2. Основные концепции права и государства советского периода

Процесс формирования и развития советской марксистско-ленинской теории права и государства и юридической науки в целом проходил в борьбе против государственности и права в их действительном (некоммунистическом) смысле и значении, против “юридического мировоззрения” как сугубо буржуазного мировоззрения. Речь шла о замене правовой идеологии идеологией пролетарской, коммунистической, марксистско-ленинской, об интерпретации учреждений и установлений тоталитарной диктатуры как “принципиально нового” государства и права, необходимых для движения к коммунизму и вместе с тем “отмирающих” по мере такого продвижения к обещанному будущему, о радикальном отрицании прежних представлений и учений о государстве и праве, построении классовой (пролетарской, марксистско-ленинской, коммунистической) науки о классовом государстве и праве.

Один из ключевых аспектов всей этой работы состоял в том, чтобы в рамках зарождающейся марксистско-ленинской юридической науки согласовать соответствующие положения К.Маркса, Ф.Энгельса и В.И.Ленина о государстве и праве с реалиями диктатуры пролетариата и социализма.

Идейно-теоретической основой всей советской юриспруденции было марксистско-ленинское учение о государстве и праве как надстроечных явлениях (формах), обусловленных базисными (производственными, экономическими) отношениями частнособственнического общества. Правовые отношения (и право в целом), согласно марксизму, возникают из экономических отношений частной собственности, обслуживают эти отношения, являются необходимой формой их выражения и существования. Поэтому марксистское негативно-коммунистическое отношение к частной собственности полностью распространяется и на все надстроечные явления (право, государство и т.д.), порожденные частнособственническим способом производства, оформляющим и обслуживающим его.

Коммунизм, по Марксу, это прежде всего ликвидация буржуазной частной собственности и вместе с тем — всякой частной собственности, поскольку буржуазная частная собственность представляет собой исторически последнюю и наиболее развитую форму выражения частной собственности вообще. В соответствии с таким подходом также и буржуазное право выступает как наиболее развитая, исторически последняя форма права вообще. Поэтому, говоря о праве, Маркс, Ленин и вообще ортодоксальный марксизм имеют в виду буржуазное право. После буржуазного права, согласно марксистской коммунистической доктрине, какое-то небуржуазное право (например социалистическое право) просто невозможно в принципе, по определению. Так же невозможно, как невозможна какая-нибудь новая (послебуржуазная) форма частной собственности на средства производства.

Социализм (социализм марксистский, ленинский, пролетарско-коммунистический) — это, согласно доктрине и практике ее реализации (в виде реального социализма советского образца), всеобщее, последовательное и радикальное отрицание любой и всякой частной собственности на средства производства. Все остальное, что следует отсюда (в том числе и применительно к праву), что известно о доктринальном и реальном социализме, все другие его свойства, черты и характеристики (включая и создание правоотрицающей “социалистической собственности”) — лишь неизбежное следствие такого тотального отрицания частной собственности как сути коммунистического, т.е. логически и практически самого последовательного, самого антикапиталистического и самого антиприватного социализма.

Прогнозируя будущее, Маркс говорил о сохранении буржуазного права при социализме (в первой фазе коммунистического общества). “Поэтому, — писал он, — равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным, хотя принцип и практика здесь уже не противоречат друг другу, тогда как при товарообмене обмен эквивалентами существует лишь в среднем, а не в каждом отдельном случае. Несмотря на этот прогресс, это равное право в одном отношении все еще ограничено буржуазными рамками. Право производителей пропорционально доставляемому ими труду; равенство состоит в том, что измерение производится равной мерой — трудом... Это равное право есть неравное право для неравного труда... Поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право”[196].

Это буржуазное равное право Маркс относит к числу “родимых пятен” капиталистического общества, остающихся в первой фазе коммунистического общества. “На высшей фазе коммунистического общества, — писал Маркс, — после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе со всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!”[197].

Также и Ленин рассматривал положение о буржуазном праве при социализме как один из существенных моментов всего марксистского учения о коммунизме. В работе “Государство и революция” он воспроизводит все основные суждения Маркса и Энгельса[198] по данному вопросу, подчеркивая их органическую связь с другими положениями марксизма. “Всякое право, — писал он, — есть применение одинакового масштаба к различным людям, которые на деле не одинаковы, не равны друг другу; и потому “равное право” есть нарушение равенства и несправедливость”[199]. Но социализм не в состоянии сразу уничтожить несправедливость распределения предметов потребления по труду, а не по потребностям. “Таким образом, — резюмирует Ленин, — в первой фазе коммунистического общества (которую обычно зовут социализмом) “буржуазное право” отменяется не вполне, а лишь отчасти, лишь в меру уже достигнутого экономического переворота, т.е. лишь по отношению к средствам производства. “Буржуазное право” признает их частной собственностью отдельных лиц. Социализм делает их общей собственностью. Постольку лишь — “буржуазное” право отпадает”[200]. Но при социализме это буржуазное право остается “в другой своей части, остается в качестве регулятора (определителя) распределения продуктов и распределения труда между членами общества”[201].

Марксистский прогноз о буржуазном праве при социализме, однако, не сбылся. В реальной действительности коммунистическое отрицание частной собственности, ее обобществление в виде социалистической собственности и установление диктатуры пролетариата означали преодоление необходимых объективных основ всякого права, права вообще — ив отношениях к средствам производства, и (вопреки марксистскому прогнозу) в отношениях к предметам потребления (в сфере труда и потребления).

Процесс реализации марксистских представлений о буржуазном “равном праве” при социализме — в виде измерения соответствующих общественных отношений “равной мерой — трудом”[202] — практически ничем не отличался от иных внеэкономических и внеправовых мероприятий и установлений диктатуры пролетариата. Сфера распределительных отношений и оплаты производителей не была в этом смысле каким-то правовым исключением, не стала своеобразным “правовым Эльдорадо”.

Коммунистическое “освобождение” от частной собственности и сложившихся форм свободы, права, индивидуальности оказывается неизбежно, по логике вещей, вообще состоянием без свободы, права, личности и т.д. И такое “освобождение” без свободы характерно не только для переходного периода, но и для марксистского коммунизма в целом, поскольку он совместим лишь с негативным “освобождением”, но не с позитивным индивидуально-человеческим определением и утверждением свободы. “Освобождение” от прежней свободы — это лишь несвобода, а не какая-то новая свобода.

Переход от капитализма к социализму, от частной собственности к собственности общественной, ликвидация индивидуальной собственности на средства производства фактически означают не только уничтожение буржуазного индивидуализма, но вместе с тем и отрицание самостоятельного статуса и значения индивида, отдельного человека в качестве субъекта экономики, права и политики, радикальный отказ от индивидуального в пользу всеобщего (общественного, коллективного), всестороннюю трансформацию человека в живое орудие и вспомогательное средство всеобщего целого, в простого исполнителя соответствующих функций пролетарски организованной коллективности и социалистической общности, словом, — в обезличенный ординарный, бесправный “винтик” единой огромной машины коллективного подавления, насилия, властно-централизованного производства, распределения и потребления.

В условиях социализма уничтожение частной собственности сопровождается ликвидацией прежнего (формально-правового) равенства, но не создает и в принципе не может создать какое-то другое, неправовое равенство (экономическое, потребительское и т.д.). Движение к иллюзорному фактическому (неправовому) равенству лишило общество исторически апробированных экономических и правовых регуляторов, место которых заняли диктаторско-приказные средства и методы тоталитарной организации жизни. Коммунистическое отрицание присущих капитализму экономико-правовых форм свободы вовсе не привело, вопреки марксистским ожиданиям, к позитивному утверждению каких-то других форм свободы. Коммунистическое освобождение от капитализма по сути дела оказалось лишь негативной “свободой” от экономико-правового типа общественных отношений, “свободой” от действительного права и государства, место которых заняли насильственные нормы и институты тоталитарной системы диктатуры пролетариата.

После революции в общем русле марксистско-ленинского подхода к праву стали постепенно складываться различные направления и концепции понимания и трактовки права. При всех своих внешних различиях эти концепции внутренне едины в своем отрицании права, его объективной природы и смысла, в оправдании диктатуры и его приказных норм. Под видом отрицания буржуазного права все они вместе и каждая по-своему отвергают суть и смысл права вообще, права как права, а за качественно новое “право” выдают антиправовые установления пролетарско-коммунистической диктатуры, антиправовое законодательство новой партийно-политической власти.

Так, уже в первые послереволюционные годы многие марксистские авторы (П.И. Стучка, Д.И. Курский, М.Ю. Козловский, Н.В. Крыленко и др.) стали трактовать большевистские декреты как “пролетарское право”. “Переходный строй от капитализма к социализму, переживаемый впервые на земном шаре после Октябрьской революции в России, — писал М.Ю. Козловский, — творит в процессе социалистической революции особое, невиданное нигде право, право не в подлинном его смысле (системы угнетения большинства меньшинством), а право пролетарское, которое все же право, в смысле средства подавления сопротивления меньшинства трудящимися классами”[203].

Хотя концепция “пролетарского права” по своему смыслу явно противоречила марксистскому прогнозу об остаточном буржуазном праве при социализме, однако марксистские теоретики всячески замалчивали это принципиальное обстоятельство и акцентировали внимание на единстве пролетарского классового подхода к праву и государству, присущем и марксистской доктрине, и советской теории права и государства.

В условиях диктатуры пролетариата право — это, согласно Д.И. Курскому, выражение интересов пролетариата[204]. Здесь, по его признанию, нет места для “норм вроде Habeas Corpus”[205], для признания и защиты прав и свобод индивида. “Отмена всех норм буржуазного права, — утверждал Курский, — единственная гарантия правосудия для городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства, поставившего и осуществляющего в своей диктатуре великую цель: полное подавление буржуазии, уничтожение эксплуатации человека человеком и водворение социализма”[206]. Новое, революционное право он характеризовал как “пролетарское коммунистическое право”[207].

Неправовой характер “пролетарского права” даже в условиях многоукладного нэпа (т.е. при ограниченном допущении частного оборота и соответствующих норм буржуазного права) по существу признавал и сам Курский, когда, в частности, утверждал: “Наше обязательственное право, его основная особенность и будет состоять, по мнению Наркомюста, в том, что здесь интересы государства должны превалировать над интересами ограждения личных прав отдельных граждан”[208]. Да и в целом допущенные при нэпе гражданско-правовые (т.е. буржуазные) отношения осуществлялись в жестких рамках уголовных норм. В этой связи Курский отмечал, что в борьбе против свободы гражданского оборота “приходится уголовными нормами регулировать отношения там, где они в буржуазно-развитом праве регулируются в порядке гражданском”[209].

Заметную роль в процессе зарождения и становления советской теории права сыграл П.И. Стучка. Основными началами такого нового, революционно-марксистского правопонимания, согласно Стучке, являются: 1) классовый характер всякого права; 2) революционно-диалектический метод (вместо формальной юридической логики); 3) материальные общественные отношения как базис для объяснения и понимания правовой надстройки (вместо объяснения правовых отношений из закона или правовых идей). При этом он признавал “необходимость и факт особого советского права и т.д.”[210]. Причем эта особенность советского права заключается в его классовом характере, в том, что это “советское право”, что “право переходного периода” есть “пролетарское право”[211].

Представления о классовом характере права нашли свое отражение в общем определении права, данном в официальном акте НКЮ РСФСР (декабрь 1919 г.) “Руководящие начала по уголовному праву РСФСР”[212]. Позднее Стучка писал об этом: “Когда перед нами, в коллегии Наркомюста... предстала необходимость формулировать свое, так сказать, “советское понимание права”, мы остановились на следующей формуле: “Право это система (или порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной силой его (т.е. этого класса)”[213].

Защищая эту “формулу Наркомюста”, Стучка подчеркивал, что содержащийся в ней взгляд на право “основывается на верной, а именно классовой точке зрения”[214]. В качестве направлений уточнения данного общего определения права он в 1924 г. писал: В последнее время я вместо “система” и т.д. поставил слова “форма организации общественных отношений, т.е. отношений производства и обмена”. Может быть, следовало бы более подчеркнуть и то, что интерес господствующего класса является основным содержанием, основной характеристикой всякого права”[215].

С этих пролетарских позиций даже советский Гражданский кодекс Стучка отождествлял с буржуазным правом и писал: “буржуазное право (ГК)”[216]. И только неправовое в ГК (классовость, плановость и т.д.) образует, по Стучке, “советский характер нашего гражданского права”[217]. Для него ГК периода нэпа — это “буржуазный кодекс”. “Наш кодекс, поясняет он, — наоборот, должен ясно и открыто показать, что и гражданский кодекс в целом подчинен социалистической плановости рабочего класса”[218].

Эта идея вытеснения права (как буржуазного явления) планом (как социалистическим средством) имела широкое распространение и по сути дела отражала внутреннюю, принципиальную несовместимость права и социализма, невозможность юридизации социализма и социализации права.

По-другому классовый подход к праву был реализован в трудах Е.Б. Пашуканиса и прежде всего в его книге “Общая теория права и марксизм. Опыт критики основных юридических понятий” (I издание — 1924 г., II — 1926 г., III — 1927 г.)[219]. В этой и других своих работах он ориентировался по преимуществу на представления о праве (т.е. главным образом о буржуазном праве), имеющиеся в “Капитале” и “Критике Готской программы” Маркса, “Анти-Дюринге” Энгельса, “Государстве и революции” Ленина. Для Пашуканиса, как и для Маркса, Энгельса и Ленина, буржуазное право — это исторически наиболее развитый, последний тип права, после которого невозможен какой-либо новый тип права, какое-то новое, послебуржуазное право. С этих позиций он отвергал возможность “пролетарского права”.

В силу негативного отношения ко всякому праву теория права для Пашуканиса — это марксистская критика основных юридических понятий как мистификаций буржуазной идеологии. В теории права Пашуканис повторяет критический подход, примененный Марксом в экономической теории. Отношение товаровладельцев — это то “социальное отношение sui generis, неизбежным отражением которого является форма права”[220]. Сближая форму права и форму товара, он генетически выводит право из меновых отношений товаровладельцев.

В этой связи его теория права в литературе получила название меновой. Иногда ее именовали и как “трудовую теорию” права (Стучка и др.), с чем сам Пашуканис был в принципе согласен, поскольку в его концепции “категории трудовой стоимости соответствует категория юридического субъекта”[221].

Сторонники нового (пролетарского, советского и т.д.) права, критикуя позицию Пашуканиса, утверждали, что применяемые им абстрактные характеристики права вообще относятся лишь к буржуазному праву, но не к “пролетарскому праву”, для которого нужны другие обобщающие понятия. Подобные требования Пашуканис считал недоразумением. “Требуя для пролетарского права своих новых обобщающих понятий, — отвечал он своим критикам, — это направление является как будто революционным par excellence. Однако оно на деле прокламирует бессмертие форм права, ибо оно стремится вырвать эту форму из тех определенных исторических условий, которые обеспечили ей полный расцвет, и объявить ее способной к постоянному обновлению. Отмирание категорий (именно категорий, а не тех или иных предписаний) буржуазного права отнюдь не означает замены их новыми категориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, прибыли и т.д. при переходе к развернутому социализму не будет означать появление новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т.д.”[222].

Но постепенно в суждениях Пашуканиса начинается заметный крен в сторону классового позитивизма, приспособления своей позиции к целям оправдания отношений, институтов и норм в условиях диктатуры пролетариата и строительства социализма. Так, в статье 1927 г. “Марксистская теория права” Пашуканис уже признает наличие нового послереволюционного и послебуржуазного “советского права” с “особой, специфической природой”[223]. Вместе с тем это “советское право” он — для сохранения хотя бы внешней, словесной видимости своей концептуальной последовательности — не называет “пролетарским правом”. Но эти словесные ухищрения сути дела не меняют.

Отсутствие подлинного права и государства при диктатуре пролетариата Пашуканис (как и другие марксистские авторы) по существу пытался изобразить как наличие нового, “неподлинного”, советского права и государства, обреченных на “отмирание”.

Весь этот идеологический туман с мнимым “отмиранием” отсутствующих феноменов постоянно витал над всем марксистским подходом к судьбам права и государства после пролетарской революции и определял тот неизменный горизонт советской юриспруденции, под сводами которой все зависело от изменчивой политической конъюнктуры. В этой системе координат логически последовательная теория права и государства просто невозможна, и пример Пашуканиса в этом плане весьма показателен. Правопонимание при таком негативном подходе к праву вообще с позиций коммунистического отрицания его как буржуазного феномена по сути дела предстает как правоотрицание. Познание права подчинено здесь целиком целям его преодоления. Это антиюридическое мировоззрение нашло свое воплощение и реализацию в правовом нигилизме всей послереволюционной идеологии и практики.

В подходе Пашуканиса, как и в марксистско-ленинском учении в целом, принципиальное отрицание права сочетается с отрицанием государства как явлением частнособственнического строя.

В товарно-денежном обществе, особенно при капитализме, государство, по Пашуканису, “реализует себя как безличная “общая воля”, как “власть права” и т.д., поскольку общество представляет собой рынок”[224]. Принуждение здесь должно выражать власть самого права, быть в интересах всех участников товарно-денежных отношений и правового общения, исходить от государства как “общей воли”, абстрактно-всеобщего лица. Принуждение в таком обществе должно по необходимости протекать в правовой форме, а не представлять собой акт целесообразности. “Оно должно выступать как принуждение, исходящее от некоторого абстрактного общего лица, как принуждение, осуществляемое не в интересах того индивида, от которого оно исходит, — ибо каждый человек в товарном обществе — это эгоистический человек, — но в интересах всех участников правового общения”[225].

В качестве такого абстрактно-всеобщего лица и выступает государство — публичная власть в условиях рыночного общества. Выступая в качестве гаранта меновых и вообще частных отношений, “власть становится общественной, публичной властью, властью, преследующей безличный интерес порядка”[226]. Здесь, по Пашуканису, находится ответ на вопрос о том, почему “господство класса не остается тем, что оно есть, т.е. фактическим подчинением одной части населения другой, но принимает форму официального государственного властвования или, иначе говоря, “почему аппарат господствующего принуждения создается не как частный аппарат господствующего класса, но отделяется от последнего, принимает форму безличного, оторванного от общества аппарата публичной власти?”[227].

Классовое господство, подчеркивает Пашуканис, гораздо шире официального господства государственной власти. Наряду с прямым и непосредственным классовым господством, в рыночном обществе вырастает косвенное, отраженное господство в виде официальной государственной власти как особой силы, отделившейся от общества.

Из этих и других аналогичных суждений Пашуканиса о государстве как о форме публичной власти (а не просто прямом классовом подавлении и т.д.), казалось бы, следует, что государство — это правовая организация, поскольку в понятии публичной (государственной) власти присутствует (также и по признанию Пашуканиса) правовой аспект: ведь именно момент правового опосредования придает классовому господству характер публичной (т.е. государственной, абстрактно-всеобщей для общества в целом и всех его членов в отдельности) власти. Будучи последовательным, он должен был бы признать, что отнюдь не всякое классовое господство, не всякая классовая организация власти над обществом и его членами, а только правовая форма организации власти есть публичная власть, есть государство. В таком случае, как максимум, его классовый подход, логически говоря, позволял бы ему утверждать лишь следующее: государство (т.е. публично-правовая власть) тоже носит классовый характер, но эта классовость состоит не в классовом подавлении, не в классовой власти, словом, не в диктатуре класса, а в господстве права (с его принципом формального равенства и свободой всех индивидов при их фактических различиях), в классовой природе этого права, которое по сути своей для Пашуканиса является буржуазно-классовым феноменом.

Но вопреки этому Пашуканис, прибегая к методологическому приему “удвоения действительности”, использовал понятие “государство” в двух совершенно различных значениях: 1) как организации фактического подавления и господства (классовой диктатуры, аппарата внутреннего и внешнего насилия по принципу классовой целесообразности); 2) как организации публичной власти (правового порядка власти, правового государства и т.д.). “Государство как организация классового господства и как организация для ведения внешних войн, писал он, — не требует правового истолкования и по сути дела не допускает его. Это — области, где царит так называемый raison d’etat, т.е. принцип голой целесообразности. Наоборот, власть как гарант рыночного обмена не только может быть выражена в терминах права, но и сама представляется как право, и только право, т.е. сливается целиком с отвлеченной объективной нормой”[228].

Такая теоретическая непоследовательность и связанная с ней понятийная неопределенность ведут к смешению в категории “государство” разнородных, противоположных феноменов — права и произвола, неправовой (диктаторской) власти (целесообразного насилия) и власти правовой, публичной.

Однако свою собственную непоследовательность и смешение понятий Пашуканис (в русле принципиальной марксистской материалистической и классовой борьбы против права, юридической идеологии и государства как по сути сугубо буржуазных явлений) выдает за пороки, двойственность, иллюзорность и права и правовой теории государства как таковых. “Поэтому, — писал он, — всякая юридическая теория государства, которая хочет охватить все функции последнего, по необходимости является неадекватной. Она не может быть верным отражением всех фактов государственной жизни, но дает лишь идеологическое, т.е. искаженное, отражение действительности”[229].

Здесь все, как говорится, валится с больной головы на здоровую. Из всех этих суждений Пашуканиса прежде всего следует лишь тот вывод, что ему самому не удалось наметить сколько-нибудь последовательную, внутренне непротиворечивую, понятийно единую теорию, в рамках которой определенная концепция права, опирающаяся на марксистские (исторические, экономико-материалистические, классово-пролетарские, коммунистические) представления, логически сочеталась бы с соответствующими марксистскими представлениями о государстве. Это и не могло ему удасться уже из-за нестыкуемости в конечном счете самих марксистских представлений о праве как форме экономико-товарных отношений и о государстве как организации классовой диктатуры, классового насилия и т.д.

Кстати говоря, логически и фактически не стыкуются и не согласуются между собой также и различные марксистские положения о самом праве (например характеристики права то как формы экономических отношений, то как воли класса, то как общегосударственной воли, то как средства принуждения, тот как продукта общества, то как продукта государства и т.д.) или о государстве (например толкование государства то как организации публичной власти всего общества, тот как диктатуры класса и комитета классового господства, то как связанного объективно экономически обусловленными правовыми формами, нормами и отношениями, то как не связанного никаким правом и никакими законами аппарата классового подавления, то как порождаемого экономическими отношениями общества вторичного, “надстроечного” явления, то как исходного и решающего “внеэкономического фактора”, посредством прямого политического насилия подчиняющего себе общество, изменяющего сущность и характер общественных отношений, определяющего “базис” общества и т.д.).

Причем вся эта разнородность марксистских суждений об одном и том же объекте усугубляется и доводится до полной неопределенности в силу того, что в одних случаях марксистской трактовки соответствующий объект (в нашем случае — право, государство) берется то как реальное явление и факт действительности (как объективно необходимая, фактически наличная и действительная форма отношений), то лишь как некий идеологический, т.е., согласно марксизму, ложный, иллюзорный, нереальный, недействительный феномен. Отсюда и многочисленность различных подходов, школ, направлений, претендующих на выражение “подлинного” марксизма, ленинизма, коммунизма в вопросах общества, права, государства, власти и т.д.

В связи со всем этим весьма показательно, что принципиальная невозможность формулирования собственно марксистской юридической теории государства (и, в частности, марксистской теории правового государства) — именно марксистской теории взаимосвязи права и государства, марксистской теории правового государства, а не марксистской критики буржуазного права, государства и правового государства и т.д. — выдается Пашуканисом за невозможность вообще юридической теории государства (и вместе с тем теории правового государства) как таковой.

Пашуканис утверждает, что “юридическое понимание государства никогда не может стать теорией, но всегда будет представляться как идеологическое извращение фактов”[230]. Ему здесь следовало бы добавить: с точки зрения марксистской правовой и политической идеологии. Но он не замечает, что именно крайняя идеологизированность развиваемого им марксистского подхода к праву и государству, классовая неприязнь к ним как буржуазным явлениям и позволяет ему легко (без научной теории, одной лишь классовой идеологической критикой) разделаться с ними как идеологическими извращениями. “Правовое государство, — утверждает он, — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет выветрившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии... Власть, как “общая воля”, как “власть права”, постольку реализуется в буржуазном обществе, поскольку последнее представляет собой рынок. С этой точки зрения и полицейский устав может выступить перед нами как воплощение идеи Канта о свободе, ограниченной свободой другого”[231].

Пашуканису кажется, что указав на “рынок” как на подоплеку правового государства, он разоблачил все “иллюзии” о свободе и праве индивидов и оставил их один на один с голой диктатурой буржуазии в виде эквивалентного обмена товаров и полицейского устава. Но сами-то “миражи” (право, правовое государство, индивидуальная свобода и даже требование соответствия в правовом государстве полицейского устава идее правового закона) и после подобных “разоблачений” остаются фактами буржуазной действительности, не менее реальными, чем “рынок” и т.д. Так что разоблачения и критика подобного рода призваны лишь вновь и вновь подтвердить негативное отношение ко всем (“базисным” и “надстроечным”) явлениям капитализма и показать, что уничтожение частной собственности, товарных отношений и рынка в процессе пролетарской революции означает вместе с тем и ликвидацию права, правового государства, “общей воли” граждан, свободного и независимого индивида — товаровладельца и субъекта права, а также всех иных “миражей” старого мира.

В середине 30-х годов Пашуканисом была выдвинута концепция так называемого “социалистического права”. С учетом партийных положений о том, что в стране в основном построено “бесклассовое социалистическое общество” он стал говорить о необходимости развертывания “исследований социалистического государства, о роли социалистического советского права”[232].

Все прежние интерпретации Пашуканисом положений Маркса и Ленина о буржуазном “равном праве” при социализме (на первой фазе коммунизма) со всей очевидностью исключали возможность признания “социалистического права”. И поэтому он, критикуя ранее другие толкования советского права (как права пролетарского и т.д.), адресовал своим оппонентам довольно каверзный вопрос: “Почему вы не предлагаете назвать это право социалистическим?”[233].

Теперь же он, открещиваясь от своей прежней позиции от концепции “буржуазности” всякого права и т.д. как “антимарксистской путаницы”[234], начал толковать советское право как право социалистическое с самого начала его возникновения. Великая социалистическая Октябрьская революция, — пояснял он, нанесла удар капиталистической частной собственности и положила начало новой социалистической системе права. В этом основное и главное для понимания советского права, его социалистической сущности как права пролетарского государства”[235].

Вместе с “социалистическим правом” Пашуканис уже признавал и ранее отвергавшиеся им представления о “системе советского права”, о каких-то особых “социалистических правовых понятиях” и т.д.[236].

Идеи признания и защиты “системы советского социалистического права”, “социалистического правопорядка” и т.д. развивались и в последующих публикациях Пашуканиса (вплоть до его ареста и казни в 1937 г.)[237].

Вслед за Пашуканисом сходные представления о “социалистическом праве” были развиты и в статье его сторонника М. Доценко[238].

В контексте нового подхода Пашуканис и Доценко стали выдавать буржуазное “равное право”, которое применительно к социализму предсказывали Маркс и Ленин, уже за социалистическое право”. При этом они, среди прочего, обходили деликатный вопрос: почему же классики допустили такой непростительный “промах”, назвав социалистическое право буржуазным?

Концепция “социалистического права была в условиях победы социализма (на путях насильственной коллективизации, ликвидации кулачества и вообще “капиталистических элементов” в городе и деревне и в конечном счете полной социализации средств производства в стране) естественным продолжением иллюзий о наличии какого-то небуржуазного, послереволюционного, качественно нового (пролетарского, советского) права.

С позиций психологической теории права классовую концепцию права развивал М.А. Рейснер. Еще до революции он начал, а затем продолжал классовую интерпретацию и переработку ряда идей таких представителей психологической школы права, как Л. Кнапп и Л. Петражицкий[239].

Свою заслугу в области марксистского правоведения он видел в том, что учение Петражицкого об интуитивном праве поставил “на марксистское основание”, в результате чего получилось не интуитивное право вообще, которое могло там и здесь давать индивидуальные нормы, приспособленные к известным общественным условиям, а самое настоящее классовое право, которое в виде права интуитивного вырабатывалось вне каких бы то ни было официальных рамок в рядах угнетенной и эксплуатируемой массы”[240]. „

Марксистские представления о классовости права Рейснер толковал в том смысле, что каждый общественный класс не только класс господствующий, но и угнетенные классы — в соответствии с положением данного класса в обществе и его психикой творит свое реально существующее и действующее интуитивное классовое право. Уже при капитализме, по Рейснеру, имеется не только буржуазное право, но также пролетарское право и крестьянское право. Так что не “все право” запятнано “эксплуататорской целью”[241].

В целом “право, как идеологическая форма, построенная при помощи борьбы за равенство и связанную с ним справедливость, заключает в себе два основных момента, — а именно, во-первых, волевую сторону или одностороннее субъективное право” и, во-вторых, нахождение общей правовой почвы и создание при помощи соглашения двустороннего объективного права”. Лишь там возможна правовая борьба, где имеется возможность нахождения такой почвы”[242].

Всякое так называемое “общее” право (общий правопорядок) как при капитализме, так и после победы пролетарской революции — представляет собой, по Рейснеру, компромисс и объединение наличных в данном обществе субъективных классовых прав. “Ибо, — замечает он, — одинаково и буржуазное государство и наше Советское точно так же включает в свой общий правопорядок и право пролетарское, крестьянское, и буржуазное. Одного только, пожалуй, “права” у нас нет — это права землевладельческого в смысле частного землевладения, хотя зато мы имеем грандиозного помещика в лице самих Советов, владеющих порядочным количеством имений в виде советских хозяйств”[243]. Разница, однако, в том, что при капитализме господствующее положение в общем правопорядке занимает право буржуазии, а в советском правопорядке — пролетарское право.

Очевидно, что “социалистическое право рабочего класса”, которое, по верной оценке Рейснера, при военном коммунизме делает попытку своего наиболее яркого воплощения”[244], — это во всяком случае не право, а нечто совсем другое (приказные нормы диктатуры пролетариата и правящей коммунистической партии, требования партийно-политической целесообразности, порядок принудительного труда и пайково-потребительной уравниловки и т.д.).

При нэпе, с сожалением констатирует Рейснер, пришлось “усилить примесь буржуазного права и буржуазной государственности, которые и без того естественно входили в состав социалистического правопорядка”[245]. “Общее советское право в этих условиях предстает как компромисс трех классовых систем права (пролетарского, крестьянского и буржуазного права). Это “общее” (советское) право периода нэпа он ввиду доминирующей роли пролетарского (социалистического) права также характеризует как “социалистический правопорядок , который включает в себя классовое право трех классов[246]».

Вся история права — это, по Рейснеру, “история его угасания”[247]. При коммунизме оно угаснет навсегда.

Такое классовое перетолкование интуитивного права фактически отвергает основание и суть психологического правопонимания вообще — индивида с его правовой психикой, правовыми притязаниями, эмоциями и т.д. И на примере рейснеровской концепции классовости права хорошо видно, как классовость убивает право.

Проблемам построения марксистской теории права в 20-е годы был посвящен также ряд публикаций И. Разумовского[248]. Он подчеркивал, что марксистская теория права должна строиться по аналогии с Марксовой критикой политэкономии. Отсюда и его в целом положительное отношение к работе Пашуканиса при расхождении в “некоторых частностях[249].

Для Разумовского (как и для Пашуканиса — с ориентацией на “Капитал”) единственно правильный подход к построению марксистской теории права — это “социологическая и социалистическая критика буржуазной общей теории права”[250]. При этом он отмечал важность теоретико-правовых исследований для правильного и конкретного понимания хода исторического развития, для теории исторического материализма в целом. “Ибо, — писал он, — вопросы права и связи его с экономической структурой общества, послужившие, как известно, в свое время отправным пунктом для всех дальнейших теоретических построений Маркса, это — основные вопросы марксистской социологии, это лучший пробный камень для проверки и подтверждения основных предпосылок марксистской диалектической методологии”[251].

В отличие от Пашуканиса, исходившего от правового субъекта как простейшей клеточки правовой ткани, Разумовский считал, что в марксистской критике общей теории права аналитическому и генетическому рассмотрению в его историческом и логическом развитии «должно подвергнуться “простейшее правовое отношение”, согласно указанию Маркса владение, и его развитие в частную собственность, — являющуюся в ином своем аспекте, “с обратной стороны” — отношением господства и подчинения»[252].

Как идеологическое опосредование (идеологическая форма) классовых материальных (экономических) отношений право, по Разумовскому, — это форма общественного сознания. Сформулированное им общее определение права как идеологического способа и порядка опосредования материальных отношений в классовом обществе звучит так; «Порядок общественных отношений, в конечном счете отношений между классами, поскольку он отображается в общественном сознании, исторически неизбежно абстрагируется, отдифференцировывается для этого сознания от своих материальных условий и, объективируясь для него, получает дальнейшее сложное идеологическое развитие в системах “норм”[253].

Отмирание буржуазного права”, по Разумовскому, означает смерть права как идеологии” и переход в коммунистическом обществе к сознательно регулируемой и сознающей характер своей связи с материальными условиями производства системе общественного поведения”[254].

Диктатуру пролетариата как “правовое государство” и советскую концепцию октроированных прав в середине 20-х годов развивал А. Малицкий. В обоснование правового характера диктатуры пролетариата он в работе “Советская Конституция” приводил следующие соображения: “подчиненность всех органов государственной власти велению закона, т.е. праву, носит название правового режима”, а само государство, проводящее правовой режим, называется “правовым государством”, “советская республика есть государство правовое, осуществляющее свою деятельность в условиях правового режима»[255].

При этом Малицкий, отождествлявший право и закон, под “правовым государством” имел в виду любое государство (точнее говоря — любую власть, в том числе партийную, диктаторскую и т.д.), где есть “законы”, хотя бы в виде приказных норм различных органов диктатуры пролетариата.

То классовое понимание права и государства, которого придерживался (вместе с другими представителями марксистско-ленинского учения о государстве и праве) Малицкий, фактически отрицало принципы права и правового государства, а тем более их совместимость с системой институтов и норм диктатуры пролетариата. Отсюда — внутренняя противоречивость и в целом несостоятельность (теоретическая и практическая) его интерпретации диктатуры пролетариата как государства правового.

Общее определение права Малицкого находилось под заметным влиянием позиции Стучки, но с большим выделением нормативного аспекта. “Право, — писал он, есть порядок общественных отношений, устанавливаемый господствующим классом в своих классовых интересах и охраняемый организованною силой этого класса. Право как порядок, или иначе правопорядок, выражается в определенных правилах поведения, защищаемых организованною силою господствующего класса: в правовых нормах. Совокупность правовых норм называется положительным правом, т.е. правом, которое установлено господствующим классом, предписано этим классом»[256].

Такое легистское правопонимание дополняется у Малицкого положением о том, что именно государство (т.е., согласно марксистско-ленинской позиции Малицкого, организованная сила господствующего класса и машина для подавления подчиненного класса) является творцом права. Поясняя своеобразие отношений между советским “правовым государством и индивидами, он отмечал: «Следовательно, создателем права является государство, оно же является и источником прав отдельных личностей. Таким образом, не личность жертвует часть своих прав государству, но само государство наделяет граждан правами, т.е. государство определяет личности сферу ее свободы в деле проявления ею своей инициативы, но и эту инициативу личность может проявлять и свою, предоставленную ей государством, свободу осуществлять не исключительно в своих личных интересах, но в интересах общих, всего коллектива, или, как неоднократно говорит нам закон: “в целях развития производительных сил”[257].

Такие октроированные (дарованные “государством” диктатуры пролетариата) права личности” в условиях советского строя даже в трактовке Малицкого предстают как чистая фикция. Он откровенно подчеркивает, что советский гражданин получает свои права... не ради своих милых глаз, не на основании своего рождения и не для достижения своих личных целей, но от государства, из рук господствующего класса, в интересах общественных, в целях осуществления своих обязанностей, лежащих на нем как на члене общества, как на участнике в процессе производства и распределения”[258].

В соответствии с логикой изображенного Малицким советского “правового государства” получается, что гражданину даны (дарованы) права лишь для того, чтобы он выполнял предписанные ему обязанности по отношению к государству, коллективу и т.д. “Поэтому, — поясняет он, — в Советской Республике права как гражданские, так и публичные должны рассматриваться как средства для осуществления гражданином его официальных функций, его общественных обязанностей. Это значит, что право, принадлежащее личности, есть не столько свобода личности, сколько ее общественная обязанность. Право как обязанность вот коренное отличие взгляда социализма на субъективные права личности от воззрения на них буржуазной доктрины Запада. А раз гражданин получает свои права, т.е. границы своей свободы, из рук государства, то буржуазный принцип: “Все, что не запрещено законом, считается дозволенным” в советском строе должен уступить место обратному положению. Дозволено лишь то, что по законам разрешено , так как носителем и источником прав является не личность, но государство”[259].

Советский государственный строй, по словам Малицкого, имеет следующие правовые предпосылки; а) диктатура пролетариата, б) отмена частной собственности, в) федерация трудящихся классов всех наций”[260].

Но эти “предпосылки” как раз исключали право с его принципом формального равенства и свободы индивидов, хотя, конечно, и при таких правоисключающих предпосылках политико-партийная власть диктатуры пролетариата издавала разного рода акты — декреты, постановления, циркуляры и т.д., словом, “законы”. Но издавать такие неправовые “законы” и быть правовым режимом, правовым государством вещи совершенно разные. Поэтому Малицкому пришлось попросту выдумывать какую-то особую версию “правового” характера диктатуры пролетариата. “Не надо, — поучает он в этой связи, — смешивать понятие “правовое государство как государство, проводящее “правовой режим”, т.е. подчиненность всех органов государственной власти закону, с понятием “правового государства” как теории государства, ограниченного “правами личности” и потому во имя “прав личности руководствующегося в своей главным образом законодательной деятельности принципами отвлеченного права, как чего-то стоящего над государством, но по существу являющегося защитой интересов капиталиста-одиночки: индивидуализм буржуазного права”[261].

Применительно к советскому “правовому государству” Малицкий отвергал и принцип разделения властей. В противовес этому, — отмечал он, — Советский строй основан на таких формах деятельности государственных органов, при которых достигалось бы соединение законодательной и исполнительной государственной работы, т.е. слияние управления с законодательством”[262]. Он, однако, не пояснял, каким образом может быть осуществлено подчинение исполнительных органов диктатуры пролетариата закону в условиях законодательства самих этих исполнительных органов. Обходит молчанием Малицкий и вопрос о монополии политической власти в руках правящей коммунистической партии, что также наглядно демонстрировало несостоятельность его трактовки “государства диктатуры пролетариата в качестве правового государства.

Подход Малицкого, представлявший собой причудливую смесь советско-апологетического рвения и буржуазной экзотики, был подвергнут критике его более осмотрительными коллегами.

Под воздействием партийно-политических решений и установок конца 20-х — начала 30-х годов о нэпе, коллективизации, темпах индустриализации, борьбе против различных “уклонов” и т.д. представители различных направлений право понимания вносили существенные изменения и коррективы в свои подходы к проблемам права и государства.

Прямая ориентировка на дальнейшую политизацию юридической науки (в духе тогдашней политической практики и курса партии” на борьбу против правых и левых, против троцкистов и бухаринцев, против “оппортунизма” и буржуазной идеологии) содержалась уже в установочном докладе Л. Кагановича в Институте советского строительства и права Коммунистической академии (4 ноября 1929 г.).

Не только буржуазные юристы, но и часть коммунистов- государствоведов, по оценке Кагановича, оказались “в плену у старой буржуазной методологии”[263]. В качестве примера он сослался на подход А. Малицкого. “Ведь мы, — подчеркнул Каганович, — отвергаем понятие правового государства даже для буржуазного государства. Как марксисты, мы считаем, что буржуазное государство, прикрываемое формой права, закона, демократии, формального равенства, по сути дела есть не что иное как буржуазная диктатура. Понятие “правовое государство” изобретено буржуазными учеными для того, чтобы скрыть классовую природу буржуазного государства. Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие “правового государства” к советскому государству, то это значит, что он идет на поводу у буржуазных юристов, это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве”[264].

Свое понимание (в принципе, надо признать, адекватное) марксистско-ленинского учения в этом вопросе Каганович подкрепил рядом цитат из работ Ленина, в том числе: “Диктатура означает... неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть”; “Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами. Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, — власть, не связанная никакими законами”[265].

В духе такого толкования советского государства как диктатуры пролетариата, не ограниченной никакими (в том числе, конечно, и своими, советскими) законами, Каганович далее весьма откровенно констатировал подлинное место и значение “законов” в условиях пролетарской диктатуры: “Конечно, все это не исключает закона. У нас есть законы. Наши законы определяют функции и круг деятельности отдельных органов государственной власти. Но наши законы определяются революционной целесообразностью в каждый данный момент»[266].

Выступление Кагановича послужило сигналом к развертыванию на “правовом фронте” широкой кампании большевистской “критики и самокритики”. В этих условиях обострилась борьба и между двумя основными позициями в советском правоведении того времени — позициями Пашуканиса и Стучки. Общетеоретические споры о правопонимании по-своему преломлялись и развивались в отраслевых юридических науках.

На I Всесоюзном съезде марксистов-государственников и правовиков (1931) была предпринята попытка выработки некой единой “правильной” позиции и линии (по аналогии с генеральной линией” в политике) в вопросах правопонимания. Среди участников съезда доминировали сторонники Пашуканиса, и резолюция съезда была принята по докладам Пашуканиса и Я.Бермана[267].

Как Стучка, так и Пашуканис были охарактеризованы в резолюции как “виднейшие представители марксистско-ленинской теории права”[268]. Признание их вклада сочеталось с перечислением ряда недостатков их концепций.

В целом предложенная названным съездом общая позиция носила эклектический характер и пыталась соединить несовместимые друг с другом представления. Особенно наглядно это проявилось в том, что авторы резолюции, признавая пролетарскую классовую сущность советского права, в то же время отрицают концепцию “пролетарского права”, чтобы как-то спасти доктринальные представления (а заодно и какие-то остатки прежних взглядов Пашуканиса) о буржуазном “равном праве” после пролетарской революции.

Однако и после I съезда марксистов-государственников и правовиков какого-то единого подхода и тем более “генеральной линии” в правопонимании не было. Споры между различными концепциями (и прежде всего — Стучки и Пашуканиса) продолжались и даже усиливались и ужесточались.

Искомая “генеральная линия” в советской юридической науке была утверждена на “I совещании по вопросам науки советского государства и права” (16—19 июля 1938 г.). Его организатором и дирижером был подручный Сталина на “правовом фронте” А.Я. Вышинский. Совещанию был придан всесоюзный характер, и в его работе участвовало около 600 научных работников, преподавателей, практиков из различных регионов страны.

Цели и задачи совещания состояли в том, чтобы в духе потребностей репрессивной практики тоталитаризма утвердить единую общеобязательную “единственно верную” марксистско-ленинскую, сталинско-большевистскую линию в юридической науке, с этих позиций переоценить и отвергнуть все направления, подходы и концепции советских юристов предшествующего периода как “враждебные” и “антисоветские”.

В тезисах, длинном установочном докладе и заключительном слове Вышинского на совещании 1938 г., в выступлениях участников прений основное внимание было уделено “разоблачению” положений “троцкистско-бухаринской банды во главе с Пашуканисом, Крыленко и рядом других изменников”[269], вопросам нового общего определения права и вытекающим отсюда задачам теории государства и права и отраслевых юридических дисциплин.

В первоначальных тезисах к докладу Вышинского (и в его устном докладе) формулировка нового общего определения выглядела так: “Право — совокупность правил поведения, установленных государственной властью, как властью господствующего в обществе класса, а также санкционированных государственной властью обычаев и правил общежития, осуществляемых в принудительном порядке при помощи государственного аппарата в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу”[270].

В письменном же тексте доклада Вышинского и в одобренных совещанием тезисах его доклада формулировка общего определения права дана в следующей “окончательной редакции в соответствии с решением совещания”: “Право — совокупность правил поведения, выражающих волю господствующего класса, установленных в законодательном порядке, а также обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной силой государства в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу”[271].

В первоначальных тезисах и в докладе Вышинского отсутствовало определение советского права, но признавалась применимость этого общего определения и к советскому праву и говорилось, что анализ советского права с точки зрения указанного общего определения дает возможность раскрыть социалистическое содержание советского права, его активно-творческую роль в борьбе за социалистический строй, за переход к коммунизму. В окончательной же редакции тезисов доклада Вышинского, одобренных совещанием, дается следующее определение советского права: “Советское право есть совокупность правил поведения, установленных в законодательном порядке властью трудящихся, выражающих их волю и применение которых обеспечивается всей принудительной силой социалистического государства, в целях защиты, закрепления и развития отношений и порядков, выгодных и угодных трудящимся, полного и окончательного уничтожения капитализма и его пережитков в экономике, быту и сознании людей, построения коммунистического общества”[272].

Участники совещания в своих замечаниях и уточнениях к выдвинутому Вышинским общему определению в принципе не вышли за рамки предложенного типа правопонимания. Их предложения (при одобрении в целом и по существу) касались внутритипологических уточнений, изменений формулировок и т.д.

По своему типу “правопонимание”, предложенное Вышинским и принятое совещанием, является легистским, поскольку — с точки зрения традиционного критерия различения и соотношения “права и закона” — в его основе лежит отождествление “права” и “законодательства” (“действующего”, “позитивного” права, обобщенно — “закона”). Такое отождествление прямо и откровенно признавалось и утверждалось Вышинским. “Право, — писал он, — совокупность или система правил (законов), имеющих своим назначением заботу о подчинении членов общества “общим условиям производства и обмена”, т.е. о подчинении господствующим в данном обществе классовым интересам”[273].

Распространенные характеристики подхода Вышинского и его последователей как “нормативного”, “нормативистского” и т.п. нельзя признать адекватными независимо от целей их использования. Дело прежде всего в том, что “правила поведения” (“норма”) как политико-властное установление и регулятор в определении Вышинского — это нечто совершенно иное, нежели норма социальной солидарности в социальном нормативизме Л. Дюги или норма долженствования в нормативизме Г. Кельзена.

Норма, согласно Дюги, зависит не от государства, а от факта социальной солидарности (включая и солидарность разных классов) в обществе[274]. Правовой характер власти и законов зависит от их соответствия социальной норме (норме социальной солидарности).

Своя внутренняя объективная логика трактовки права как системы норм долженствования, восходящей к “основной норме”, присуща нормативизму Кельзена[275]. Кстати, именно поэтому всякое государство, согласно его нормативизму, оказывается “правовым порядком” и “правовым государством”[276].

Разумеется, подход Вышинского к норме, к праву как совокупности правил поведения (или “норм”), к государству, к соотношению государства и права, к их функциям, назначению и т.д. абсолютно исключал нормативизм в духе Дюги или Кельзена. Для него “правовые нормы” — любые субъективные и произвольные творения власти, ее приказы и установления, так что у него речь, скорее, идет о потестаризме (от лат. potestas — сила, власть), чем о нормативизме.

На отличии своего подхода от нормативизма настаивал и Вышинский, поясняя это следующим образом: “Наше определение ничего общего не имеет с нормативистскими определениями. Нормативизм исходит из абсолютно неправильного представления о праве как о “социальной солидарности” (Дюги), как норме (Кельзен), исчерпывающей содержание права, независимо от тех общественных отношений, которые определяют в действительности содержание права. Ошибка нормативистов заключается в том, что они, определяя право как совокупность норм, ограничиваются этим моментом, понимая самые нормы права как нечто замкнутое в себе, объясняемое из самих себя”[277].

У Вышинского же акцент сделан именно на приказах правящей власти. Ссылки при этом на обусловленность права способом производства и т.д. оставались пустыми словами. Главное в подходе Вышинского состоит в толковании права как принудительного инструмента, средства в руках власти для осуществления диктатуры путем соответствующего регулирования поведения людей. Характеризуя право как “регулятор общественных отношений”, он поясняет: “Наше определение исходит из отношений господства и подчинения, выражающихся в праве”[278]. Напомнив слова Сталина о том, что “нужна власть, как рычаг преобразования”, Вышинский продолжал: “Советское право и есть один из рычагов этого преобразования. Рычаг этого преобразования — государственная власть, а право в руках государственной власти есть, так сказать, рычаг этого рычага преобразования”[279].

Как “правила поведения”, так и в целом право в качестве регулятора носят в подходе Вышинского властно-приказной, принудительный характер[280]. Показательно в этой связи его отношение к предложению Н.Н. Полянского определить право как “совокупность приказов и запретов”. Не возражая по существу против приказного смысла и содержания советского права, Вышинский, однако, отклонил предложение Полянского по формально-терминологическим соображениям. “Нельзя, — пояснял он, — говорить, что право — совокупность приказов, так как иод приказом наша Конституция понимает распоряжение наркомов. По Полянскому выйдет так, что право есть совокупность наркомовских приказов...”[281]. По сути дела же, согласно позиции Вышинского, приказами являются и другие властные акты (законы, указы, распоряжения, инструкции и т.д.).

С новых позиций (отождествление права и закона, их приказной характер и т.д.) Вышинский интерпретировал и марксистское положение о буржуазном “равном праве” при социализме. Поскольку он полностью игнорировал своеобразие и специфику права (принцип формального равенства и т.д.), в его трактовке проблема буржуазного права при социализме подменяется вопросом о действии в течение какого-то времени некоторых из старых (буржуазных) законов после пролетарской революции. “Но если “сразу”, на другой день после захвата пролетариатом власти, пролетариат вынужден в известной мере пользоваться старыми законами и старыми нормами права, ибо других нет, — писал он, — то значит ли это, что так будет и через год и через 5, 10 и 20 лет? Нет, не значит”[282].

Декреты и другие акты диктатуры пролетариата — это и есть, по Вышинскому, новое “советское социалистическое право”, которое приходит на смену буржуазному праву.

Вышинский при этом, конечно, замалчивал (как, впрочем, и критикуемые им авторы 20—30-х годов), что в соответствии с цитируемыми им положениями Маркса и Ленина о буржуазном праве при социализме никакого послебуржуазного (нового, пролетарского, социалистического и т.д.) права быть не может.

Если отбросить демагогические ухищрения Вышинского, то суть его определения права состоит в том, что право — это приказы диктаторской власти.

Навязывая всем подобное радикальное отрицание права под ширмой нового “определения права”, он при этом иезуитски рассуждал: “Такой вопрос, разумеется, не решается простым голосованием, принятием резолюции. Но общее мнение специалистов-юристов нужно сформулировать. Нужно иметь то, что называется communis opinio doctorum — общее мнение ученых”[283].

Особое внимание на совещании 1938 г. было уделено безудержному восхвалению и своеобразной юридической канонизации работ и положений Сталина. В своем приветствии Сталину участники совещания, в частности, отмечали: “В качестве важнейшей задачи Совещание поставило перед всеми научными работниками-юристами самое глубокое и тщательное изучение богатейшего научного наследия Маркса-Энгельса-Лени- на, самое глубокое и тщательное изучение Ваших трудов, дающих непобедимое научное и идейное оружие для разрешения всех вопросов науки о государстве и праве”[284]. Под этим углом зрения были определены и задачи “подготовки многочисленных кадров советских юристов сталинской эпохи, эпохи Сталинской Конституции победившего социализма и подлинного демократизма”[285]. И надо признать, что “многочисленные кадры советских юристов сталинской эпохи”, как говорится, правильно поняли эти установки и активно проводили их в жизнь на всех участках “правового фронта”.

Приказное “правопонимание”, одобренное “с подачи” Вышинского совещанием 1938 г., полностью и без всякого исключения господствовало в советской литературе вплоть до второй половины 50-х годов, когда после критики “культа личности Сталина” на XX съезде КПСС появилась некоторая возможность высказать какую-либо иную точку зрения по проблематике понятия и определения права.

Такой насильственный монополизм в науке означал лишение ее самостоятельного, объективно-исследовательского, познавательного, собственно научного статуса, превращение ее в служанку тоталитарной власти, в послушного и безоговорочного апологета антиправового законодательства и неправовой практики.

И в общетеоретических работах, и в области отраслевых юридических дисциплин почти дословно повторялась (в той или иной редакции) дефиниция Вышинского, воспроизводились все основные положения соответствующих подходов к праву и государству[286].

Этот тип понимания, определения и трактовки “права” по существу сохранился и после того, как с начала 60-х годов по аналогии с “советским социалистическим общенародным государством” стали говорить о “советском социалистическом общенародном праве”. На XXII съезде КПСС в 1962 г. утверждалось, что на современном этапе, когда социализм победил не только полностью, но и окончательно, когда советское общество вступило в период строительства коммунизма, диктатура пролетариата в СССР с точки зрения внутреннего развития перестала быть необходимой. Социалистическое государство, которое возникло как государство диктатуры пролетариата, на современном этапе, говорилось в решении съезда, превратилось в “общенародное государство”[287].

Но положения о переходе от государства и права диктатуры пролетариата к общенародному государству и праву носили, по существу, декларативный и пропагандистский характер, поскольку некоторые изменения в политическом режиме, законодательстве, хозяйственной, духовной жизни страны и в целом мероприятия по “преодолению последствий культа личности Сталина” фактически не затронули социальные и экономические характеристики общества, фундаментальные принципы, функции и структуры диктатуры пролетариата и его репрессивно-приказной регулятивной системы. И в условиях декларированного перехода к “общенародному государству и праву” в советской юридической науке, за очень редким исключением, продолжали господствовать слегка словесно модернизированные, но по существу прежние представления о праве вообще и советском социалистическом праве как совокупности (или системе) правил поведения (норм), установленных государством и обеспеченных его принуждением[288].

Позитивное отношение к “правопониманию” образца 1938 г. присутствовало и в ряде работ времен перестройки[289].

Живучесть и господствующие позиции этого “правопонимания” в советской юридической науке были обусловлены в конечном счете большой внутренней адекватностью этого подхода к “праву” социально-исторической ситуации отсутствия какого-либо действительного права в условиях победившего социализма, всестороннего и полного утверждения социалистического тоталитаризма, монополизации всей власти в руках одной бессменно правящей партии. Именно с помощью такого “правопонимания” легче и удобнее всего можно было выдавать за право приказные, партийно-политические и идеологические установки, “нормы” и “правила” коммунистической диктатуры, которая под вывеской “административно-командной системы” (а это лишь несколько от времени вылинявшая и ослабевшая, внешне отчасти измененная и подновленная, словесно общенародная, но по существу та же самая диктатура пролетариата) дожила до начала 90-х годов.

Правда, уже с середины 50-х годов некоторые юристы старшего поколения — в противовес “узконормативному” определению права — стали трактовать право как единство правовой нормы и правоотношения (С.Ф. Кечекьян, А.А. Пион- тковский) или как единство правовой нормы, правоотношения и правосознания (А.К. Стальгевич, Я.Ф. Миколенко)[290].

При этом правоотношение (и связанное с ним субъективное право — в трактовках Кечекьяна и Пионтковского) и соответственно правоотношение и правосознание (согласно Стальгевичу и Миколенко)[291] предстают как реализация и результат действия “правовой нормы”, производные от нее формы и проявления права. Исходный и определяющий характер “правовой нормы”, т.е. нормативность права в смысле определения 1938 г. и последующей “официальной” традиции, следовательно, продолжали признаваться, но эту нормативность предлагалось дополнить моментом ее осуществления в жизни.

Таким образом, трактовка проблемы “социалистического права” (у Кечекьяна, Пионтковского и др.), как и в определении права 1938 г., исходит (сознательно или по недоразумению — другой вопрос!) из некорректной и неадекватной неправовым реалиям социализма презумпции о наличии “правовой нормы” там, где ее нет и не может быть. В таком допущении — суть дела, сердцевина и так называемого “узконормативного” правопонимания Вышинского и его последователей, и так называемого более “широкого” правопонимания в трактовках Кечекьяна, Пионтковского, Стальгевича, Миколенко и других авторов, предлагавших “правовую норму” (а на самом деле — норму неправового законодательства) дополнить ее производными (формами ее реализации) — “правоотношением”, “правосознанием”.

В целом полемика представителей “широкого” понимания права и сторонников “узконормативного” подхода носит непринципиальный характер, поскольку в фактически неправовой ситуации оба направления в одинаковой мере базируются на априорной предпосылке о наличии “советского социалистического права”, под которым, по существу, имеется в виду советское законодательство. “Широкий” подход является “нормативным” (можно сказать, “широконормативным”) в том же самом смысле, что и “узконормативное” направление. “Расширение” здесь “узких” мест сути дела не меняет.

Вместе с тем следует отметить, что появление “широкого” подхода к пониманию права стало заметным позитивным событием в советской юридической науке[292]. Своей критикой определения права 1938 г. сторонники “широкого” подхода нарушили сложившуюся монополию официального “правопонимания” и положили конец “монолитному единству” на “правовом фронте”.

В 60-е и особенно в 70—80-е годы “узконормативный” подход постепенно (в том числе и под влиянием новых трактовок права) терял свое прежнее значение и позиции. Заметно активизировался отход от официального “правопонимания”. Это особенно отчетливо проявилось на проведенном журналом “Советское государство и право” заседании “Круглого стола” по теме “О понимании советского права”, где в ходе острых дискуссий большая группа ученых подвергла критике прежнее “нормативное” понимание права и выступила с обоснованием иных трактовок права[293].

Критика эта велась с разных позиций и исходила из существенно расходящихся между собой представлений о праве. Но поскольку острие критики было направлено против “узконормативного” подхода, всех несогласных с этим последним (независимо от их собственных позиций) стали “чохом” причислять к сторонникам “широкого” подхода. Для сторонников “узконормативного” направления (в духе “правопонимания” 1938 г.) все остальные позиции — это “широкое” правопонимание. Но в действительности это было не так.

Мы уже отмечали, что, несмотря на все расхождения между “узконормативным” и “широким” подходами, оба они по сути дела отождествляли право и закон: наличие “советского социалистического права” для сторонников обоих подходов подразумевается и предполагается уже самим фактом существования советского законодательства. С точки зрения обоих подходов раз при социализме есть законодательство, значит, есть и “советское социалистическое право”. И спор между этими двумя подходами шел лишь о том, как понимать и определять этот уже наличный “факт” — “советское социалистическое право”. На самом деле это — иллюзия. Согласование же иллюзорного “факта” наличия “социалистического права” с действительно реальным фактом наличия при социализме законодательства (т.е. здесь — официально-властных общеобязательных актов) осуществлялось в обоих подходах с помощью такого (классового, партийно-идеологического) представления о “праве” вообще и “социалистическом праве” в особенности, которое позволяет и советское законодательство интерпретировать как особый, высший тип права, как “социалистическое право”. Тайна обоих подходов, скрытая под верой в иллюзии исторического масштаба, — в трактовке антиправового тоталитарного законодательства в качестве “социалистического права”.

Отождествление права и законодательства представителями обоих подходов, в частности, означает, что так называемое “право” (в их понимании и толковании) не обладает никаким объективным свойством или специфическим принципом, с помощью которых можно выявить правовой или антиправовой (правонарушающий, правоотрицающий) характер официальновластных актов законодательства. Некритический, апологетический позитивизм, присущий обоим подходам, отвергает саму возможность различения, сопоставления, а тем более противопоставления права и законодательства.

Выйти из порочного круга антиправового советского легизма можно было лишь на основе последовательного юридического (антилегистского) правопонимания. Поэтому для выяснения и критики неправового характера так называемого “социалистического права” и законодательства, определения путей движения от неправового социализма к правовому строю, к правовому государству и правовому закону принципиально важное значение имело именно различение права и закона и анализ с этих позиций сложившейся ситуации. В таком контексте и была выдвинута либертатно-юридическая концепция различения права и закона, обосновывающая понимание права как всеобщей формы и равной нормы (меры) свободы индивидов[294].

Неправовые реалии социализма в сочетании с установкой на продвижение к неправовому коммунизму полностью лишали советскую теорию и практику всякой правовой перспективы развития, движения к какому-нибудь варианту постсоциалистического права, правового закона и правовой государственности.

Либертатная теория правопонимания, напротив, выражала как раз правовую перспективу развития от наличного (неправового) социализма к будущему правовому строю.

Существенный момент либертатного правопонимания состоит в том, что с позиций такого подхода можно выявить те объективные условия, при которых вообще возможно право. Это же позволяет показать, что для наличия права нужны такие условия, которые объективно несогласуемы с социализмом и отрицаются им. Именно здесь коренятся определяющие объективные причины отсутствия и невозможности “социалистического права”, а не в чьих-то субъективных установках и противодействиях. Тем самым либертатно-юридическая концепция содействовала теоретическому обоснованию необходимости выхода за социально-исторические рамки социализма как правоотрицающего переходного строя, уяснению особенностей постсоциалистического пути к праву.

Интерес к теории различения права и закона, к идее правовой свободы и т.д. заметно усилился (и не только в юридической науке, но и в массовой печати) в условиях перестройки и особенно в 90-е годы, когда стали возможны первые шаги в сторону права и правовой государственности[295]. Вместе с тем во все большей мере становилось ясно, что предстоящие преобразования — это во многом по своей сути движение от неправового строя к свободе и праву и что, следовательно, подобные преобразования не стыкуются с произвольными властно-приказными представлениями о праве и их можно осмыслить и осуществить лишь с позиций нового правопонимания, исходящего из прав и свобод индивидов и ориентированного на утверждение и дальнейшее развитие общечеловеческих достижений в сфере общественной и государственно-правовой жизни.