§ 7.3. Виды отчуждения

§ 7.3. Виды отчуждения

Видами отчуждения являются отчуждение политическое и правовое. До настоящего времени исследования политического отчуждения проводились главным образом в области социологии политики. Ее методология позволяла выявить степень отчуждения от власти, от участия в управленческих, властных, политических процессах. Между тем политическое и правовое отчуждение следует рассматривать с междисциплинарных позиций: здесь важны не только социологический, социопсихологический, философский, экономический аспекты, но и юридический (государствоведческий и правоведческий) аспект проблемы.

Понятие отчуждения имеет несколько базовых смыслов, семантических пластов. Но наиболее актуально для нашего исследования именно социальное значение отчуждения и как его подвид - отчуждение политическое.

Изучение проблемы отчуждения имеет давнюю традицию. Проблема экономического отчуждения была предметом исследования философии, социологии, политологии на протяжении всего времени существования этих наук. Еще в трудах античных авторов мы сталкиваемся с достаточно полным исследованием вопроса политического отчуждения. Эта же проблема, вкупе с анализом экономического, социального и правового аспектов алиенации, стоит в центре многих трудов Гегеля и Канта. Как известно, глубокий анализ алиенации, и особенно экономической ее ипостаси, принадлежит Марксу и Энгельсу.

Наибольший вклад в исследование проблемы внесла философия экзистенциализма, начиная от ее "отцов" - Кьеркегора, Достоевского, Кафки и заканчивая французскими экзистенциалистами. И хотя обычно философам этого направления адресуется упрек в чрезмерном увлечении психологической стороной проблемы, нельзя не отметить, что этот ее аспект тоже чрезвычайно важен и тесно связан именно с политической и социальной алиенацией.

Степень, глубина, конкретные проявления и характеристики политического отчуждения во многом зависят от политической культуры гражданина и господствующего в конкретном обществе типа политической культуры. Поэтому мы должны уяснить связь между политическим отчуждением, проявляемым в форме апатии или активности (деструктивной; бездумной; внешней активности при внутреннем безучастии, и политической культурой, которая, в свою очередь, является результатом политической социализации.

Этатистская политическая и идеологическая доктрина исходят из того, что государство и гражданское общество - это одно и то же, точнее, государство целиком подчиняет себе сферу частных интересов и связей людей в обществе. Демократия же, как известно, предполагает разделение государства и гражданского общества. И разделение это зеркально отражается в правах - не случайно они подразделяются на права человека (гражданское общество) и гражданина (государство). Это идеальная схема. Но даже и в ней явственно ощутим привкус обязанности гражданина непременно участвовать в делах государства, если даже в каких-то случаях это абсолютно бессмысленно.

Такого рода установка была сформулирована почти афористически еще И. Кантом, который писал, что "понятие пассивный гражданин кажется противоречащим дефиниции понятия гражданин вообще"[607].

Этот вариант поведения был карикатурно воспринят в СССР в период тоталитарного правления. Всем нам памятен процент участвовавших в бессмысленных выборах. В обстоятельствах советской власти видимая активность практически на все сто процентов соответствовала внешне никак не проявляемой политической апатии.

Сегодня же, когда, казалось бы, вовлеченность граждан в политику и даже в правовые процессы неслыханно увеличилась, градус реальной, осмысленной, политической активности не столь уж и высок.

В принципе, если "индекс участия" колеблется в пределах от 50% до 60% - это вполне нормально. По наблюдениям классика американской политологии Д. Истона, для поддержания стабильности политической системы достаточна активность 3% граждан, остальная часть электората может быть апатичной или - в минимальной степени - оппозиционно настроенной[608]. Мнение, на наш взгляд, отнюдь не бесспорное, в чем-то парадоксальное, более того - отдающее элитарностью, если не снобизмом.

К тому же, если, скажем, определенный процент избирателей уклонился от голосования, это не означает, что все остальные представители электората политически активны: внешне активные граждане могут быть внутренне апатичны. Здесь мы должны учитывать влияние самых разнообразных факторов - от давления на избирателей до желания "быть такими как все", чтобы вписываться в русло так называемого институционального, т.е, конформного, общепринятого поведения. Система требует от индивида, который хочет сохранить свое собственное политическое благополучие, поддержания существующего статус-кво, уравновешенности и бесконфликтности в поступках. Опыт августа 1991 г. позволяет сделать вывод о том, что советский человек приучен к быстрой перемене политических установок и обладает тонким политическим чутьем. Лояльность по отношению к одному режиму молниеносно заменяется полным безразличием к происходящим переменам или лояльностью к новому режиму.

Индивид всецело зависим от системы, пусть даже эта система каждые полгода видоизменяется. Более того, он нуждается в признании системой своих заслуг и стараний. Стремление к самоутверждению становится одним из главных импульсов политически конформного поведения[609]. Модель поведения внешне включенного в политический процесс индивида была сконструирована в рационалистическом духе еще И. Кантом. "Допускается... не активное сопротивление..., а лишь негативное... Разрешается иногда не уступать требованиям исполнительной власти, которые она необоснованно считает необходимыми для государственного правления; если бы народ всегда уступал им, то это было бы верным признаком того, что он испорчен"[610].

Если государство, по мысли Канта, не соответствует строго правовому идеалу, то допустимо внешнее повиновение при внутреннем неучастии. К этому во многом сводится одно из центральных понятий кантонской философии права "легальный образ действий".

Внешнее участие при внутреннем безразличии - разновидность социальной адаптации. "Статичная адаптация" связана с необходимостью "вписаться в политический пейзаж" общества для нормального существования в нем, "динамическая адаптация" вызвана страхом перед властями и правоохранительными органами[611].

Подобная модель поведения предполагает отправление "позитивных ритуалов" (Д. Истон)[612], позволяющих нормально существовать в политической системе.

Индивид придерживается социальных стереотипов той или иной социальной группы. Конформизм заставляет его разделять идеологию группы. Формированию конформных социальных стереотипов в сознании людей способствуют ангажированные властью средства массовой информации. В итоге отчуждение гражданина от политики и самостоятельного мышления усиливается.

Групповая идеология пронизывает все сферы жизни человека. Своеобразная групповая идеология есть и в семье, и в обществе, в любом социальном образовании, способном до известной степени "погасить отчуждение".

Странным образом высокая политическая культура почти всегда связана с политической апатией, выражением предельной степени политического отчуждения. Индивид, обладающий знанием о политике, обо всех ее подводных камнях и неприглядных сторонах, об идеальном образе нормальной политики, нередко становится политически апатичным человеком. В России политическая апатия приходит куда раньше политической культуры. Неверие в демократию у нас имеет свои основания. На Западе же заведомая убежденность в неотработанности и никчемности демократических механизмов, парламентской процедуры вызывает политический цинизм едва ли не повсеместно. Ведь проблема участия находится в прямой зависимости от возможности реализовать позитивный политический потенциал отдельного человека. Так вот, если "западник" не верит в реальность участия, то его веру в стабильность системы это неверие не колеблет. У изверившейся части россиян - иное: их слишком часто обманывали.

В весьма популярной работе политологов Г. Алмонда и С. Вербы о гражданской культуре этот вопрос рассматривался несколько прямолинейно: они считали, что образованные и интеллигентные люди всегда политически активны[613]. Отчасти это справедливо, и такой вывод подтверждает советский опыт 1986 -1990 гг. 1991 г. был ознаменован большей степенью скепсиса интеллигентов по отношению к "своей", "законно избранной", "российской" власти. Характерно, что перемена настроения произошла в какие-то два-три месяца после августовской революционной эйфории. Далее, в 1992 - 1996 гг. гипотеза Алмонда и Вербы в России оправдывается. На Западе же выдвинулась другая позиция. Многочисленные исследования психологии политического поведения подтверждают иное нежели у названных авторов, вывод: уровень политической активности выше среди менее образованных граждан[614].

Опыт политической жизни России последних лет, похоже, подтверждает обе точки зрения. Просто речь у нас идет о величинах с иными, чем на Западе, знаками. Реформаторская активность в России выше у образованных, ниже у малокультурных. Контрреформаторская, коммуно-реставрационная активность выше у малообразованных, ниже, меньше у образованных.

Надо сказать, что не только уровень образования, но и степень "взросления" общества в целом влияет на показатели политической апатии. Более "взрослое" общество озабочено скорее частными проблемами каждого своего гражданина, а не только и не столько его политическими устремлениями. Если говорить более корректно и точно, политические устремления граждан должны удовлетворяться настолько полно и адекватно, чтобы их энергия естественным образом переключалась на повседневные, частные дела, - это на Западе. Другое дело, что на территории бывшего СССР и стран Восточной Европы граждане вынуждены до такой степени заниматься сугубо бытовыми проблемами, что им уже не до политики. Так что на степень политической апатии в этих регионах влияют сразу два разнопорядковых фактора: гражданское "взросление" общества и падение жизненного уровня значительной части населения.

Актуально для России и другое проявление политического отчуждения. Еще в 1934 г. явление несоответствия мнения (внутреннего, не выражаемого вовне суждения) и внешнего поведения получило наименование парадокса Ла Пьера. Условно говоря, в зависимости от уровня политической культуры индивид, предпочитающий внешнее участие при внутреннем неучастии (или иные заменители политической активности), избирает примерно следующие варианты отчужденного политического поведения:

1) автоматическое, бездумное отправление политического ритуала (голосование, участие в митинге и т. п.);

2) выбор - при голосовании или в иных случаях выявления политических предпочтений - из двух зол наименьшего;

3) голосование за какого-либо кандидата в пику другому, неугодному кандидату;

4) партийную лояльность, основанную на привычке (мы уже можем говорить о традициях в голосовании за представителя той или иной партии, группы, напоминающей внешне партию, избирательного объединения и т. д.).

В любом случае каждая из возможных линий поведения - отчужденная, не выражающая истинных политических устремлений, ценностных ориентаций и социальных установок[615] индивида. Все это способы благополучного существования, социальной мимикрии, приспособления к предложенным политическим обстоятельствам. Подобного рода поведение "политически релевантно" (Д. Истон). Оно вполне соответствует формальным требованиям существующей политической системы.

Политическая апатия - это элемент политической культуры, результат политического отчуждения, проявляющийся в попытке индивидов компенсировать несовершенство политического участия и отсутствие социальной свободы асоциальной свободой, эскапизмом, пассивностью или внешним участием при внутреннем безразличии к политике.

Близка политической апатии природа правового нигилизма, о котором будет сказано в других главах.

Политическое отчуждение - это отчасти и политическая аномия, т.е. ситуация дезорганизованности общества, государства и права, "недостаток социально апробированных норм человеческого сосуществования"[616]. Нередко подобного рода ситуация возникает в результате крушения старой системы устоявшихся социальных норм.

Возрастание энтропии (дезорганизации, хаотизации) оказалось доминирующим в 1985-1993 гг. СССР и затем в России. Ничего не поделаешь - крах социализм; смена социально-исторического вектора, смена формаций и социально-управляющих систем, более того, систем общественных ценностей, типов сознания и поведения.

И хотя формально-нормативный вакуум, казалось бы, может быть сравнительно быстро восполнен, нельзя столь же быстро восстановить веру граждан в такие нормы - ведь их должно разделять большинство, это конвенциальные нормы. Именно в таком положении, думается, оказалось сегодня наше общество. Кроме того, во многом новая норматнвная "система" уж очень, по крайней мере, внешне, напоминает старую систему. Отличие состоит лишь в смене знаков и господствующих идеологий.

Кроме того, мы должны учитывать разницу между индивидуальным и коллективным (массовым) политическим отчуждением.

Ясно, что отчуждение индивида, как и внешние условия существования отдельного человека, его восприятие этих условий, всегда отличается от характера отчуждения другого индивида. Нельзя не учитывать и того, что индивидуальное отчуждение отличается от массового, хотя последнее, очевидно, есть массовизированное выражение первого, а то, в свою очередь, - индивидуализированное воплощение второго. Когда ты чувствуешь себя окруженным единомышленниками, пускай и мнимыми, когда их много, ты не ощущаешь себя отчужденным, оставаясь одним и; многих, ты един с этими многими, ты часть монолита, его малозначащая крупица, но ты не отчужден от него. Такое массовое бегство от отчуждения превращается в массовое бегство от свободы.

Массовые политические акции, т.е. коллективизм в динамике, еще и потому иллюзорно преодолевали отчуждение, что иногда превращались в карнавал. Смысл карнавала всегда связан с преодолением отчуждения, пусть и временным или даже мнимым[617]. При этом, по замечанию В. Ф. Кормера, "всякой революции присуща карнавальность, ибо уже сам выход народных масс на площадь предполагает установление карнавального фамильярного контакта, означает торжество духа освобождения, ибо основные революционные акции - развенчание - увенчание, отмена прежнего иерархического строя, прежних святынь и т.п. - имеют прямое отношение к символике карнавала[618].

Навязанность чужого интереса массе - одна из основных предпосылок политического отчуждения. На индивидуальном уровне, особенно индивиду с высокой политической культурой, чужой интерес навязать достаточно сложно, хотя и у таких людей случается абберация политического зрения. Индивиды же с низкой политической культурой, со сформировавшимися раз и навсегда жесткими политическими установками в большей степени склонны к внушению, особенно если они сорганизованы в массу, некую плотную группу.

Восприимчивость массы к чужому интересу связана и с тем, что поведение отличается от поведения в тех же обстоятельствах индивида. С другой стороны, известно, что поведение массы дает примеры не только негативного и бессмысленного поведения, но и вполне целесообразного и даже героического: "Нравственность массы может быть выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и...толпа способна на огромное бескорыстие и самопожертвование" (3. Фрейд)[619].

Однако и в этом случае массовое ощущение преодоления отчуждения иллюзорно. Здесь действуют механизмы всеобщей эйфории, основанной на солидарности и восторге. Тем более это иллюзия, если героизм, радость, воодушевление вырастают из массовой идентификации с харизматическим лидером. Напомним, что фашизм был харизматическим ответом на отчуждение.

По замечанию Б. Заблоцкого, "харизма преодолевает отчуждение, позволяя людям до известной степени идентифицировать (соотносить) их собственные интересы с интересами коллективными, а тем самым достичь консенсуса посредством важных коллективных решений"[620]. Остается добавить, что харизма не столько "преодолевает отчуждение", сколько создает иллюзию "преодоления отчуждения".

В итоге, приходим к выводам, что:

1) массовое отчуждение отличается от индивидуального;

2) массовое отчуждение основано на идентификации массы с харизмой, лидером; индивидуальное же, как правило, - на неприятие харизмы;

3) "к середине XX столетия индивидуализм заменяется коллективными формами политической жизни"[621];

4) вместе с тем и как бы вопреки этому с того же времени именно институт прав человека, его свобод становится центральным в общественно-политической жизни, и в нем находит свое приложение также проблема отчуждения - как массового, так и персонифицированного. Два обстоятельства актуализировали права и свободы человека и гражданина - коммунизм и фашизм, точнее, их преодоление. Чисто коллективистские формы разрешения глобальных экономических и технологических проблем - через фашистскую и коммунистическую модернизацию - оказались сопряжены с такими потерями, что не осталось ничего другого, как вновь опереться на либерально-демократические ценности. Соответственно произошла трансформация и феномена отчуждения, прежде всего политико-государственного и юридико-правового.

Теперь перейдем к отчуждению правовому.

Размышляя об отчуждении в праве, выявляем две черты (функции) права как такового. Право есть одновременно и форма отчуждения, и форма "разотчуждения" (деалиенации). В самом деле, правовая "материя", по определению, предполагает разделение (т.е. отчуждение) права и обязанности субъекта правоотношения (и субъектов - между собой), а равно посторонний (т.е. отчужденный), властно-государственный, контроль за правопорядком. В этом алиенационная природа права. Вместе с тем, именно через право индивид вступает в уравновешенно регулируемые, стабильные отношения с себе подобными индивидами, с группами, с государством и обществом и тем самым частично, избирательно преодолевает отчуждение от них. Точнее, нормализует это отчуждение.

И наоборот, отступая от права или преступая его, человек лишь как бы преодолевает отчуждение (от несвоей собственности, например). Такая квазидеалиенация на деле и есть предельная в праве степень отчуждения от права и охраняемых им общественных институтов, индивидуальных и коллективных ценностей.

Следовательно, есть резон различать отчуждение правовое и антиправовое. Первое - неизбежное качество права как общецивилизационного института. Оно неизбежно и неустранимо: отказаться от него значит отступить в эпоху дикости, когда человек не выделялся из рода и племени, не ведал различения права и обязанности, не имел персональной собственности и т.п. Иное - отчуждение антиправовое, отчуждение от права, отлучение от него. Это добровольное или вынужденное отступление от права, его нормативов, более того, - преступание через них. Следовательно, в некотором аспекте отчуждение в праве, т.е. в правовой сфере (включающей отношения, нормы, сознание - их статику и динамику) не всегда равнозначно отчуждению от права. Иное дело отчуждение как получение от права полностью или в решающей степени. Индивид отлученный - отчужденный в сфере права, как правило, отчужден, отстранен, отодвинут от права, т.е. от гарантированной возможности реализовать свои потенции - притязания в социально значимой форме (со значимым для социума результатом) в социально-санкционируемом виде.

Специфика отчуждения в праве (и от права) состоит и в том, что психологические аспекты алиенации как бы отступают на второй план: мы можем констатировать преобладающую зависимость индивида от вполне конкретных внешних обстоятельств - законов и правоприменения. Но это видимость: на самом деле нельзя, конечно, не учитывать отношения самих граждан к законам, их внутреннего состояния, обусловленного применением или неприменением правовых норм. Подчас при внешней включенности в право даже ощущение отдаленности от него уже есть симптом непреодоленного отчуждения. Значит и право-послушный индивид в чем-то отчужден от права.

Алиенация в праве - хотя и многофакторный, но, в схеме, - двусторонний процесс: речь идет об отношении к закону (отчуждении от него) (а) властен, санкционирующих применение законов и окончательно определяющих их содержание, и (б) граждан, которые соотносят тем или иным образом свое поведение с законами.

В отчуждении от права - два субъекта: управляемые (индивиды, граждане) и управляющие (это условный термин, потому что законодатели и правоприменители - не вполне совпадающие категории); "другим - чужим" в этом случае выступают законодатели, государственные деятели, лица, ответственные за формирование и применение законов, да, строго говоря, и сам закон как нечто враждебное, подавляющее, непонятное, нечто одновременно анонимное и почти одушевленное. Словом - чужое и чуждое. В известном смысле отчуждение в праве - это своего рода правоотношение, поскольку и проблемы алиенации регулируются юридическими нормами.

Собственно, в истории идей право накладывалось на идею справедливости или даже "прорастало" из нее. Справедливость (rectitudo) слагалась из aequitas (равенства), justitia (правосудия), legalitas (божественной справедливости). В сущности, алиенационное противоречие должно сниматься в полностью демократическом обществе, где оба субъекта отчуждения в праве - управляющие и управляемые, граждане и законодатели - легко меняются местами, представляют собой, условно говоря, единое целое. Государство защищает гражданское общество, последнее, в свою очередь, делегирует государству ряд своих (и не своих - индивидуально-гражданских) полномочий. Другое дело, что это фундаментальное алиенационное противоречие в политике и праве не до конца снимается. И хотя его можно средствами права в большей или меньшей степени преодолеть, государство и право естественным образом по большей части ощущаются индивидом как нечто чужое.

Деалиенационным в большей или меньшей степени становится право, в котором нет неоправданно этатизированных норм. Чаще всего этатизированное право одновременно является и политико-идеологическим, авторитарным, репрессивным. Подчинение всей жизни государству - политический результат этого псевдоюридического (этатистского) скрещения репрессивной идеологии и практического авторитаризма.

Отчужденный от этого права человек - не только внутренний или внешний нонконформист, но часто индивид, поглощенный все тем же идолопоклонством, на этот раз "наивно правовым", захваченный искренней верой в то, что существующие при данном режиме законы совершенны, что в них закреплен (на самом-то деле отчужден) всеобщий порядок и социально-политическая гармония, а юрист - это человек, который обладает высшим знанием, знанием о том, как "вертится" вся эта система и каким образом следует поступать, чтобы ее "верчение" соответствовало интересам просто обывателя, точнее, не погубило бы его.

Следствие отчуждения от права - неспособность как к критической оценке действующего права, так и к выполнению конструктивной, креативной, законотворческой функции. Но наиболее очевидное проявление правового отчуждения - невозможность осуществления законных прав, в строгом смысле слова - невозможность адекватного исполнения законов в силу несовершенства и самих законов, и механизма их применения и исполнения. В наши дни таковым проявлением видится невозможность жить - как биологически, так и социально, - строго исполняя, применяя и соблюдая закон. Это - пик правового отчуждения.

Несовершенство права, если абстрагироваться от его политической направленности, уже несет в себе зерно отчуждения. Недостаточно отработанная юридическая техника, пробельность, противоречивость, паллиативность законодательства - все это порождает отчуждение от права граждан, которые, не обладая еще при этом социально необходимым минимумом правовых знаний, обделенные правовой культурой, чувствуя себя бессильными перед лицом государственных учреждений, применяющих и даже принимающих законы (тем более административные акты) не вполне правовыми способами, заражаются правовым нигилизмом. А правовой нигилизм - явление, родственное политической апатии: отчуждение от несовершенного права компенсируется стремлением (и умением) обойти закон, равно как несовершенство, а еще более - извращенность политической системы влекут за собой стремление к политической мимикрии, приспособленчеству, конформизму. В этой ситуации мы можем говорить о целиком неправовом обществе: и "верхи" и "низы" ни во что не ставят закон. Одни плохо его составляют и применяют, другие плохо его исполняют. Но самое скверное, когда и жить-то по закону невозможно ни внизу, ни наверху, т.е. общество пребывает в антиправовом состоянии.

Впрочем, это если и не простая, то во всяком случае более или менее привычная ситуация. Гораздо сложнее и тяжелее, когда происходит слом несовершенной, но сравнительно устоявшейся, как бы "понятной", казавшейся стабильной, правовой (юридической) системы и переход не только к новой юридической базе, но и к новому пониманию права вообще. Если учесть, что это переходное состояние является метаправовым, т. е. затрагивает не только право, но и, прежде всего, политику и экономику, нравственность и быт миллионов людей, то становится понятным, почему в переходные эпохи ощущение отчужденности усиливается. Здесь мы сталкиваемся с феноменом правовой аномии, юридической дезорганизации, перехода от старой системы права к новой, когда возникает проблема восполнения правового вакуума и - главное - проблема адаптации отчужденных граждан к этой ситуации и грядущему новому праву.

Интересно, что правовая аномия в России в известном смысле усложнена дополнительными адаптационными препятствиями. Официальная политическая и правовая доктрина полностью видоизменилась, во многом она сориентирована на способность гражданского общества и самих индивидов к самостоятельным действиям и саморегуляции. Однако к этому - ни объективно, ни субъективно - граждане, общество, государство не были готовы: саморегуляционные способности и возможности наращиваются в основном практическим и психологическим опытом. В таких условиях эмпирическое приспособление в правовой сфере выступает как правонарушение для индивида, а правонарушаемость становится характеристикой общественного состояния в целом. При соответствующей отягощенной наследственности нации - устойчивом правовом нигилизме неизбежна криминализация общественно-государственной и частной жизни, усугубляемая явным дефицитом как политико-правовой воли властей к минимизации криминального образа жизни, так и самого социального контроля.

Переходные ситуации характеризуются и тем, что на практике действует не то чтобы старое право (хотя и это тоже), но старые юридические стереотипы в применении нормативных актов. Переориентированное же на новые правовые положения сознание приходит в конфликт с этим обстоятельством правовой жизни, что усугубляет правовую апатию, подрывает только-только сформировавшееся доверие к новой правовой системе, претендующей на демократичность и цивилизованность, и в целом девальвирует восприятие права как ценности[622].

Главный деалиенационный фактор в этой ситуации - конституционное установление границ государственной власти, пределов ее правового вмешательства в жизнь гражданского общества, увеличение числа доброкачественных конституционных норм прямого действия.

На практике же мы сталкиваемся не с укреплением таким правовым образом всех трех ветвей власти, не с увеличением эффективности властных механизмов, а с усилением властно-репрессивных, квазиправовых рычагов, с тенденцией намеренного (пусть вынужденного) нарушения фундаментальных норм конституционного права.

Право, которое способствует политической и правовой деалиенации, должно быть ориентировано на индивида, защищать его, представлять его интересы. Индивид - начальная точка отсчета в "деалиенационном" праве. Еще раз подчеркнем, что идея права исходит из частности человеческого существования и связана не столько с интересами государства, сколько с интересами личности. Выражение "деалиенационное право" взято в кавычки, чтобы подчеркнуть релятивный характер "деалиенирующей функции" всякого, даже самого совершенного права. Как уже говорилось, последнее по самой своей природе есть признание отчуждения и закрепление его, так как разделяет право (правомочие) и обязанность, субъект и объект, кредитора и должника и т. д., а с другой стороны - разделяет, обособляет власть и подвластного, государство и гражданина; наконец, фиксирует обособление человека и гражданина, частную жизнь и политическое существование. Но чем точнее, полнее, более гарантированно право это делает, тем уравновешеннее, гармоничнее, гуманнее это правовое отчуждение, неизбежное само по себе. Так что деалиенационное право - это право, не упраздняющее отчуждение, но гуманизирующее его посредством обеспечения правовой свободы человека.

В истории России государство всегда играло преувеличенно большую роль, так что и право было по преимуществу государственническим, авторитарным, репрессивным, подавляющим, регламентирующим все стороны человеческой жизни, в том числе и те, в которые государство по определению, казалось бы, не может вторгаться. Человек в этом праве занимал второстепенное место, и именно поэтому он был отчужден в правовом смысле. Поскольку право выражало политику государства, то и это отчуждение в праве одновременно носило политический характер[623].

Для осуществления правовой деалиенации необходимо избавиться от произвольных административных (принудительных) элементов отчуждения политического. Но для этого право должно быть полностью очищено от доминирующей государственнической идеологии социалистического и иного этатизма. Так называемая державность только внешне патриотична, на деле она антигуманна, шовинистична, а, в конечном счете - антинародна. Это - предельная форма политического отчуждения государства от человека, противопоставления власти индивиду и грубого подчинения второго первой.

Государство же цивилизованно-правовое должно интересовать гражданина лишь постольку, поскольку оно официально визирует законы и тем самым предоставляет гражданину права. Эти субъективные права, равно как и общие "правила игры" (с государством и с иными гражданами) должны быть стабильны, судебно защищены и хорошо известны гражданину. Причем не в том смысле, что поведение гражданина должно быть конформным и бездумно законопослушным, оно должно быть правовым, т.е. законопослушным, активным, основанным па равном партнерстве с государством.

Когда право превращается в сугубо государственное дело, когда в его формировании не принимают участия граждане - индивид неизбежно становится апатичным и отчужденным. Ему не до права: ни государство не дает ему возможности участвовать в законодательном процессе, ни у самого индивида нет желания влиять на него. Навязывая свою волю, государство навязывает свой корпоративный, групповой, кастовый интерес. Потому и право носит корпоративный характер, выражает групповые интересы. Причем о плюрализме интересов и речи быть не может, ведь право несет на себе печать социальной корысти "управляющих". Деалиенационное же право должно основываться не на интересе класса, группы, элиты, плебса и т. д., а на интересе индивида. Тогда право будет не государственно-корпоративным, а либеральным. Опасность предельной индивидуализации, атомизации и персоналистского произвола должна быть сведена к минимуму позитивным правом, т.е. законодательством и механизмами его реализации, прежде всего, судом.

В подлинно демократическом, т.е. правовом, государстве должны существовать такие механизмы формирования и формулирования законодательной властной воли, которые учитывали бы весь разнообразный спектр мнений и интересов, существующих в обществе, и главное - интерес индивида, над которым не может преобладать интерес "массы". Именно поэтому представительная демократия с отрегулированным механизмом общественного контроля за политической элитой куда демократичнее прямой демократии, основанной главным образом на "голом" популизме и выражающей, при злоупотреблении этой формой демократии, так называемый деспотизм свободы. Прямая демократия без политической и правовой культуры ее участников может повлечь за собой отчуждение власти и установление авторитарного режима. Государство нередко удовлетворяет свои корыстные неправовые интересы за счет народа и посредством народа, который может этого даже и не заметить, пребывая в состоянии мнимой деалиенации. Таким образом, демократия, стремящаяся к преодолению отчуждения, должна иметь в своем основании не только сильное, отрегулированное, и в силу того эффективно регулирующее, но и либеральное право[624]. Но и представительная демократия ущербна без институтов демократии непосредственной, прямой.