июля 1949 года, в день ареста, Марии Беснар было 53 года. Землевладелица, рантье из города Лудёна. Среднего роста, старообразная, с провинциальной косметикой на лице, бегающими глазками за круглыми стеклами очков и тонкими губами. В общем, типичная женщина французской провинции Вьенн, местности с деревушками и городками, с раздробленными поместьями, мелкими крестьянскими хозяйствами, арендаторами, ремесленниками, где все друг друга знали, где деньги хранили еще в чулках и скрашивали досуг вином, едой, любовью и сплетнями.
И именно сплетни породили дело Марии Беснар, дело, затянувшееся на много лет.
Когда 25 октября 1947 года после непродолжительной болезни скончался Леон Беснар, муж Марии, мадам Пенту сообщила одному из своих «друзей», помещику Августу Массип, будто Леон Беснар сказал ей незадолго до своей кончины, что жена хочет отравить его. Август Массип, проживавший с двумя слабоумными братьями в разоренном поместье, передал слова Пенту в уголовную полицию Пуатье. Там это сообщение попало в руки двадцатипятилетнего следователя Пьера Рожэ. Он и инспектора Сюртэ, Нокэ, Шомье и Норман, дали толчок делу Беснар, остановить которое не смогли потом в течение 14 лет.
Первые расследования далеко не пошли, потому что мадам Пенту стала отрицать, будто подозревала Марию Беснар в убийстве. Но нашлись другие жители Лудёна, у которых Мария Беснар вызывала подозрения. В хозяйстве Беснаров в мае 1947 года работал двадцатилетний немецкий военнопленный по имени Диц. Его считали любовником Марии Беснар. По слухам, Леон Беснар говорил однажды, что он-де не хозяин в своем доме, а раб своего слуги. До появления молодого немца жители Лудёна были обеспокоены целым потоком анонимных писем непристойного содержания. Графологический анализ этих писем, осуществленный доктором Эдмондом Локардом, известным пионером научной криминалистики в Лионе, показал, что они написаны Марией Беснар и вызваны, как свидетельствуют многочисленные примеры истории криминалистики, сексуальными извращениями. Мария Беснар решительно отрицала свою причастность к сомнительным письмам. Но против нее свидетельствовал тот факт, что поток писем прекратился с момента появления в ее доме молодого немца. Инспектор Нокэ убедился в том, что мотивом отравления Леона Беснара могло быть желание жадной до любовных утех женщины устранить старика мужа и иметь возможность без помех жить с молодым немцем. После смерти мужа она предприняла несколько длительных автопутешествий вместе со своим слугой, а когда в мае 1948 года Диц вернулся на родину, она продолжала переписываться с ним и добилась того, что он в 1949 году снова появился в Лудёне, где он якобы с ее помощью собирался обосноваться, так как дома не нашел для себя подходящей работы.
Таковы были результаты расследования, когда 16 января 1949 года умерла восьмидесятисемилетняя мать Марии Беснар, проживавшая в доме дочери с 1940 года. Доктор Галлуа, считавший причиной смерти Леона Беснара сначала приступ печени, потом грудную жабу, а затем на основании анализа мочи — уремию, теперь лечил также мать Марии Беснар. В январе 1949 года в Лудёне свирепствовала эпидемия гриппа. Когда больная потеряла сознание и у нее развился односторонний паралич, врач решил, что грипп вызвал кровоизлияние в мозг. Но смерть старухи явилась той искрой, которая превратила тлеющее подозрение в яркий пожар. Инспектору Нокэ стало известно, что скончавшаяся упрекала дочь за ее интимные отношения с немцем и была против его возвращения. Нокэ заподозрил Марию Беснар в убийстве матери. Ему также удалось уговорить мадам Пенту рассказать все, что она знает. Пенту описала очень убедительно последние часы жизни Леона Беснара: его боль в желудке, рвоту и диалог между умирающим и ею.
— О, ну что же они мне дали!
— Кто, немец?
— Нет, Мария… Мы собирались есть суп. На моей тарелке было что-то жидкое. Мария налила туда суп. Я стал есть и меня сразу вырвало.
Когда Нокэ узнал, что Мария Беснар наняла пользовавшегося дурной славой частного детектива из Парижа, некоего Локсидана, который пытался запугать мадам Пенту, то имевшиеся у него сомнения сразу рассеялись.
9 мая в Пуатье было решено эксгумировать труп Леона Беснара и провести токсикологическое исследование. Эксгумацию поручили врачам Сета и Гуйллону, а токсикологическую экспертизу — Джорджу Беру, директору полицейской лаборатории в Марселе, пользовавшемуся уже десятки лет заслуженной славой на юге и юго-западе Франции. После опубликования им в 1938 году книги «Очерк по криминологии и научной полиции» его имя стало известным далеко за пределами Франции. Части трупа, пролежавшего в земле уже больше полутора лет, были упакованы в стеклянные сосуды, обозначены и отправлены в Марсель. Доктор Беру сообщил о результатах своих исследований в Пуатье. При качественном и количественном определении яда он установил, что в теле Леона Беснара имеется 39 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела, то есть такое количество, которое должно рассматриваться как доказательство отравления мышьяком, приведшее к смерти. Тогда следователь Рожэ распорядился об эксгумации также трупа матери Марии Беснар. Исследование Беру имело результат: не менее 58 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела.
21 июля 1949 года в Лудён прибыли инспектора полиции Нокэ и Норман. Они доставили Марию Беснар и Дица в Пуатье к следователю Рожэ.
Вид крестьянки из Лудёна и ее отталкивающее хладнокровие не вызывали симпатии. После продолжительного допроса Рожэ велел отвести ее как подследственную в тюрьму Пьер-Леве. Дица он тоже подверг строгому допросу. Но так как немец категорически отрицал, что между ним и Марией Беснар были любовные отношения, то его пока отпустили. Последующее поведение Дица легко можно было объяснить, но оно не способствовало тому, чтобы развеять сгустившиеся над Марией Беснар тучи подозрения в убийстве. Он не стал ждать, пока прибудут из Парижа его документы, и скрылся.
Расследования Рожэ привели прямо-таки к мистическим результатам. Им был установлен целый ряд весьма подозрительных смертельных случаев в семье Беснар, а также среди их соседей и приятелей. По мере расследования приходилось касаться все более далекого времени, пришлось вернуться к 1927 году. Вскоре после первой мировой войны двадцатитрехлетняя Мария Беснар (дочь мелкого крестьянина Пьера Евгения Девайана в Сен-Пьер-де-Майэ) вышла замуж за своего кузена Огюста Антигю, сельскохозяйственного рабочего. Оба в качестве домоправителей поселились в поместье Мартена. Огюст Антигю скончался в 1929 году, как тогда определили, от туберкулеза. Но анализы Беру после эксгумации показали, несмотря на прошедшие с тех пор 22 года, 60 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела, то есть смерть от отравления мышьяком.
В 1929 году Мария Беснар вышла замуж вторично, за Леона Беснар, и тем самым поднялась на новую ступеньку социальной лестницы. Беснар владел домом в Лудёне, магазинчиком и земельным участком в деревне. Мария не родила ему детей, но оказалась хорошей, а также целеустремленной и расчетливой хозяйкой. Беснар жил, открыто враждуя со своими по соседству проживающими Родителями. Он не мог простить им, что они всегда больше любили его сестру Люси. Свою вражду он перенес также и на других родственников. Но Мария Беснар преодолела враждебность родственников и добилась даже того, что сестра бабушки ее мужа, вдова Луиза Леконт, оставила ей наследство. Вскоре после оформления завещания, 22 августа 1938 года, Луиза Леконт умерла. Ей было тогда за восемьдесят. О симптомах отравления мышьяком ничего не было известно. Но токсикологическое исследование ее трупа доктором Беру обнаружило 35 миллиграммов мышьяка на килограмм. Было установлено, что при ее смерти присутствовала Мария Беснар, которая перед этим часто присылала ей вино.
Через два года, 2 сентября 1940 года, умерла бабушка Леона Беснара, вдова Гуэн. Это была родственница, от которой, как говорил Леон, он видел добро. Он был ее единственным наследником. Мария Беснар с мужем посетила уже старенькую женщину незадолго до ее смерти. 23 августа 1949 года труп ее тоже эксгумировали, но обнаружили лишь следы мышьяка, не позволившие инкриминировать убийство. Зато весьма подозрительной казалась в свете токсикологического исследования смерть отца Марии Беснар, Пьера Девайана, последовавшая 15 мая 1940 года. Причиной его смерти считали сердечный приступ. Мария Беснар не присутствовала при кончине отца, но анализ показал наличие 30 миллиграммов мышьяка на килограмм. Мария Беснар унаследовала земельный участок отца, а ее мать переехала в дом Беснаров в Лудён.
19 ноября 1940 года скончался свекор Марии Беснар, Марселен Беснар, которого она часто посещала, несмотря на вражду между мужем и его отцом. Доктор Деларош указал причиной смерти старческую слабость и сердечный приступ. Беру, однако, обнаружил в трупе 38 миллиграммов мышьяка на килограмм. Супруги унаследовали в результате смерти Марселена Беснара 227 734 франка.
Через несколько недель, 16 января 1941 года, умерла свекровь Марии Беснар, шестидесятишестилетняя Мария Луиза Беснар. Болезнь, приведшая к смерти, длилась девять дней. Доктор Деларош диагностировал воспаление легких. За больной ухаживала Мария Беснар. После этой смерти Беснары унаследовали еще 262 325 франков. Следователь Рожэ в каждом из этих случаев подозревал умышленное отравление и велел эксгумировать также труп Марии Луизы Беснар. Беру обнаружил в нем 60 миллиграммов мышьяка на килограмм.
Еще через несколько недель, 27 марта 1941 года, нашли повесившейся в доме родителей сорокапятилетнюю сестру Леона, Люси Беснар. Тщательному расследованию этот случай не подвергался. Посчитали его самоубийством, хотя далеко не все здесь было ясно. Люси была глубоко верующая католичка, что исключало возможность самоубийства. А с другой стороны, она очень тяжело переживала одиночество после смерти матери. Когда Беру обнаружил в останках 30 миллиграммов мышьяка на килограмм, то самоубийство стало казаться еще более странным, чем в 1941 году. У Рожэ появилось подозрение, что Леон Беснар участвовал в отравлении сначала родителей, а затем сестры и повесил ее, инсценируя самоубийство. Позднее Беснар сам стал жертвой своей жены, когда мотив убийства изменился и из убийцы ради наживы Мария стала убийцей на сексуальной почве.
Списку подозрительных случаев смерти не было видно конца. 14 июля 1939 года скончался сосед Беснаров, шестидесятипятилетний кондитер Туссен Ривэ. Причиной смерти зарегистрирована «чахотка». Жена его обратилась за помощью к Беснарам, поручив им ведение хозяйства в ее небольшом имении. В конце концов она переехала к Беснарам, передав в их собственность свои дом в обмен на маленькую пожизненную ренту. Но уже 27 декабря 1941 года она умерла. Причиной смерти также указан туберкулез. Мария Беснар ухаживала за больной. Эксгумированные трупы супругов Ривэ при токсикологическом анализе показали в обоих случаях по 18 миллиграммов мышьяка на килограмм.
Но и на этом серия смертей не кончается. В мае 1941 года в доме Беснаров нашли убежище две пожилые кузины Леона Беснара, Паулина и Виргиния Лаллэрон. Они вынуждены были покинуть свой дом из-за оккупации Франции немецкими войсками. Паулина хранила свои деньги в поясе, который никогда не снимала. Когда 1 июля 1941 года Паулина скончалась (как установил врач Галлуа, от «старческой уремии»), то ее сестра пообещала сделать Марию наследницей всего их совместного имущества. И уже 9 июля 1941 года она последовала за Паулиной в могилу.
Токсикологические исследования Беру дали результаты: 48 миллиграммов мышьяка на килограмм у Паулины и 24–30 миллиграммов мышьяка на килограмм у Виргинии Лаллэрон. Опять речь шла о таких количествах мышьяка, при которых Рожэ мог предположить только умышленное отравление мышьяком.
В пользу Марии Беснар было то, что, кроме мадам Пенту (а она сама тоже ничего не видела, только слышала), не было свидетелей, которые могли бы подтвердить, что она покупала и подмешивала яд в пищу, давая ее хотя бы одной из жертв. Кроме того, ни в одном из случаев не наблюдалось острого или хронического отравления мышьяком. Против первого аргумента можно было возразить то, что Мария Беснар не первая отравительница в истории, действовавшая с такой осмотрительностью, что не имелось ни одного свидетеля. Против второго аргумента свидетельствовал тот факт, что из-за неопытности или недобросовестности домашних врачей большое число случаев умышленного отравления оставалось нераскрытым. Но все это были косвенные улики. А следователь Рожэ стремился построить обвинение не на одних косвенных уликах.
За два года предварительного следствия он сделал все, чтобы побудить Марию Беснар к признанию, использовав при этом даже такие методы, которые во времена Горона считались классическими и самыми действенными средствами Сюртэ. (Надо сказать, от этих средств полностью не отказались и теперь.) Так, в камеру Марии Беснар Рожэ подсаживал своего агента-женщину. Но недоверчивость и выдержка арестованной, а может быть, и невиновность удержали ее от неосторожных высказываний. Вскоре после ареста Мария обеспечила себе помощь признанных адвокатов Рене Эйо и Дюклюзо. Благодаря растущему интересу, который вызвало ее дело, на женщину из провинции обратили внимание лучшие адвокаты Парижа, постоянно охотившиеся за сенсационными процессами. И наконец, Рене Эйо сам привез в Пуатье звезду адвокатуры, шестидесятичетырехлетнего кавалера ордена Почетного легиона Альберта Готра. Готра целый день разговаривал с арестованной.
Он понял, что обвинение будет в основном построено на токсикологических косвенных уликах, и знал из опыта, что нет ничего легче, как выиграть такой процесс, если удастся поколебать доверие присяжных к токсикологическим анализам. Готра уже навел справки в Марселе о работе Беру и полагал, что ему удастся «выбить Беру из седла». Насколько подробно он был информирован, можно заключить из его высказывания в ответ на возмущение Марии Беснар марсельским токсикологом: «Не говорите так плохо о своих врагах. Ваши враги спасут вас».
Когда Готра взял на себя защиту Марии Беснар, сила ее сопротивления и воля удвоились. Либо она решила до последнего момента отрицать свою вину, либо доказать свою невиновность, то есть размотать клубок почти невероятного стечения случайных обстоятельств, недоразумений, лжи и сплетен.
20 февраля 1952 года во Дворце юстиции Пуатье начался суд над Марией Беснар. Красные мантии президента суда Вивара и судей произвели на Марию Беснар, как она сама потом говорила, впечатление «кровавых», когда она появилась в зале суда в черном, отделанном мехом пальто, в испанском платке на голове. Стоя, с замершей улыбкой на устах, выслушала она обвинительный акт. Как и в деле Лафарг, сначала Марию Беснар осудили за то, что она незаконно получала пенсию за одну из умерших родственниц, подделывая подпись на квитанциях. Приговор гласил: два года тюрьмы и 50 000 франков штрафа. Это, как говорится, было прологом, но не случайно включенным в спектакль суда. Он бросал тень на характер подсудимой. А во второй день началась сама борьба. Она началась с выступления свидетелей прокурора Жиро.
Каждый внимательный наблюдатель вскоре понял, что все высказывания свидетелей, кроме, пожалуй, мадам Пенту, не имели большого значения. Безусловно, из нагромождения болтовни и сплетен возник образ обвиняемой, в котором можно было при желании найти черты хитрой, холодной, расчетливой убийцы. У многих, однако, возникало сомнение, имела ли подсудимая чисто техническую возможность осуществить некоторые из убийств. Как только возникали подобные сомнения, то прокурор и президент суда сразу ссылались на доктора Джорджа Беру. Он-де обнаружил яд. Он был одним из известнейших токсикологов юга Франции. Как мог оказаться яд в трупе, если не из рук убийцы-отравителя? А если это отравление, то кто же, кроме Марии Беснар, мог это сделать? Ведь это она во всех случаях жаждала обогащения или любовных утех.
22 февраля все вновь и вновь звучало имя: Беру, Беру, Беру. Еще до того как он переступил порог зала суда, его имя приобрело большой вес. Все с нетерпением ожидали 23 февраля, когда Беру должен был выступить как свидетель.
Пассивное поведение Готра и Эйо в первые два дня вызвало определенное удивление. Можно было сделать только два вывода: либо адвокаты из столицы свысока относились к провинциальному суду, либо они не придавали никакого значения всей этой игре со слухами и предположениями и ждали основного свидетеля-токсиколога, чтобы скрестить с ним клинки. Что вводило в заблуждение наблюдателей в Пуатье, так это та беспечность, с которой Готра ожидал 23 февраля.
Осталось неясным, каким образом в руки Готра попала переписка Рожэ и Беру от 1949 года, а также определенные документы из лаборатории в Марселе. Но так или иначе они были в руках Готра. То, как он использовал их, показало, что, будучи образованным и деловым адвокатом, Готра был не очень щепетилен в выборе средств, не чурался дешевых эффектов, даже смаковал их.
Пробравшись сквозь нетерпеливо ожидавшую толпу, утром 23 февраля Беру вошел в зал суда. Это был темноволосый, широкоплечий, грузный и, казалось, малоподвижный человек, о котором Мария Беснар со злостью писала: «Он выглядел не интеллигентно, но по сравнению со всеми его ошибками и глупостью довольно респектабельно». Беру принадлежал к старшему поколению и провел жизнь на юге Франции. Кроме токсикологии, он занимался различнейшими областями естествознания и техники в приложении их к криминалистике, вплоть до графологии.
Но в его выступлении на суде, в изображении колоссальной работы, проделанной им, не хватало необходимого для суда блеска. Сухо он изобразил картину затянувшихся на месяцы событий, вызвавших одну эксгумацию за другой, анализы сотен частей органов раньше или позже похороненных людей. Все исследования на мышьяк Беру производил с аппаратом Марша, а количественный анализ мышьяка — по методу Уилсокса. Он также использовал для этого колориметрию. За последние тридцать лет подобные анализы осуществлялись в его лаборатории тысячи раз, и Беру нисколько не сомневался в правильности определенных им количеств мышьяка в трупах, в рамках, конечно, допустимых отклонений, которых невозможно избежать. Он брал также многочисленные пробы почвы вокруг могил и исследовал их на мышьяк, но добытые дозы были столь малы, что не могли объяснить наличие больших количеств мышьяка в трупах. Беру доказал, что он не легкомысленный очковтиратель, а эксперт, делающий только те выводы, которые лежат в рамках его компетенции. На вопрос президента суда: «Можете ли вы утверждать, что здесь речь идет об умышленном отравлении мышьяком?» — он ответил: «О, нет. Этого я не могу утверждать. Мои показания ограничиваются лишь тем, что я нашел в трупах мышьяк».
Беру и не подозревал, что через несколько минут станет жертвой целого ряда судебных трюков, которые с дьявольским мастерством будут разыграны Готра. Они, как топор, удар за ударом разрушат все здание токсикологических исследовании. Вообще-то Беру станет жертвой не только этих трюков, но и ошибок, допущенных им самим или его сотрудниками. Его упрекали в том, что он пользовался старыми методами работы. Но может быть, это было не так уж плохо, что он использовал хорошо знакомые методы. Как впоследствии выяснилось, результаты Беру были подтверждены также при исследовании новыми методами. Ошибка, которую он не мог себе простить, была совсем в другом: он не следил за точностью и аккуратностью записей лабораторных работ и запустил систему регистрации и контроля.
Допрос врачей Сета и Гуйллона, которые эксгумировали трупы на кладбище Лудёна, Готра начал с того, что спросил их: «Я уверен, что вы работали со всеми необходимыми предосторожностями. Вы пересчитали и зарегистрировали все, прежде чем послать в Марсель. Не правда ли?»
«Конечно, — ответил Сета. — Мы работали очень тщательно. Необходимо, чтобы в лабораторию попали нужные объекты исследования», — добавил он.
Готра взял со своего стола несколько списков и роздал их судьям, присяжным и журналистам.
«Я просто уж и не знаю, как объяснить то, о чем я сейчас хотел бы поговорить. Очевидно, произошло что-то таинственное. Если господа сравнят списки, составленные доктором Сета у вскрытых могил, со списками объектов исследований доктора Беру, то легко установить, что в Марсель прибыло значительно больше сосудов с частями трупов по делу Беснар, чем было отправлено из Лудёна. Если исключить возможность размножения сосудов по дороге в Марсель, то придется сделать вывод, что в лаборатории доктора Беру сосуды спутали и, так сказать, присовокупили к делу Беснар объекты исследования других уголовных дел. Возможно, доктор Беру сможет дать объяснение этой мистерии?»
Беру от неожиданности не мог произнести ни слова.
«Успокойтесь, доктор, — продолжал Готра с наигранной благожелательностью, за которой притаились когти льва, — в таком большом институте, как ваш, подобное может произойти. Вы ежедневно получаете много сосудов с объектами для исследований. Сосуды ставят на полки и, конечно, могут перепутать. Стоит только хоть раз одному из ассистентов допустить ошибку. Если, — и голос Готра вдруг стал резким, — в списках из Лудёна упомянута, например, как объект исследования только ткань мышц мадам Гуэн, а не внутренности, в то время как ваш отчет содержит результат исследования внутренностей мадам Гуэн, то, следовательно, речь идет о частях какого-то другого трупа».
Беру еще больше растерялся, он снял очки и вытер глаза своим желтым шарфом. Но Готра не намерен был давать ему возможность прийти в себя. «В вашем отчете, — сказал он еще громче и угрожающе, — имеются данные о количестве мышьяка в волосах Туссена Ривэ. Однако Туссен Ривэ был лысым. Это мне кажется еще одной мистерией. Здесь, видимо, присовокупили к нашему делу голову незнакомого нам мертвеца из вашего института. И, наконец, в отчете есть протокол об исследовании глаза вдовы Луизы Леконт. В списках, составленных при эксгумации трупа этой дамы, нигде не упоминается о глазе. Да и вряд ли может идти о нем речь. Вдова пролежала в могиле одиннадцать лет, еще надо найти такой человеческий глаз, который бы мог сохраняться столь длительное время…»
Атака Готра была не так уж значительна, как может показаться на первый взгляд. Ему бросились в глаза некоторые неточности списков, которые, однако, на фоне сотен отдельных объектов исследования не могли играть большой роли для общего вывода. Но он так выдвинул их на первый план, что в зале суда они создали впечатление, будто вся работа Беру проходила в условиях беспорядка и дезорганизации, будто под видом трупов из Лудёна исследованию подвергались посторонние трупы, содержащие яд. Готра понимал, что он не должен дать своему сбитому с толку противнику возможности рассеять это впечатление. И он продолжал наступать. Учитывая все изображенные обстоятельства, он позволит себе вопрос: имеет ли обнаруженный мышьяк вообще какое-либо отношение к трупам? Не происходит ли он из стеклянных сосудов, предоставленных Беру для транспортировки объектов исследования? «Другими словами, я спрашиваю, были ли сосуды чистыми, не было ли в них мышьяка!»
Беру уже взял себя в руки и, искренне возмущаясь, протестовал против подобных подозрений.
«Итак, — спросил Готра, — сосуды каждый раз перед отправкой в Лудён подвергались чистке и стерилизации?..» «Само собой разумеется!» — воскликнул Беру. «Ага, — сказал Готра, — ну, тогда я должен вам сказать, что я располагаю другой информацией…»
Готра в качестве свидетеля пригласил кладбищенского сторожа Морина. Морин заявил, что многие сосуды прибывали из Марселя запачканными и не очищались также в Лудёне. Можно было только удивляться, почему Готра предпочел Морина более подходящему свидетелю врачу Сета, которого он только что назвал примером точности и аккуратности. Не менее удивительным было и то, что Беру со своей стороны не потребовал допросить Сета и, как выразился один журналист, «позволил загнать себя в угол». Беспокойство в зале росло. Сверкали вспышки фотоаппаратов. Беру совершенно растерялся.
Готра лучше всех в зале знал, по какому тонкому льду он идет. Он понимал также, что должен наступать, иначе все провалится, и, взяв копии писем, раздал их присутствующим.
Здесь, заявил он, у него несколько интересных писем доктора Беру к следователю Рожэ. Легким движением руки Готра вынул письмо, как будто это был лишь один пример из многих. Затем потребовал, чтобы Беру ответил ему, писал ли он следующую фразу Рожэ, и прочитал: «Если Вас не удовлетворит мои отчет об анализах, то прошу сообщить мне об этом, чтобы я мог внести необходимые изменения…»
Было ясно, что он ставил теперь под удар не аккуратность Беру, а его порядочность. Он обвинял Беру в том, что тот шел на поводу желаний следователя. Глубокое возмущение помогло Беру в один момент преодолеть смущение. Дрожащим от волнения голосом он спросил, как подобная переписка могла попасть в руки защиты и воскликнул: «Я не фальсифицирую свои отчеты!» Он имел в виду только стилистические изменения, и ничего больше, стилистические изменения, которые сделали бы для суда более понятным сложный материал. Но расчетливо посеянное Готра подозрение, что Беру действовал по указке следователя, нельзя было рассеять никакими объяснениями, как бы искренни они ни были. Готра настаивал: «Мне достаточно одной фразы… и я думаю, всем другим тоже». И тут же им был нанесен следующий удар. Он спросил, признает ли Беру, что написал следователю такую фразу, в которой утверждал, что благодаря своему многолетнему опыту в состоянии на глаз отличить образовавшиеся в аппарате Марша бляшки, содержащие мышьяк, от бляшек, содержащих другой яд, антимон. Да или нет?
Беру подтвердил и попытался объяснить это утверждение. Но Готра прервал его: «Беру и сейчас в этом уверен?»
Не понятно, что толкнуло Беру на подобные заявления. В годы учебы Беру некоторые опытные токсикологи действительно умели на глаз отличать мышьяк от антимона и при случае забавлялись тем, что демонстрировали перед студентами свое искусство. Но никогда никто из них не делал заключения, от которого зависела жизнь человека, на основании подобного определения на глазок. Без сомнения, Беру тоже этого не делал. А его фраза в письме была не чем иным, как выражением человеческой слабости, желанием подчеркнуть свою опытность перед следователем, который по возрасту мог бы быть его учеником.
Беру подтвердил, что написал эту фразу. Он хотел уже объяснить смысл своих слов, но, как фокусник, Готра держал уже в руках шесть запечатанных стеклянных пробирок и предложил Беру определить, в которых из них мышьяк, а в которых антимон.
Скорее всего, этот придуманный Готра спектакль провалился бы, не будь Беру таким провинциалом. Другой на его месте отклонил бы это предложение и объяснил бы процитированную фразу, но для этого на месте Беру должен был быть другой человек, способный парировать Готра. Беру же был медленно реагирующим человеком, честь и гордость которого задеты. И он попал в ловко расставленные Готра сети. Возможно, в другое время, спокойно сосредоточившись, он действительно на глаз смог бы отличить мышьяк от антимона, но сейчас, в момент большого волнения, на глазах у всего зала?..
С выступившими на лбу каплями пота напряженно рассматривал Беру пробирки. Затем три из них он возвратил Готра, заявив, что в них мышьяк, в остальных — антимон.
Глаза Готра засияли от радости. «Доктор Беру, — прогремел его голос на весь зал, — я хочу сказать вам кое-что по секрету. Ни в одной из этих пробирок нет мышьяка. Во всех только антимон». Широко разведя руки в стороны, он обратился к судьям и присяжным: «Вот вам доказательство, что доктор Беру специалист, анализам которого можно доверять!»
Какое-то мгновение царила тишина. Затем раздался смех. Доктор Беру медленно сел на стул. Президент суда безуспешно призывал к спокойствию. Заседание пришлось прервать. Покидая зал суда, Беру упал от волнения и так поранился, что на следующих заседаниях его замещал один из его ассистентов, доктор Медай.
Несомненно, сам Готра лучше всех понимал, что его спектакль меньше всего касался существа вопроса о действительном наличии или отсутствии мышьяка в анализах Беру. Несомненно, он понимал, что отдельные ошибки в регистрации также мало изменяли положение вещей, как и показания, что несколько сосудов из сотен оказались нестерилизованными. Победа Готра была победой интеллекта парижанина. Несколько растерявшийся суд предложил назначить новых экспертов. Готра не возражал. Он лучше суда в Пуатье знал, что повторная эксгумация трупов, большинство из которых много лет пролежало под землей, только при очень благоприятных условиях предоставит материал для исследования, на котором можно произвести безошибочные анализы. Неудачу первых анализов или дисквалификацию их, как это сделал Готра, очень редко в истории судебной токсикологии удавалось поправить. Готра надеялся, что в новых анализах он также обнаружит слабые места и ошибки, которые позволят ему подорвать их авторитет.
Фабр, Кон-Абрест, Гриффон и Педелье — это имена новых экспертов, назначенных судом в Пуатье. Все четверо были знаменитыми судебными медиками и токсикологами Парижа 1952 года.
Имя Педелье мы уже встречали; как судебный медик он известен далеко за пределами Франции. Рене Фабр, начавший свою карьеру в 1919 году главным аптекарем знаменитого госпиталя Некар, с 1931 года был профессором токсикологии при Парижском университете и с 1946 года деканом фармацевтического факультета. Кон-Абрест, худощавый, бородатый человек, почти старик, всю жизнь работал токсикологом. И, наконец, Генри Гриффон, самый молодой из них, возглавлял токсикологическое отделение лаборатории префектуры парижской полиции. Его имя связано с первыми попытками использования достижений науки об атоме для качественного и количественного определения мышьяка. Чтобы произвести эксгумацию всех трупов в Лудёне и осуществить необходимые анализы, группе потребовалось почти два года.
На этот раз Педелье сам следил за эксгумацией трупов. Почтенный, седовласый семидесятилетний кавалер ордена Почетного легиона расположился в центральной часовне кладбища в Лудёне. Каждая частичка, предназначенная для исследования, доставлялась Педелье и им регистрировалась. Он старался не допустить ни малейшей ошибки. К его сожалению (и к радости Готра), захоронение трупов после первой эксгумации было выполнено небрежно. Никто не думал о возможности повторной эксгумации. Бедра нескольких трупов были сложены в один гроб. Невозможно было определить, кому принадлежат отдельные кости. То же самое произошло и с останками органов. Они так тесно соприкасались с землей, что в некоторых случаях были неотделимы от нее. Педелье слишком хорошо знал, что тут Готра тотчас прибегнет к аргументу, что обнаруженный мышьяк происходит из земли. Он взял большое количество проб почвы из разных мест кладбища Лудёна, чтобы еще раз проверить растворимость мышьяка.
Педелье привык к зачастую отвратительному миру судебной медицины, и он любил этот мир. Но ему никогда раньше не приходилось сталкиваться с таким делом, по которому проходило бы так много трупов, пролежавших десятки лет в земле, от которых остались лишь жалкие останки. И только некоторые трупы можно было исследовать на мышьяк. У остальных же анализу можно было подвергнуть только волосы, то есть ту кладовую мышьяка, которая, согласно положениям токсикологии, является важнейшим источником определения вида, степени и длительности отравления мышьяком.
Останки органов и часть проб почвы были доставлены в лабораторию профессора Кон-Абреста. Кожа головы, волосы и другая часть проб почвы — в лабораторию Генри Гриффона в Париж. Готра с надеждой следил за состоянием материала и ходом исследований. Однако уже вскоре после начала исследований он узнал, что результаты, несмотря на все трудности, свидетельствуют не в пользу Марии Беснар. Кон-Абрест, работая с аппаратом Марша и более современным способом спектрального анализа, получил в конечном результате 20 миллиграммов на килограмм, что, учитывая малое количество исследуемой субстанции, подтверждало результат Беру. Еще более убедительными были результаты, полученные в лаборатории Гриффона. Гриффон установил в волосах Леона Беснара мышьяк, в сорок четыре раза превышающий норму.
Это поколебало уверенность Готра. Как кошмар его преследовала мысль, что Кон-Абрест, Фабр и Гриффон обнаружат в «мертвецах Марии Беснар» большие количества мышьяка и на возобновленном процессе всем весом своего авторитета лишат его возможности повторить столь успешно примененную к Беру тактику. Он узнал, что Гриффон при определении мышьяка в волосах применяет метод атомных исследований, но еще не догадывался, что именно это обстоятельство поможет ему еще раз повторить свой спектакль. Он не терял надежды найти слабые места и решил на этот раз признать наличие мышьяка, выработав другую тактику защиты. Он приготовился утверждать, что мышьяк попал в трупы из земли кладбища, а не из рук отравительницы.
Правда, Готра узнал, что эксперты на этот раз так тщательно работали, что выбивали из его рук любое возможное оружие. Гриффон исследовал огромное количество проб почвы кладбища и установил, что в этой земле, бесспорно, имеется мышьяк, но нерастворимый или минимально растворимый. Рене Трухаут, профессор фармакологии и токсикологии в Париже, ученик и сотрудник Фабра, закопал пучок волос с нормальным содержанием мышьяка на кладбище в Лудёне, там, где были похоронены «мертвецы Марии Беснар», и оставил его под присмотром полиции на один год. Через год проверка показала, что в контрольном пучке волос количество мышьяка практически не изменилось.
Принимая во внимание эти исследования, защита едва ли могла рассчитывать на успех, опираясь на утверждение, что мышьяк попал в трупы из почвы кладбища в Лудёне. Однако адвокат Готра не сдавался. Он принялся за изучение специальной литературы о токсикологическом значении мышьяка в почвах и к концу 1953 года нашел кое-что для себя интересное. Готра ознакомился с работами нескольких ученых, область деятельности которых лишь соприкасалась с токсикологией. Один из них — Генри Оливье — пятидесятисемилетний врач, руководитель лабораторий медицинского факультета Парижского университета и преподаватель биологии. Другой, Лепэнтр, руководитель лаборатории, контролирующей питьевую воду столицы Франции.
Изучая содержимое мышьяка в воде, они оба пришли к выводу, что в почве происходят пока еще неизвестные процессы, благодаря которым мышьяк земли растворяется в больших количествах, чем считают токсикологи. Это зависит, очевидно, не от чисто химических процессов, которые имеют в виду токсикологи, исследуя растворимость мышьяка. Это процессы биологического характера, и зависят они непосредственно от деятельности почвенных микроорганизмов. Готра узнал, что существуют различные почвенные микроорганизмы, которые по обмену веществ можно разделить на две большие группы: на те, которым для жизнедеятельности, как и человеку, необходим кислород (аэробные), и те, которые могут существовать без кислорода (анаэробные), они получают необходимую для жизнедеятельности энергию из процессов брожения, для которых решающую роль играет водород.
Оливье и Лепэнтр провели поучительные эксперименты. Когда они помещали анаэробные микробы в содержащую мышьяк почву, которая при обычных токсикологических контрольных анализах не показывала наличие растворимого мышьяка, мышьяк растворялся большими количествами и уносился водой. Если же в почву помещали аэробные микробы, то мышьяк оставался нерастворимым. Повсюду, где в почве происходило гниение и брожение, вызванные деятельностью анаэробных микробов, имелись предпосылки для растворения большого количества мышьяка. Но где еще и быть гниению и брожению, как не в почве кладбищ?
Готра обрадовался еще больше, когда прочитал далее, что между анаэробными микробами и человеческими волосами имеется особая связь, потому что анаэробные бактерии на кладбищах иногда необходимый для их жизни водород получают из волос трупов, содержащих серные соединения. Там, где происходят эти сложные процессы, мышьяк в качестве обмена проникает непосредственно в волосы так, как и из тела отравленного, через корни волос, и не поддается удалению при мытье. Все идеи, за которые ратовали Оливье и Лепэнтр, принадлежали не токсикологам. Исследователи также не утверждали, что разработали затронутые проблемы. Но одно было очевидным: в результате деятельности почвенных микроорганизмов увеличивалась растворимость мышьяка и создавались условия для его проникновения в волосы трупов. Установить же наличие или отсутствие этих процессов было невозможно. Они могли иметь место в одной могиле и отсутствовать в соседней.
Но для адвоката Готра все это имело большое значение. Здесь он нашел материал, с помощью которого собирался поколебать основы официальной токсикологии, вызвать недоверие к выводам Фабра, Кон-Абреста и Гриффона. А больше ему ничего и не надо.
Адвокат Готра встретился с Оливье и Лепэнтром. Через них он познакомился еще с двумя врачами и биологами. Они тоже наблюдали подобные явления, были готовы провести соответствующие опыты и выступить свидетелями защиты. Это были профессор Жан Кайлинг из французского Национального института почвоведения и профессор Поль Трюффер, который в свои шестьдесят пять лет был вдохновенным и неподкупным исследователем в новой области. Его слава клинициста и кавалера ордена Почетного легиона делала его важнейшим из новых союзников Готра.
Для Готра наступила полоса везения. После первого разговора с Полем Трюффером в его руки попало то, чего он безуспешно добивался долгое время, а именно точная информация о методе, которым Генри Гриффон пользовался для определения количества мышьяка в волосах «мертвецов Марии Беснар».
Для Готра мир атомной физики был в тот момент книгой за семью печатями, как, впрочем, для многих его современников. И он стал искать ученых-атомщиков в надежде узнать от них, не могут ли эксперименты Гриффона дать ошибочные результаты. Если ему удастся узнать истоки ошибок (а он не терял на это надежды), то он «запутает» Гриффона в его «собственных сетях». Он нашел двух физиков-консультантов, Лебретона и Деробера. От них Готра узнал, что метод определения мышьяка в костях и волосах с помощью радиоактивных элементов, безусловно, имеет большое будущее, и понял, о чем вообще идет речь.
В нормальном состоянии мышьяк не радиоактивен, он не дает излучения. Но его можно сделать радиоактивным, поместив в атомный реактор и обстреляв нейтронами. Нейтроны поглощаются атомами мышьяка и превращают их в радиоактивный элемент, излучение которого можно измерить счетчиком Гейгера — Мюллера. Если хотят исследовать на мышьяк волосы, то их нужно положить в атомный реактор. Весь имеющийся в них мышьяк станет радиоактивным, и его излучение можно измерить. Чтобы установить количество мышьяка, имеющегося в волосах, в тот же реактор одновременно кладут определенное количество мышьяка для сравнения. Путем сравнения результатов измерения излучения устанавливается количество мышьяка в волосах. Если, например, определенное контрольное количество мышьяка показало на счетчике Гейгера — Мюллера 1000 единиц, а измеряемое количество мышьяка дало 1500 единиц, то, значит, измеряемое количество в полтора раза больше определенного контрольного количества.
Затруднение вызывал вопрос, сколько времени исследуемое вещество следует подвергать обстрелу нейтронами в атомном реакторе. Свечение каждого радиоактивного элемента возникает в результате распада его атомов. Процесс распада у разных элементов происходит в разные сроки. Он может произойти в считанные минуты, но может также и растянуться на годы и тысячелетия.
Для постороннего в этих вопросах человека, а, следовательно, и для Готра самым удивительным была единица измерения скорости распада — полураспад. Имеется в виду время, в течение которого распадается половина всех атомов какого-нибудь вещества. У радиоактивного мышьяка, например, оно составляет 26,5 часа, то есть за 26,5 часа распадается половина его атомов. Одна вторая часть оставшейся половины тоже распадается за 26,5 часа и т. д. до полного превращения в неизлучающий элемент.
Чтобы сделать вещество радиоактивным и «зарядить» его в атомном реакторе, нужно с помощью единицы полураспада высчитать самое благоприятное количество времени, необходимое для этого. Время полураспада мышьяка было установлено одним из первых, следовательно, для дальнейшего измерения достаточно держать его в реакторе столько времени, сколько требуется для полураспада, то есть 26,5 часа.
Но тогда возникала другая проблема. Человеческие волосы, исследуемые на мышьяк, имеют целый ряд других элементов, которые в результате пребывания в атомном реакторе тоже становятся радиоактивными. Их излучение, видимо, помешает измерению количества мышьяка и приведет к неправильным результатам. Волосы содержат углерод, кислород, водород и следы многих других элементов, таких, как кальции, медь, серебро, калий, магний и натрий. Их радиоактивное излучение не влияет на измерение мышьяка, если время их полураспада резко отличается от времени полураспада мышьяка. Магний, например, распадается так быстро, что через два часа уже не дает никакого излучения. У кальция же время полураспада равно 164 дням, то есть гораздо больше периода времени измерения излучения мышьяка. Однако опасны были элементы, время полураспада которых близко ко времени полураспада мышьяка, например натрии (18 часов) или калий (12,5 часа). Угроза ошибки здесь не была еще преодолена. Ее только пытались избежать, подбирая самое благоприятное количество времени пребывания в атомном реакторе. Но, прежде всего, предпринимались попытки удалить из волос химическим путем мешающие элементы перед измерением излучения мышьяка. Извлеченные из атомного реактора волосы обрабатывали химическими реактивами, такими, как соляная кислота и сероводород, так как было известно, что они выделяют натрии, калий и другие вещества.
Для Готра знание этих Основ, как бы интересны они ни были, имело только одно значение. Раз на сегодняшний день радиоактивный анализ мышьяка имел свои трудности и неразрешенные проблемы, значит, он мог надеяться поймать Гриффона на каком-нибудь упущении, какой-нибудь ошибке, поспешном выводе и т. п. И его надежды вскоре оправдались.
Лебретон и Деробер обратили внимание Готра на то, что Гриффон, безусловно, допустил ошибку, одну из грубейших ошибок токсикологов. Безразлично, что явилось тому причиной — легкомыслие, или честолюбие, или желание связать развитие радиоактивного метода со своим именем, использовав дело Беснар, — но, так или иначе, он не стал ждать, пока закончат испытание нового метода. В результате он допустил ошибку, очевидную для любого специалиста. Он подверг волосы Леона Беснара лишь пятнадцатичасовой обработке нейтронами в атомном реакторе вместо необходимых 26,5 часа. Из-за этого правильности измерения существенно мешало излучение натрия. Если оно и не приводило к ошибке, то вызывало сомнение в точности такого измерения.
Адвокат Готра ликовал. Для уверенности в конце 1953 года он обратился за консультацией к английским физикам-атомщикам и судебным медикам. Они подтвердили то, что ему уже было известно.
15 марта 1954 года возобновился процесс над Марией Беснар. Готра был подготовлен к нему и чувствовал себя уверенно. Он не сомневался, что выиграет новое сражение.
Обвинителем на этот раз выступал прокурор Штек, а президентом суда был Поргери де Буассерен, черствый, но уравновешенный по характеру человек. Штек целиком полагался на своих экспертов, которые доказали наличие смертельного количества мышьяка в двенадцати трупах. Они констатировали также, что мышьяк из почвы кладбища никак не мог попасть в трупы.
Интерес общественности к делу Марии Беснар, усиленно подогреваемый с 1952 года прессой, превратил Бордо, где началось второе судебное разбирательство, в место, куда съехались любопытные и журналисты из многих стран.
В течение двух дней на суде допрашивали свидетелей обвинения из провинции Вьенн. Их показания, как и во время первого суда, не содержали обоснованных доказательств, а представляли собой снова поток слухов и сплетен, которые характеризовали Марию Беснар как несимпатичного, корыстного, расчетливого человека, но совсем не как убийцу.
Готра, Эйо и мадам Коломбье (адвокат из Бордо) вели споры с этими свидетелями. Но все эти споры, как и в 1952 году, были лишь бесплодной прелюдией к решающему акту, когда бледная и больная из-за длительного пребывания в тюрьме Мария Беснар отошла на задний план, а в борьбу между собой вступили эксперты сторон.
Готра не решился серьезно выступать против обнаруживших в трупах яд Кон-Абреста и Фабра, потому что их авторитет и простота доказательств не сулили ему победы. Его выступление было направлено исключительно против Генри Гриффона.
И Гриффон потерпел поражение. Бессмысленность его поступка стала очевидной, когда выяснилось, что вообще не было нужды пользоваться еще не разработанным радиологическим методом. К счастью, однако, правильность результата его не очень тщательной работы, то есть утверждение, что волосы исследуемых трупов содержат смертельные дозы мышьяка, подтвердилась. Но к этим результатам можно было прийти, используя проверенные методы. Самоуверенный, движимый желанием первым блеснуть знаниями в такой сложной области, как атомная физика, он не допускал мысли, что адвокат сможет вскрыть его ошибки.