Дело Левицкого и других
Дело Левицкого и других
9 октября 1865 г. в одной из ссудных касс Петербурга был обнаружен ряд подделанных билетов. Подозрение в подделке билетов пало на группу лиц, в том числе Янушевича и Шебалину.
Проведенным расследованием были выявлены на квартирах указанных лиц необходимые принадлежности для подделки денежных документов и признаки подделки нескольких билетов, обнаруженных здесь же. Уличенные фактами обвиняемые признались в том, что действительно в виде промысла занимались подделкой билетов ссудной кассы, что и составляло основной источник их дохода. Однако Янушевич заявил, что, хотя последнее время подделка проводилась на квартире Шебалиной, последняя ничего об этом не знала и не подозревала незаконности подобной деятельности. Шебалина на предварительном следствии отвергла это заявление Янушевича и объявила себя соучастницей этого преступного сообщества. Однако после смерти Янушевича, в процессе расследования дела, Шебалина сообщила следствию, а затем и суду о полной своей непричастности к преступлению. Из ее объяснения видно, что, обожая Янушевича, она не хотела с ним расставаться независимо от того, в каком положении он будет. Желая следовать за ним в тюрьму, она и оговорила себя. После же его смерти она изменила показания. Несмотря на такого рода заявления, Шебалина была признана виновной в сокрытии преступления и заведомом несообщении о нем властям и предана по этому обвинению суду. Рассматривалось дело С. Петербургским окружным судом 2 июня 1869 г.
* * *
Господа присяжные заседатели! Когда подсудимой Шебалиной в прошлом 1868 году был вручен обвинительный акт, значение которого я принужден был прежде всего разъяснить ей, так как она не понимала своего ужасного положения и силу этого столь важного документа, и когда назначенное заседание было отложено за смертью некоторых прикосновенных к тому же делу лиц, то в ней появилось единственное опасение не столько за свою участь, сколько за то обстоятельство, что. вследствие жестокой и довольно опасной хронической болезни, она не переживет минуты, когда представши перед вами, судьями по совести, глубоко убежденная в своей невиновности, услышит, наконец, тот справедливый приговор, который навсегда прекратит ее нравственные страдания, как, женщины, преследуемой напрасным подозрением в течение почти трех лет...
И в самом деле, независимо от доказательств невиновности Шебалиной, которые я не замедлю представить вам, одна уже внешняя обстановка настоящего процесса, одно присутствие этого молодого существа среди лиц, девизом которых оказывается, по-видимому, бесконечная борьба с законом и общественной безопасностью, невольно наталкивает на вопрос: каким же бурным житей" ским потоком, не давшим подсудимой очнуться, заставшим ее врасплох, она занесена в этот омут полнейшего нравственного растления! Напрасно мы будем искать ответа на возбужденный вопрос в результатах предварительного или судебного следствий, ни одного серьезного факта, сколько-нибудь связывающего личность Шебалиной с делом о подделке билетов ссудной казны, не представляют они. И потому прокурорскому надзору, желающему быть верным своему официальному призванию, приходится довольствоваться в своей обвинительной речи каким-то мнимым сознанием, учиненным подсудимой при полицейском дознании, сознанием, от которого подсудимая отказалась как у следователя, так и на суде и которое вовсе не подтверждается обстоятельствами дела. Вот почему я сосредоточу свое исключительное внимание на том главнейшем доводе обвинения, доказавши несостоятельность которого, мне будет легче обнаружить ничтожность остальных. Но, преследуя свою цель, я не ограничусь простым сопоставлением сознания с парализующими его обстоятельствами дела, нет, а пойду далее и постараюсь добраться до самого источника такого сознания, который заключается, по моему мнению, в личности Шебалиной и в отношениях ее к умершему подсудимому Янушевичу.
Говоря о личности, сведения о которой мною почерпнуты из находящегося у меня автобиографического очерка обвиняемой, и не желая утомлять внимания вашего, постараюсь несколькими словами охарактеризовать ту, над которой вам приходится произнести приговор, и начну с ее детства, которое столь же грустно и безотрадно, как и отрочество, и юность.
Трех лет от рождения, лишившись отца и матери, Шебалина была помещена в Николаевский сиротский институт, где получила то воспитание, которым славятся все женские закрытые учебные заведения вообще.
Полнейшее незнание жизни, детское, почти слепое доверие к людям, бесконечная мечтательность -- вот прерогативы этого воспитания и начало всех последующих несчастий питомиц, для которых действительность оказывается новой, неведомой доселе жизнью, а потому первое ее впечатление бывает ужасно. Так было и в данном случае.
Выпущенная из института в 1864 году, 16 лет, подсудимая поступила гувернанткой в семейство какого-то чиновника, но прожила в этой семье три месяца и затем поспешила удалиться вследствие нанесенного ей главой семьи оскорбления, свойство которого она не решилась разъяснить вам, но вы, надеюсь, предугадываете его..
Таким образом, первый шаг в жизни, первое безусловное доверие к людям были разбиты. Испытавши неудачу, подсудимая, так сказать нравственно обессилела; скептически, недоверчиво стала относиться ко всему окружающему -- явление весьма обыкновенное у людей, столкнувшихся с действительностью, о которой они долго не имели никакого понятия. Шебалина не искала более места гувернантки, опасаясь, что, быть может, новые и даже еще худшие оскорбления ее ожидают,
Запуганная, одна, без руководителей, не зная, к кому обратиться за опытным советом, подсудимая чрезвычайно обрадовалась предложению своей дальней родственницы Дурандиной, переехать к ней на время, до приискания места. В семействе Дурандиной Шебалина столкнулась лицом к лицу с новым, также неизвестным ей доселе жизненным явлением -- крайней нуждой. Она поняла, что всякая лишняя живая единица в доме есть бремя, инстинктивно постигая, что жизнь без труда на чужой счет невозможна и родственные отношения не дают ей на это никакого права, а потому стала, энергически приискивать себе род занятий.
Вскоре она узнала о какой-то Гибнер, живущей в Поварском переулке, в доме Набилкова, специально занимающейся приискиванием мест и работ для лиц, к ней обращающихся. Шебалина отправилась в мае 1865 года по адресу, согласилась на предложение Гибнер за даровую квартиру и стол заняться белошвейной работой.
Здесь ей суждено было столкнуться с Янушевичем, обвиняемым по настоящему преступлению. Открытый и добрый характер молодого человека, его честность, доказанная всеми действиями при производстве предварительного следствия, -- так как исключительно его содействию правосудие обязано обнаружением истины в деле, -- а также то теплое участие, с которым он отнесся к ее положению, расположили к нему подсудимую. Шебалина снова примирилась с людьми и снова, безусловно, доверилась первому встретившемуся на ее жизненном пути человеку. И между молодыми людьми возникли сначала самые чистые отношения брата и сестры, которые впоследствии перешли в более интимные, когда Янушевичем сделано было предложение соединиться навсегда, чему помешали преступное событие и преждевременная смерть. В силу этой взаимной привязанности и беспредельного доверия. Шебалина, когда срочная белошвейная работа окончилась у Гибнер, а вместе с ней окончилось и право ее на даровую квартиру и стол, охотно согласилась переехать 9 сентября 1865 г. на квартиру, состоявшую из одной комнаты и нанятую для нее Янушевичем, сначала в Дмитровском переулке, в доме Салтановой, а потом -- на Невском проспекте, в доме No 63. В течение всего кратковременного знакомства своего с Янушевичем, а именно с мая по 14 октября 1865 г., то есть по день обнаружения преступления, Шебалина знала только из рассказа Янушевича, что он занимается частными делами у неизвестного ей капиталиста Левицкого. Правда, изредка замечала она, что Янушевич делал поправки на каких-то разноцветных бумагах, оказавшихся впоследствии билетами ссудной казны; но, не понимая их значения, не зная вовсе о цели и действительном существовании такого учреждения, как ссудная казна, так как это не входило в предмет институтского преподавания, а на свободе, в продолжении каких-нибудь 10 месяцев, Шебалина не имела ни случая, ни повода ознакомиться лично с операциями ссудной казны, она легко поверила Янушевичу, что занятия его не заключают в себе ничего предосудительного и входят в круг его обязанностей относительно капиталиста Левицкого.
Представьте же себе изумление и ужас Шебалиной, когда за три или четыре дня до произведенного в квартире ее обыска, желая объяснить соседке Гальяновой род занятий Янушевича, она показала ей один из оставленных у нее Янушевичем билетов ссудной казны, передавши при этом и все подробности производимой Янушевичем операции, когда затем Гальянова рассказала, что за это ссылают в Сибирь! Испуганная Шебалина по приходе Янушевича на коленях умоляла бросить свои преступные занятия и не губить себя, но покойный Янушевич обратил ее опасения в шутку и, посмеявшись над напрасным испугом, успокоил уверениями, что Гальянова сказала неправду.
Ознакомивши вас, таким образом, с личностью подсудимой Шебалиной и набросавши картину ее отношений к Янушевичу, считаю затем необходимым указать вам на доказательства справедливости всего мною сказанного и по сему прошу вас припомнить как показание Янушевича, прочитанное вчера при производстве судебного расследования, так равно и показание подсудимого Левицкого. Во всех показаниях Янушевича мы встречаем одно и то же заявление, что хотя он и занимался подделкой билетов ссудной казны на квартире Шебалиной, но всякий раз, когда приходил к ней с этой целью, то старался или удалить ее из дому под разными предлогами или же объяснял, что занятия его не заключают в себе ничего противозаконного, чему подсудимая и верила. Далее, каждое из этих показаний оканчивается одной и той же мольбой, обращенной, разумеется, через следственную власть к вам, 6 том, чтобы не привлекать Шебалину как ни в чем не повинную к ответственности перед законом.
Будете ли вы, господа присяжные заседатели, после всего слышанного вами глухи и бесчувственны к загробному слову человека, покончившего уже свои расчеты с этим светом, а равно и к показанию лица, который полным чистосердечным раскаянием должен заслужить ваше доверие? Думаю, что нет. Я твердо убежден, что вы разделяете мое мнение о незнании Шебалиной преступного значения занятий Янушевича, а также согласитесь со мною, что правосудие имеет дело не с развитым преступником или хладнокровным зрителем преступления, но с существом, обвинение которого будет равносильно обвинению ребенка!
И действительно, подсудимая только тогда поняла и постигла всю опасность, которая угрожает Янушевичу, когда 14 октября 1865 г. в квартиру ее явилась полиция для производства обыска. И потому, как женщина, горячо его любившая и преданная ему всецело, вспомнив то наказание, которое, по словам Гальяновой, ожидало Янушевича, она пожелала разделить его участь, и, зная, что этой цели может достигнуть только обвинением себя в участии, поспешила заявить, что не только видела и понимала совершаемое Янушевичем преступление, но и сама принимала в нем непосредственное участие, выскабливая и закрашивая билеты, и что число подделанных таким образом билетов в промежуток времени знакомства ее с Янушевичем, с мая по октябрь 1865 года, доходило до 50. Между тем, несмотря на то, что предварительным следствием и показанием, данным Левицким на суде, обнаружено, что Янушевичем подделано всего только 20 билетов и что многие из билетов подделаны еще тогда, когда Шебалина была в институте, и, следовательно, сознание подсудимой о подделке 50 билетов оказывается невероятным и несправедливым, обвинительная власть, тем не менее, признала возможным посягнуть на честь и будущность такой личности, которая не искала никакой защиты идобровольно вызывала кару правосудия на свою невинную голову, ради того только, чтобы не разлучаться с любимым существом! Но разве такой поступок обвинительной власти нельзя назвать содействием к гражданскому самоубийству?!
Если история суда представляет нам множество примеров, доказывающих невозможность полагаться безусловно на сознание привлекаемых к суду даже в таком случае, когда нельзя предположить влияние на это сознание неблагоприятных обстоятельств, то насколько увеличивается возможность судебной ошибки, возможность несправедливого приговора в случаях, подобных настоящему, когда сознание делается с целью и при условиях, о которых я упомянул прежде. Мне кажется, что приведенных уже мной соображений совершенно достаточно для уяснения того, что такой довод обвинения, как сознание Шебалиной, не подтвердившийся обстоятельствами дела, не может и не должен иметь в глазах ваших никакого значения: а, напротив того, показание подсудимой, данное на суде ныне, как наиболее хладнокровное и отрешенное от того сильного чувства, во имя которого она пожелала пострадать, должно послужить прочным основанием для правильного и согласного с совестью вашей разрешения вопроса о виновности Шебалиной.
После всего сказанного мною относительно значения собственного сознания Шебалиной, вопросы о том, насколько подделка билетов Янушевичем в квартире подсудимой и находка там же разноцветных карандашей могут служить сильными уликами, обнаруживающими участие Шебалиной в данном преступлении, все эти вопросы, повторяю, разрешаются сами собой и притом в отрицательном смысле. Но если прокурорская власть требует признания виновности Шебалиной потому только, что она путем инстинкта должна была догадываться, что занятия Янушевича запрещены законом, то я долгом считаю возразить, что таких человеческих деяний, преступное свойство которых познается инстинктивно, немного и их можно перечислить: убийство, нанесение ран и побоев, а также прямое, отрытое или тайное похищение чужой собственности. Что же касается до таких видов воровства -- мошенничества и разного рода подлогов, то запрещение и преследование их положительным законом узнается из житейского опыта, которого Нельзя было допустить у Шебалиной, выпущенной из института за год до обнаружения преступления.
В заключение своей защиты я сделаю последнее замечание. Часто защитники обвиняемых, выводимых на судебные скамьи, просят одновременно или о признании их клиентов невиновными, или же о смягчении им наказания. Но подобный прием защиты невозможен относительно Шебалиной, которая должна быть вами оправдана. Не забывайте, господа присяжные заседателя, что ваш приговор даст ей, правда, свободу, но не возвратит ни счастье, ни спокойствие, которых она вправе ожидать, но которые отняты у нее и разбиты безвозвратно по ошибке правосудия!
* * *
Шебалина была оправдана.