ДЕЛО О СОСТАВЛЕНИИ ПОДЛОЖНОГО ДУХОВНОГО ЗАВЕЩАНИЯ ОТ ИМЕНИ УМЕРШЕГО КАПИТАНА ГВАРДИИ СЕДКОВА

ДЕЛО О СОСТАВЛЕНИИ ПОДЛОЖНОГО ДУХОВНОГО ЗАВЕЩАНИЯ ОТ ИМЕНИ УМЕРШЕГО КАПИТАНА ГВАРДИИ СЕДКОВА

Заседание Санкт-Петербургского окружного суда по 2 отделению с участием присяжных заседателей, 27 марта 1875 г.

Рассматривается дело о вдове капитана гвардии С. К. Седковой, 23 лет, отставном ротмистре В. Д. Лысенкове, 31 года, поручике А. С. Петлине, 28 лет, отставном губернском секретаре А. П. Медведеве, 56 лет, отставном подпоручике А. М. Киткине, 23 лет, отставном надворном советнике К. А. Бороздине, 46 лет, и фехтмейстерском помощнике И. М. Тенисе, 31 года, обвиняемых в подложном составлении духовного завещания от имени умершего капитана гвардии Седкова.

Представительствовал товарищ председателя Н. Б. Якоби, обвинял прокурор окружного суда А. Ф. Кони, гражданским истцом явился присяжный поверенный Г. В. Бардовский, подсудимых защищали присяжные поверенные А. В. Лохвицкий, В. Н. Языков, В. Д. Спасович, А. Л. Боровиковский и г. Войцеховский.

Обвинительный акт по этому делу следующего содержания:

19 июня 1874 года вдова капитана гвардии София Константиновна Седкова предъявила через поверенного в С.-Петербургский окружной суд к утверждению домашнее духовное завещание покойного своего мужа, представляющее в ее полную собственность все без исключения движимое имущество завещателя, в чем бы такое ни заключалось. Духовное завещание, как в самом его акте значится, писано 31 мая 1874 года со слов завещателя фехтмейстерским помощником И. М. Тенисом, подписано по личной просьбе и за слабостью руки завещателя губернским секретарем Медведевым при свидетелях: поручике Петлине, отставном надворном советнике Бороздине и отставном подпоручике Киткине, которые своим подписом удовлетворили как то, что завещатель был в твердой памяти и здравом уме, так и то, что за слабостью руки и по личной просьбе на завещании вместо него расписался губернский секретарь Медведев. Вместе с актом духовного завещания в суде представлено было от вдовы Седковой и свидетельство Введенской церкви о последовавшей 1-го июня того же года смерти мужа ее. 5-го июля того же года брат покойного Седкова кол. секр. А. Е. Седков заявил суду о подложности представленного поверенным вдовы Седковой завещания. Дознанием же полиции: по заявлению находившейся у Седковых в услужении горничной крестьянки Беляевой между тем обнаружено, что накануне смерти Седкова при нем никого из посторонних лиц, кроме жены его и ее, Беляевой, не было, что Седков умер в 8 часов утра, а Медведев и другие подписавшиеся на завещании лица были в тот день у Седковой только вечером. Спрошенная на предварительном следствии Беляева показала, что Седков умер в креслах в 8 часов утра и был затем перенесен ею при помощи Седковой на постель. Хотя несомненно было, что он уже умер, но Седкова положила ему на голову холодный компресс. Затем с утра до вечера Седкова рылась в сундуках и ящиках, отбирала золотые разные и серебряные вещи, пересматривала бумаги и часть их отложила в небольшой окованный железом сундук. Под вечер Седкова пересматривала какие-то узенькие книжечки и говорила, что хорошо, если в банке не узнают ее руку. Вечером Седкова поехала из дома, но вскоре вернулась, сказав, что забыла какую-то бумагу; затем наскоро что-то написала и снова уехала. По возвращении ее домой приехали Медведев, писарь Тенис и нотариус Лысенков с секретарем, но Лысенков с секретарем вскоре уехал за книгою и возвратился уже один. Седкова посылала за Петлиным, который пришел с каким-то военным. Тенис в зале писал, говорили все шепотом и разошлись уже к утру.

На другой день снова был у Седковой нотариус Лысенков, Медведев и, кроме того, Бороздин и Киткин. В этот же день приезжала подруга Седковой Макарова и увезла с собою сундучок с бумагами. Петлин выпытывал от нее, Беляевой, о том, когда Седков умер, и велел никому не говорить правды; а потом в досаде на Седкову за то, что она не дает ему денег, возил ее, Беляеву, к какому-то офицеру, который расспрашивал ее о том, когда Седков умер, и сказал Петлину, чтобы он подал заявление, но какое написал Петлин заявление,— она, Беляева, не знает. Врач Измайловского полка Флитнер, пользовавший Седкова, показал при допросе на следствии, что Седков страдал хроническим воспалением легких, что в последний раз он, Флитнер, был у Седковых в 10 часов вечера 31 мая. Встретив его в передней, Седкова объявила ему, что муж ее умер, и повела его через кухню в комнату покойного; в зале было в то время много народу. Седкова была очень встревожена и рассказывала, что, опасаясь остаться без завещания, она ездила за нотариусом и свидетелями, но возвратясь домой, нашла мужа уже без дыхания. Далее в бессвязных словах она говорила, что она, несчастная женщина, остается без всего; при этом просила Флитнера не говорить, когда муж ее умер, и написать, что он умер позже. Затем свидетель Флитнер присовокупил, что определить час смерти Седкова было трудно, но возможно, что он умер утром, как показывает это горничная.

Спрошенный на предварительном следствии доктор медицины Зенкевич показал, что Седкова обратилась к нему 1 июня вечером с просьбой выдать свидетельство о смерти мужа, так как пользовавший его врач отказал ей в том по неимению времени, за выездом в лагерь. Седкова ему, Зенкевичу, кажется, говорила, что муж ее умер того же числа утром. Найдя тело Седкова совершенно уже охладевшим, он, Зенкевич, выдал свидетельство. Свидетель штабс-капитан Лисевич показал, что в мае месяце, вечером, когда он был у Петлина, Петлин просил его пойти к одному из жильцов в доме и быть свидетелем завещания. Там Петлин познакомил его с Седковой, и затем сели в зале ожидать нотариуса, который приехал в 10-м часу.

Седкова сказала нотариусу, что муж ее уснул и будить его нельзя. Затем она предложила нотариусу написать завещание с чернового. Письмоводитель нотариуса вписал завещание в книгу и стал ожидать, когда можно будет войти к больному. Наконец нотариус и Седкова вошли, но пробыли недолго, и нотариус, выйдя, сказал: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Послали за доктором, который, приехав, объявил, что больной умер. Затем он, Лисевич, раскланялся и ушел. Далее свидетелем обнаружено, что из банкирской конторы Жадимировского, Баймакова и К° 1 и 4 июня 1874 г. выдано вдове Седкова с текущего счета ее покойного мужа более 30 тысяч рублей по трем чекам от 31 мая за подписью «М. Седков». По сличении почерков эксперты нашли, что подписи на этих чеках писаны рукою вдовы Седковой. Между письмами и бумагами, частью найденными у Седковой при обыске, частью ею самой представленными, оказалось: 1) писанный карандашом счет, в котором означено: Медведеву 12 рублей, Петлину 10 рублей, Лысенкову 500 рублей, Киткину 200 рублей. 2) Записка Бороздина, в которой он просит у Седковой одолжить ему 15 руб., и другая его записка по тому же поводу, в которой, настаивая на присылке ему денег, он присовокупляет: «отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, ничего дурного вам не желал». 3) Записка Петлина: «Милостивая государыня Софья Константиновна, простите за совет, лучше дайте просимое Б.». 4) Расписка Киткина в получении 200 рублей от Седковой. 5) Его же записка, в которой он просит у Седковой одолжить 100 или 200 рублей. 6) Записка без подписи: «Я согласен подписать в таком случае, если мне будет возвращен вексель и 300 рублей, а в противном случае это остается мне известным». 7) Записка Петлина, в которой он просит у Седковой 100 рублей, присовокупляя: «Если вы их дадите — сожалеть не будете». 8) Его же записка следующего содержания: «Быть может, и я не люблю входить, Софья Константиновна, в объяснения с прислугой, но этого требует вам мало ли известное какое дело, а Ирина может попортить мне. А потому вы, я думаю, войдете против вашей любви в объяснение с нею».

Обвиняемые Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздим, Медведев и Тенис, не признавая себя виновными в подложном составлении духовного завещания, на первоначальном допросе утверждали, что оно составлено было по воле покойного Седкова в том именно порядке, как это в самом акте означено. Обвиняемая же Седкова отвергала равно и обвинение в подлоге по чекам, объясняя, что они подписаны ее мужем. Но вскоре, однако же, после первого допроса обвиняемый Киткин явился к судебному следователю с повинною.

Дело, по объяснению Киткина, происходило таким образом: ночью он получил от Седковой письмо, в котором она просила его немедленно приехать по очень важному делу. Он приехал к ней, однако же, только на следующий день утром, не застал ее дома и от прислуги узнал, что Седков умер. Когда он пришел во второй раз к Седковой, она представила ему Лысенкова, офицера Петлина и просила подписаться на завещании, так как недоставало третьего свидетеля. Петлин говорил при этом, что они сами писали и подписали завещание по просьбе покойного Седкова. Лысенков говорил, что как нотариус, он ничего незаконного не делает, что если Киткин не подпишет, то подпишет другой, что бояться тут нечего. Хотя Седкова, вместе с тем, ему напомнила о векселе, но он, Киткин, не согласившись подписаться, ушел. Сообразив, однако, что по находящемуся в руках Седковой векселю его могут посадить в долговое отделение, он написал из царскосельского вокзала, что согласен подписать, если возвратят ему вексель и дадут вдобавок 300 рублей. Седкова прислала за ним в вокзал, он подписал завещание, получил свой вексель и 200 рублей. Вслед за Киткиным созналась обвиняемая Седкова и объяснила, что о желании ее покойного мужа составить в ее пользу духовное завещание известно было его близкому приятелю капитану Ямщикову. Зная об этом желании мужа, она просила одного поверенного написать проект завещания, показывала этот проект мужу и по его указаниям его переправила.

31 мая в 9 часов вечера она поехала по просьбе мужа к нотариусу Лысенкову и просила его приехать, передав ему проект завещания. От Лысенкова она заехала за Медведевым, и приехав домой, увидела, что муж едва дышит. Когда приехал Лысенков с конторщиком, то послали за Петлиным, который привел и Лисевича, потому что недоставало свидетеля. В это время приезжал доктор Флитнер, но так как муж ее недоволен был его лечением и сказал, чтобы его гнали, если приедет, то ока сказала Флитнеру, что муж кончается. Флитнер, постояв на пороге комнаты, не подходя к больному, уехал. Соглашаясь составить нотариальное духовное завещание, Лысенков говорил, что это будет стоить 10—12 тысяч рублей. Он говорил, что напишет завещание и принесет в комнату ее мужа; она должна будет подписать вместо мужа, а потом уже подпишут свидетели в другой комнате. Проект был вписан в книгу; но когда она сказала Лысенкову, что денег у нее нет, что она может заплатить только на другой день, то Лысенков просил послать за доктором, который и был приглашен Петлиным. До приезда врача она думала еще, что муж очнется; но врач нашел, что муж уже умер. Лысенков объявил тогда, что свидетели подписать уже не согласятся, что он отвезет конторщика и приедет один, причем просил ее задержать Медведева и Петлина. Возвратись затем один, Лысенков объявил, что можно составить домашнее духовное завещание, которое будет стоить 6 тысяч руб., причем он берется достать свидетелей. Медведев привез Тениса; посылали за Киткиным, но он не приехал. Тенис написал завещание, Лысенков ему диктовал, и завещание было подписано Медведевым и Петлиным. На другой день Лысенков привез завещание, подписанное и Бороздиным. Лысенков посоветовал ей подписать чек именем мужа, а Петлин вызывался отправиться с чеком, но она ему не доверила, поехала сама, получила 25 тысяч рублей и выдала Лысенкову 7 тысяч рублей, в том числе одну тысячу рублей на Бороздина. В это утро подписал завещание и Киткин. Лысенков советовал дать деньги Петлину и получил от нее на это 500 рублей. После Петлин взял еще 100 рублей. Затем требовала денег и горничная Ирина Беляева, находившаяся с Петлиным в близких отношениях. При представлении духовного завещания в суд к утверждению она заплатила Лысенкову на расходы по составленному им счету 300 рублей. В день заседания Бороздин не явился, и на следующий день объявил ей, что явится в суд в таком только случае, если она согласится дать ему тысячу рублей; согласился потом, что она выдаст ему на 500 рублей вексель и 500 рублей наличными деньгами. После заседания она, кроме того, выдала Петлину 200 рублей, Киткину 200 рублей, Медведеву 70 рублей и Тенису 50 рублей. Поверенный Титов в то же время заявил ей, что не получил от Лысенкова на расходы денег; Лысенков сначала сказал, что отдаст ей деньги, а потом сказал, что заявлен спор о подлоге, что он скомпрометирован, что если начнется следствие, ему придется платить разным лицам. Когда началось следствие, она просила Лысенкова показать, что он не только видел ее мужа в живых, но и говорил с ним. Лысенков ответил, что это будет стоить много денег. Она тогда выдала по его требованию 5 тысяч ему лично и 3 тысячи рублей на свидетелей.

Обвиняемый Лысенков сознался, что завещание написано было уже после смерти Седкова и объяснил, что вдова Седкова умоляла его помочь ей. Тенис написал завещание с чернового, написанного тогда же самою Седковой; затем подписались Медведев и Петлин. Был ли при этом Бороздин,— он, Лысенков, не помнит. Киткин, кажется, подписал на другой день. Седкова выдала ему, Лысенкову, 500 рублей на расходы по утверждению завещания и больше от нее он ни гроша не получал. Обвиняемый Тенис показал, что он писал завещание со слов Лысенкова, когда уже Седков умер. Медведев, подтверждая показания Седковой, объяснил, что принимал участие в деле без всякой корыстной цели. Седкова по доброй воле подарила ему 70 рублей, сколько же получили другие — не знает. Обвиняемый Петлин, признавая, что завещание подписано было им уже после смерти Седкова, объяснил, что сделал это по просьбе Седковой и Лысенкова, денег от Седковой никаких не получал и сколько получили другие — не знает; слышал от Беляевой, что Лысенков просил у Седковой 6 тысяч рублей за завещание. Обвиняемый Бороздин показал, что знал Седкова по случаю займа у него денег под вексель; жену же его лично не знал. Далее Бороздин объяснил, что с 1873 года он имел несчастие содержаться в долговом отделении и терпел с семейством крайнюю нищету. Нотариус Лысенков постоянно помогал ему деньгами и работою; когда же Лысенков нуждался в свидетелях при совершении актов, то Бороздин являлся и давал в этих случаях свою подпись. 1 июня Лысенков пригласил его к себе в контору и просил его подписать завещание Седкова. Лысенков объяснил при этом, что завещание это, как говорила ему вдова Седкова, продиктовано было Тенису самим Седковым, что Седкова умоляла его, Лысенкова, помочь ей совершить завещание, что он вследствие того взялся приискать свидетелей. Имея к Лысенкову полное доверие как к человеку и как к лицу официальному, нотариусу, он, Бороздин, подписал завещание. Только впоследствии от Ирины Беляевой узнал, что оно составлено было уже после смерти Седкова. После заседания в суде Седкова выдала ему вексель в 500 рублей, наличных же денег она не имела и сама до такой степени нуждалась, что однажды отказала ему в 15 рублях. Обвиняемые Лысенков, Медведев и Бороздин в объяснениях своих, между прочим, указали на то обстоятельство, что покойный Седков получил за женою в приданое около 30 тысяч рублей. Седкова по поводу имущественных отношений к своему мужу на следствии объяснила, что она получила от бабушки приданого 5000 р. наличными деньгами, вексель на Демидова в 5 тысяч рублей и, кроме того, она имела бриллиантов и серебра на 3 тысячи рублей. В 1869 г. она получила еще тысячу рублей, но о том, от кого получила эти деньги, скажет брату мужа, а если он не откажется от требований своих, то объяснит о том на суде. Представляя к следствию на 57 тысяч рублей векселей, принадлежащих покойному Седкову, обвиняемая объяснила, что, кроме того, в окружной суд и в управу благочиния предъявлены ее векселя на 50 тысяч рублей по исполнительным листам, хранящимся частью у нее, частью у судебных приставов, к получению подлежит до 42 тысяч рублей, затем в конторе Баймакова с текущего счета получено ею до 33 тысяч рублей, так что стоимость всего имущества ее покойного мужа простирается до 180 тысяч рублей.

Свидетель полковник Клевезаль, знавший близко семейство Седковых, на следствии показал, что Седкова никакого приданого не получала, что перед свадьбою бабушка ее заняла у Седкова же 1 тысячу рублей под залог векселя Демидова в 3 тысячи рублей. Спрошенный затем вследствие показания обвиняемой свидетель капитан Ямщиков не подтвердил того, чтобы покойный Седков когда-либо говорил ему о желании составить завещание или о намерении оставить имущество своей жене. Следствием, между прочим, обнаружено, что Лысенков уплатил в течение лета 1874 г., с мая месяца по август, более 6 тысяч рублей разным лицам по векселям и внес в общество взаимного кредита на текущий счет с 6 июня по август более 11 тысяч рублей. Лысенков по поводу этого обстоятельства объяснил, что он получил 17 мая 1874 г. от отца своего на уплату долгов 10 тысяч рублей, вследствие чего и выдал вексель в этой сумме сестрам своим. Это подтверждено показанием В. Д Лысенковой, предъявившей следствию и вексель.

На основании всего вышеизложенного вдова капитана гвардии С. К. Седкова, 23 лет, отставной ротмистр В. Д. Лысенков, 31 года, поручик А. С. Петлин, 28 лет, отставной губернский секретарь А. П. Медведев, 56 лет, отставной подпоручик А. М. Киткин, 23 лет, отставной надворный советник К. А. Бороздин, 46 лет, фехтмейстерский помощник Н. М. Тенис, 31 года, обвиняются в том, что 1 июня 1874 года по предварительному между собою соглашению составили подложное, от имени умершего капитана гвардии Седкова, домашнее духовное завещание, которое затем из них вдовою Седковой, как бы наследницею, представлено было в петербургский окружной суд к утверждению, и вдова Седкова, кроме сего, в том, что подписала три чека, от имени покойного своего мужа Седкова и по таким подложно составленным чекам получила принадлежащих ему 31 тысячу рублей из конторы Жадимировского, Баймакова и К?, что в отношении Седковой составляет преступления, предусмотренные ст. 1691 и 1692 Уложения о наказаниях, в отношении же прочих — преступление, предусмотренное 1691 ст. Уложения. Посему означенные Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздин, Медведев и Тенис предаются суду С.?Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей.

После прочтения обвинительного акта подсудимые дали свои объяснения и начались прения сторон.

Обвинительная речь прокурора А. Ф. Кони

Господа судьи и господа присяжные заседатели. Дело, по которому вам предстоит произнести приговор, отличается некоторыми характеристическими особенностями. Оно — плод жизни большого города с громадным и разнообразным населением, оно — создание Петербурга, где выработался известный слой людей, которые отличаются приличными манерами и внешнею порядочностью и всегда заключают в своей среде господ, постоянно готовых на всякую неблаговидную, но легкую и неутомительную наживу. К этому слою принадлежат не только подсудимые, но и покойный Седков — этот опытный и заслуженный ростовщик, которого мы отчасти можем воскресить перед собою по оставшимся о нем воспоминаниям,— и даже некоторые свидетели. Все они не голодные и холодные в обыденном смысле слова люди, все не лишены средств и способов честным трудом защититься от скамьи подсудимых. Один из них — известный петербургский нотариус, с одного из самых бойких в отношении сделок мест города, кончивший курс в военно-юридической академии, другой — юрист по образованию и по деятельности, ибо был, к прискорбию для судебного ведомства, членом суда, третий — молодой петербургский чиновник, четвертый — офицер, принадлежавший к почтенному и достаточному семейству. И всех их свела на скамью подсудимых корысть к чужим, незаработанным деньгам. Некоторые, вам конечно памятные, свидетели тоже явились здесь отголосками того мирка, в котором люди живут тем, что имеют капитал, который великодушно распределяется по карманам нуждающихся и возвращается в родные руки,. возросши в короткий срок вдвое и втрое. Мы не будем вспоминать всех их показаний и вообще оставим из свидетелей лишь самых достоверных и необходимых.

Обратимся прежде всего к выяснению главного нравственного вопроса в этом деле, касающегося сущности завещания. Соответствует ли оно желаниям покойного Седкова? Согласно ли оно с его видами и чувствами? Вытекает ли оно из отношений между ним и женою? Пришла ли жена с своим подлогом на помощь решению, которое только не успела привести в исполнение застывшая рука ее любящего и окруженного ее попечениями мужа? Что за человек был Седков? У вас есть данные о нем и в письмах, и в словах свидетелей, его близко знавших. Скромненький офицер с капитальцем в 400 рублей, он пускал его втихомолку в рост, не брезгуя ничем, ни платьем товарища, ни эполетами кутнувшего юноши. Сбирая с мира по нитке, он распространял свои операции и за пределы полка и заполз было и в Константиновский корпус, но оттуда его попросили, однако, удалиться, погрозив разными неприятностями. Тогда он захотел расширить не территорию, но размер своих операций. Для этого нужен был большой капитал. Для капитала был совершен брак, не по любви, конечно, и без всяких нравственных условий и колебаний. Медведев рассказал здесь, как «приезжала сваха, говорила, что десять тысяч, а ей, свахе, чтобы пять сотенных...», сама Седкова заявляет, что ее предложили Седкову. Он не оскорбился предложением, по подлежащем размышлении сам сделал таковое же и получил капитал, не роясь в подробностях истории своей невесты и не отыскивая в ней указаний на мир и согласие предстоящей жизни. От него не скрывали той «легкомысленной жизни», о которой говорила здесь Седкова, но давали вместе с тем деньги. Он тоже не считал нужным скрывать своих свойств, и сразу показал бабке г-жи Седковой, с кем они имеют дело.

Вы слышали интересное показание Клевезаля и Демидова. За Седковой было 5 тысяч и бриллиантов тысячи на три. Но надо было сделать приданое. Ермолаева заняла для этого у Седкова 1 тысячу рублей. Будущий зять, давая деньги, взял в обеспечение вексель Демидова в 5 тысяч рублей и попросил Ермолаеву «для верности» написать на нем свою фамилию. Когда приданое было получено, в виде мебели, белья и платья, старушка принесла и занятую тысячу рублей. Но Седков поступил с нею великодушно. Он не взял денег. Он предпочел оставить у себя вексель в 5 тысяч рублей, на котором, к удивлению Ермолаевой, оказалась ее бланковая надпись. Правда, это стоило ему предложения офицеров Измайловского полка избавить их от своего присутствия, но деньги по векселю он взыскал сполна и таким образом приобрел за женою 13 тысяч рублей. Тогда-то развилась широко его деятельность с векселями, протестами и взысканиями, со скромными процентами по 10 в месяц...

Но жизнь не вышла из скромных рамок. В обыкновенной квартире человека среднего состояния была одна прислуга, обед не всегда готовился дома, а приносился от кухмистера. Развлечений не допускалось никаких. Но Седков не был узким скупцом, который забыл жизнь и ее приманки для сладкого шелеста вексельной и кредитной бумаги. Он решился забыть себя на время, обрезать свои потребности, замкнуться в своих расчетных книгах лишь до поры до времени, чтобы развернуться потом и позабыть годы лишений. Не даром писал он свой расчет занятий, называя его планом жизни и определяя с точностью на много лет вперед,— когда и что он сделает, когда выделить из складочного капитала оборотный, когда образует запасный, начнет ликвидировать дела и после «деятельности в полном разгаре», в 1879 году, будет иметь возможность осуществить написанное под 1880 годом слово — отдых. Таковы были его планы, такова его деятельность, поглощавшая всю его жизнь. Они ручаются за то, что это был холодный и черствый человек.

Такой-то человек женился на Седковой. Она рассказывала здесь, что была взята из института 15 лет, покинула бабушку, жила одна, не стесняясь требованиями общественной жизни. И эта жизнь с нею не стеснялась, открывая ее почти еще детским глазам свои темные, но завлекательные стороны. Она принесла в дом мужа скудное полуобразование, состоявшее лишь в том, что она лепечет по-французски, привычку к развлечениям и удовольствиям, незнакомство с трудом и привычку не отказывать себе в расходах; при этом она, вероятно, принесла не особенно сильное уважение к своему купленному мужу. Дома ее встретили счеты, записные книги, учет в расходах и мелочная, подчас унизительная расчетливость растовщичьего скопидомства. Отсюда споры, ссоры, попреки мотовством и расхищением имущества, сцены за потерянные горничною три рубля и целый ряд стеснений свободы. Отсюда раздражение против мужа, жалобы на него, попреки ему. По институтской манере Седкова принялась за дневник и ему поверяла свои скорби, которых не понимал ее муж, видевший в ней хотя и неизбежную, но отяготительную и разорительную прибавку к полученному капиталу. Защита, конечно, познакомит вас, гг. присяжные, с этим дневником. Вы отнесетесь к нему, без сомнения, надлежащим образом и припомните, что в такого рода документах человек всегда, невольно и незаметно для себя, рисуется и драматизирует пред какими-то ему безвестными будущими читателями.

Тем же направлением проникнут и этот дневник с его маленькою ревностью и длинным, многосложным и чересчур торжественным прощанием с мужем перед происшествием, состоявшим в том, что среди бела дня, близ Чернышева моста, в виду городового, Седкова бросилась в мутную воду Фонтанки с портомойного плота... После этого «покушения на самоубийство» отношения между супругами несколько изменились; шум ли этого происшествия или усиливавшаяся болезнь Седкова были тому причиной, неизвестно, но только писание дневника с жалобами прекращается, и через два года мы видим Седкову вошедшей отчасти во взгляды мужа и начавшую черстветь под влиянием вечных забот мужа о векселях, отсрочках и вычислении процентов. Она начинает исполнять при муже иногда обязанности дарового чтеца, а в последние недели его жизни является и даровым рассыльным, которому поручались иногда даже получения денег. И она, в свою очередь, вкушала от сладости лихвы и прелести роста и потихоньку от мужа, боясь ответа перед ним, выдает деньги под векселя.

Вы знаете историю с векселем Киткина, векселем венецианским, написанным на живом мясе. Вы слышали и о другом подобном же векселе. Но до последнего издыхания Седков не доверял жене. Он жаловался на нее, роптал на ее мотовство, сердился на ее легкомыслие, указывал на ее холодность и безучастие к нему. Вы слышали Ямщикова, Алексея Седкова и Федорова. Вы помните показание Беляевой, что уже в последние дни жизни Седков еще ссорился и бранился с женою «и за деньги, и за поведение». Между ними не могло быть ничего общего, ничего связующего. Дитя их, на любви к которому могли бы сойтись и легкомысленное сердце одной, и черствое сердце другого, вскоре умерло. В прошлом не было любви, в настоящем — ни уважения, ни сходства целей, наклонностей и характеров. Поэтому мы встречаем в дневнике Седковой знаменательное указание, что в первые годы брака и муж ее вел свой собственный, секретно от нее, дневник. Но, господа, семья, где муж и жена, «едино тело и един дух», по выражению церкви, ведут два параллельных дневника и, скрываясь друг от друга, поверяют бумаге свое взаимное недовольство,— семья эта есть поле битвы, на котором расположены два враждебных стана, не доверяющие друг другу ни в чем. И Седков не скрывал своего недоверия к жене. Он требовал от нее отчета во всех издержках и тщательно отделял их от «общих расходов» на стол и другие хозяйственные потребности. Он отвел ее деньгам особую рубрику в книге с многознаменательной надписью «Чужие», он запирался от нее в кабинете, занимаясь счетами, он хранил от нее жадно разные ценности в сундуках, которые она бросилась перерывать после его смерти, он выдавал ей утром скудные деньги на обед и к вечеру требовал письменного отчета в их употреблении. И даже в тот день, когда смерть простерла над ним свое черное крыло, он еще записал дрожащею рукой 1 рубль серебром на обед. Но отчета в израсходовании этих денег ему не пришлось читать, потому что на другой день глаза его были закрыты безучастною рукою слуги чужого человека, так как неутешная вдова была занята в это время укладыванием зеленого сундучка. Таковы муж и жена.

Могли ли люди, проживавшие совместно таким образом, рассчитывать, что любовь одного из них будет преследовать другого и за гробом, отдавая ему все накопленное трудами многих лет? Могла ли Седкова серьезно думать, что муж умрет с мыслью об ее обеспечении, что он не найдет, если не около, так вдали от себя более ее достойного в его глазах быть его наследником, что в нем не проснутся иные, более сильные, действительные привязанности. Мы знаем, что отношения Седковых между собою не давали никакого основания к таким предположениям. Он был чужой человек своей жене, чужим и умер. Но у него были родные. В Бессарабии жил его брат с семьей. Там, по-видимому, оказывали расположение покойному Седкову. И он был к ним расположен. В деле есть его письмо к брату и его жене. В одном он восхищается их согласною жизнью, их взаимной любовью и доверием, их благоустроенным хозяйством, благодарит их за гостеприимство, говорит, что провел с ними самые отрадные дни жизни и даже умиляется до того, что с восторгом вспоминает о пении псалмов и духовных кантат, которые он слышал в доме брата. В другом письме, из Киева, он с горячностью извиняется пред братом, что не успел поздравить его с именинами жены, которая его так обласкала, так радушно приняла. Очевидно, что с этими людьми в душе ростовщика, оглянувшегося перед смертью на окружающие чужие лица, были затронуты такие струны, которые должны были звучать в нем долго. Эти люди, умилявшие покойного Седкова, его брат и жена брата, были прямыми его законными наследниками. В их пользу даже не надо было составлять духовного завещания; сам закон принял бы на себя заботу о их правах. Поэтому, если предполагать, что Седков мог действовать в силу привязанности, то он, конечно, желал бы скорее всего оставить свое имущество брату. Его не должно было смущать опасение, что жена останется непричем. Он знал, что ей достанется вдовья часть; имущество было все движимое, следовательно, ее доля должна составлять по закону четвертую часть.

Имущества осталось на большую сумму. Что бы ни говорили о его размере, вы не забудете, господа присяжные, что по смерти мужа Седкова получила ворох векселей, 31 тысячу по чекам, все наличные деньги, бывшие в доме, и драгоценности, уложенные ею в зеленый сундучок. Четвертая часть всего этого, конечно, была бы не меньше полученных за Седковой 8 тысяч рублей и приобретенных благодаря ее выходу в замужество 5 тысяч рублей. Следовательно, она получила бы свое. Но, может быть, скажут, что Седков мог иметь повод оставить ей все, как нажитое на ее деньги, что он считал ее нравственною владелицей всего своего имущества. Для чего же тогда упреки за расточительность, попреки за мотовство, доводящие до Фонтанки? Да и потом, в создании капитала Седкова участвовали не одни деньги, взятые им за женою. Мы знаем, что, вступая в брак, он уже был в состоянии давать взаймы по тысяче рублей. Притом, разве Седковой обязан муж приращением тех денег, которые ее сопровождали? Разве она помогала ему в занятиях, разве она была жена-помощница, верный друг и добрая хозяйка? Разве она сочувствовала занятиям мужа уважала его самого, облегчала его заботы? Нет! С его точки зрения на жизнь, она отравляла ему эту жизнь своим легкомыслием и чрезмерными расходами.

В то время, когда он беседовал с должниками, видел их кислые улыбки при расчете процентов, а от иных, слишком уже прижатых им к стене, выслушивал невольные резкие замечания, жена его покупала себе шубки и духи; когда он копил копейку за копейкой деньги, которые приносили ему с таким презрением к его занятиям, с негодованием к его черствости, когда, сталкиваясь с должниками, которые смотрели на него, как на прирожденного и беспощадного врага, он подавал к взысканию, описывал и продавал их имущество, вынося на себе их слезы и их отвращение, жена его франтила и предавалась удовольствиям. Мы скажем, что она хорошо делала, что мало участвовала в этих делах своего мужа; но то ли мог и должен был говорить он? Мог ли он считать ее верным и деятельным союзником в приращении капитала? Он один нес всю черную работу, он один имел право на все, что было им нажито после свадьбы на деньги, купленные ценою унизительного договора. Пусть укажут затем те факты, те слова и поступки, в которых выражалось его желание оставить все жене — этих фактов нет. Показание Фроловой разбивается показанием близкого к Седкову человека — Ямщикова, на которого с самого начала ссылалась и сама подсудимая. Седков писал до самой почти смерти, записывал мелочные расходы и вписывал в книгу свои условия с должниками, но завещания не написал, однако.

Он имел знакомых: Федорова, Ямщикова, даже Лысенкова самого, к нему ездил доктор,— и он ничем не намекнул им на желание оставить завещание. Оказывается, что он и не думал об оставлении завещания. Как многие чахоточные, он не верил в скорую смерть, и жизнь его потухла среди уложенных чемоданов для путешествия на юг и среди предположений о разгаре деятельности в 1879 году. Поэтому и о завещании не могло быть и речи. Кроме того, если в иные минуты ему и приходила мысль о смерти, то глаза его встречали чуждую ему и нелюбимую жену,— а вместе с тем шевелилось воспоминание о Бессарабии, о семье брата. Уже если делать, за неимением фактов, предположение о желании его оставить все жене, то вернее будет предположить, что он не хотел утруждать себя завещательными распоряжениями, а все предоставлял закону, который распределит сам его наследие между братом и женою.

Нам скажут, может быть, основываясь на словах Седковой, что муж хотел наградить в ней привязанность и покорность. Но мы знаем, какова была привязанность г-жи Седковой к мужу. Сошлются, быть может, на то, что в умиравшем Седкове заговорила совесть, встрепенулись религиозные чувства, которые потребовали отдачи всего накопленного неправым трудом наивному созданию, для нравственного развития которого он ничего не сделал,— по крайней мере, ничего хорошего. Но нам известно, что прежняя Седкова имеет мало общего с тою Седковой, которую мы видим здесь и которая, действуя с знанием и дела, и жизни, никому не дает себя в обиду. Она испортилась в руках мужа, но в глазах его такая порча была, без сомнения, улучшением, в котором себя винить было нечего. Про совестливость его известно из поступка с Ермолаевой. О религиозном настроении его мы знаем мало. По-видимому, оно не было глубоко.

В письмах к брату есть цитата из священного писания о необходимости милосердия, да в бумагах сохранилась тетрадь с нарисованным на ней крестом и с надписью: «путь к истинной жизни: смирение, правда, чистота». В этой тетради на обороте заголовка описана с большими подробностями одна из тех болезней, от которых лечатся Меркурием... Таким образом, ни в отношениях Седкова к жене, ни в свойствах ее привязанности к нему, ни в данных дела нет никакого указания на то, чтобы он желал отдать ей все свое имущество и составить завещание в ее пользу. Проект, составленный ходатаем Петровским, ничего не показывает. Седкова явилась к нему под чужим именем и просила составить проект завещания между вымышленными лицами. Она говорила, что муж, имея дела, не хотел делать огласки этому делу. Но это объяснение сшито белыми нитками. Седков был человек деловой. Он знал и сам, как писать завещание, особенно такое несложное, где в общих словах все имущество оставляется одному лицу, где не нужно никаких специальных пунктов о разделе, о благоприобретенном и родовом имуществе и т. д. У него, конечно, был всегда под руками Х том свода законов, и он умел владеть им. А там написано все, что нужно. Поэтому посылать к постороннему человеку было излишне. И фамилию скрывать тоже нечего. Если бы в завещании было еще перечисление всего имущества Седкова, то он мог, пожалуй, желать скрыть его размеры, но и этого не было. Все имущество огулом, без всяких подробностей, оставлялось одному лицу. Итак, завещания в пользу жены не было, да и быть не могло. Между тем оно явилось. Седковой было отдано все. Забыты были родные, забыта девочка Ольга Балагур, другую сестру которую воспитывал, однако, несравненно более бедный Алексей Седков. Она просто была поручена попечениям г-жи Седковой, которая и начала это попечение тем, что взяла Ольгу из института и поместила ее у себя, в обстановке, показавшейся невыносимою даже денщику Виноградову своею вечною сменою и поздним сидением гостей.

С формальной стороны это завещание было, однако, правильно и г-жа Седкова напрасно, по-видимому, испугалась приезда брата покойного в конце июня, за несколько дней до утверждения завещания. Оно было утверждено. Но возникло предположение о подлоге, разрослось, вызвало следствие, и подсудимые сознались в том, что завещание действительно подложно. По-видимому, задача суда очень легка. Остается применить наказание сообразно со степенью участия каждого и пожалеть о двух днях, посвященных разбору такого простого дела. Но оно не так просто, как кажется. Идя по пути, на который ведут нас подсудимые своим сознанием, мы придем к тому, что найдем только двух виновных: Тениса и Медведева. Они, действительно, сознаются в преступлении. Их показаниям можно верить вполне. Подсудимый Медведев своим искренним и добродушно-правдивым тоном даже внушает гораздо большее доверие, чем многие свидетели, акробатические показания которых вы, конечно, помните. Эти двое не торгуются с правосудием, а смиренно склоняют пред ним свою повинную голову. Они всю жизнь действовали самым безвредным образом рапирою. Их привели, дали им в непривычную руку перо и сказали «пиши», и оба подписали: один, как сам выражается, «любя», а другой — прижатый судьбою, загнанный человек, семьянин с 2 р. жалованья в месяц, за вычетом долгов,— ввиду соблазнительной перспективы получить 5 рублей.

Но другие подсудимые в преступлении не сознаются. Они перекладывают свою вину друг на друга. Седкова растерялась, была убита горем, и не она, а Лысенков составил завещание, он, следовательно, и виновен. Но Лысенков, в свою очередь, виновен лишь в том, что пожалел бедную вдову и не сделал на нее доноса. Петлин виновен в том, что доверял Лысенкову, Киткин в том, что убедился подписью Петлина, Бороздин в том, что был благодарен Лысенкову и уверовал в подписи Петлина и Киткина. Иными словами, все виновны в мягкости сердца, разбитого горестною утратой, в отвращении к доносу, в сострадании к беспомощному вдовьему положению, в доверии к людям, в благодарности к ним. Они покорно ждут того приговора, который их осудит за такие свойства. И если мы отнесемся с полным доверием к их объяснениям, то виновными окажутся только Тенис и Медведев, да еще, быть может, покойный Седков, который оставил такой сладкий кусок, что в нем увязли все слетевшиеся им попользоваться. Но, гг. присяжные, ваша задача в деле не такова. Каждое преступление, совершенное несколькими лицами по предварительному соглашению, представляет целый живой организм, имеющий и руки, и сердце, и голову. Вам предстоит определить, кто в этом деле играл роль послушных рук, кто представлял алчное сердце и все замыслившую и рассчитавшую голову. Для этого обратимся к истории возникновения завещания.

Первый вопрос — когда умер Седков. Беляева говорит, что в 8 часов утра, Седкова — что в 12 часов вечера 31 мая. Я готов не верить Беляевой, хотя думаю, что недостатки ее показания вызывались понятным влиянием торжественной и страшной для простой женщины обстановки суда. Но нельзя верить и Седковой. Если утром с мужем сделался только обморок, то он должен был поразить ее своею продолжительностью. Он должен был напомнить о входящей в двери смерти. Но где же естественная в таком случае посылка за священником, за доктором, где испуг, беспокойство, тревога? Седков не приходил в себя до обеда. Обед не готовился и не покупался в этот день. Но и после обеда обморок не проходил. У нас нет никаких указаний на это. Сама Седкова не говорит, что муж пришел в себя с той минуты, как его снесли или свели на кровать. Вечером она выехала, потом вернулась, потом опять выехала. Она ездила за нотариусом и за Медведевым. Но если бы муж уже не был мертв, разве она решилась бы оставить его на попечение кухарки, с которой она, по собственным словам, даже не говорила, разве, выехав из дому, она не бросилась бы не к нотариусу, а к доктору? Она говорит, что застала мужа кончающимся; то же говорит и Лысенков. Но доктор Флитнер в своем прекрасном показании объяснил подробно, что застал Седкова на спине, с головою, покрытой байковым одеялом, в положении несомненно умершего человека. Он нашел все признаки смерти и ни одного признака из той обстановки, которая обыкновенно окружает умирающего, которая носится в воздухе, которая так типична по своему шепоту, плачу, тревоге и суете, что ее незачем описывать. Седкова сказала ему, что муж умер, дала тройное вознаграждение и просила дать свидетельство и не говорить, что он умер раньше. Несомненно, что Седков уже был мертв и мертв давно. Она говорит, что муж велел «гнать» Флитнера,— но ведь, по ее словам, он был в обмороке и, следовательно, видеть Флитнера не мог; а обморок так долог, так странен, а доктор так нужен, хотя бы и приехавший случайно, хотя бы и не во вкусе больного, но все-таки могущий помочь. И между тем, Флитнера, проводят через кухню, не допускают до больного и выпроваживают поскорей. В 12 часов был Заславский. Он нашел Седкова лежащим на левом боку, лицом к стене. Окоченение началось. Для этого должно было пройти не менее трех часов со времени смерти. Вот еще доказательство, что Флитнер видел уже мертвого.

Если принять высказанное уже здесь предположение, что он умер в обмороке, то как объяснить то, что, не приходя в себя, он, однако, покрылся одеялом с головой, поворачивался на другой бок, и все это в то время, когда члены его окоченели под холодным дыханием смерти. Очевидно, он умер еще до вечера, днем, прежде поездки жены к Лысенкову. Эта поездка объясняется, затем, легко. Седков умер. Завещания нет. Проект не послужил ни к чему. О законной вдовьей части Седкова могла и не знать. Итак, она остается без средств. Что же делать? Конечно, ехать к знакомому знающему человеку за советом. Этот человек — Лысенков. Но сказать ему, что муж умер, у него неудобно, могут услышать, в конторе всегда топится народ. Лучше пригласить его к себе и тут сказать правду. Лысенков соглашается приехать, не зная о смерти Седкова. Это очевидно из того, что он взял с собой писца Лбова, которого потом пришлось удалить. По дороге, конечно, по совету Лысенкова, Седкова заехала за Медведевым как за свидетелем. Как они приехали, нотариус потребовал еще свидетелей. Явились Петлин и его знакомый Лисевич. Стали писать нотариальное завещание в ожидании, пока уснувший, по словам Седковой, больной проснется и придет «в здравый ум и твердую память». Затем Седкова позвала Лысенкова в комнату мужа. Здесь-то и разъяснилось все. Лысенков говорит, что Седков был жив, но мы знаем, что в это время, около приезда Флитнера, он был уже, несомненно, мертв и, вероятно, только мешал своим застывшим миром спокойствию совещаний, так что его накрыли с головой. Здесь Седкова должна была сказать все Лысенкову и просить совета и помощи. Она говорит, что Лысенков запросил громадную сумму в 12 тысяч рублей. Насколько это справедливо, решить трудно. Лысенков знал, что подвергает себя громадной ответственности за совершение подложного нотариального акта, он знал, что, скрепивши акт, он явится и первым обвиняемым, по старой поговорке: где рука, там и голова. Поэтому требование такого вознаграждения понятно. Но еще понятней боязнь ответственности, которая, по моему мнению, могла заставить Лысенкова отказаться вовсе от совершения нотариального завещания. Хотя последнее толкование и выгоднее для Лысенкова, но я невысоко ценю и эту боязнь ответственности. Это не широкая боязнь дурного и преступного дела, это узкий личный страх, не помешавший ему не побояться ответственности тех, кого он завлек в это дело и посадил здесь перед вами. Во всяком случае, какое бы толкование ни принять — не сошлись ли в цене, или страх ответственности подействовал — несомненно, что Лысенков, войдя к Седкову, увидел, что тот уже мертв и что его обязанности кончены, оставалось удалить свидетелей. Но сделать это просто и прямо, объявить, что Седков умер, неловко. Могут возникнуть сомнения, неудовольствия. Поэтому лучше пусть это будет неожиданной вестью для всех.