1. Профилактическая роль квалификации преступного насильственного поведения и наказания за него

1. Профилактическая роль квалификации преступного насильственного поведения и наказания за него

Формальный подход и любые упрощения при квалификации преступления приводят к снижению эффективности правоприменительной практики вплоть до отрицательного результата, приводя к росту насильственной преступности[887]. Ведь, как верно отметил В. Н. Кудрявцев, применение закона – не автоматический процесс, а творческая деятельность[888], где индивидуальный подход ничем не заменим[889].

Вместе с тем у части судей, указывает С. В. Бородин, появилась «адаптация» к браку предварительного следствия, а презумпция невиновности превратилась в презумпцию непогрешимости следователя[890].

На особое значение личности, мировоззрения и ценностных ориентаций, которые не всегда принимаются во внимание при квалификации насильственных преступлений, обращали внимание А. П. Гуськова[891], М. Н. Становский[892], А. И. Чучаев[893], В. А. Якушин[894] и др. Процесс квалификации преступлений довольно подробно исследовали Б. С. Волков, П. С. Дагель, И. Я. Козаченко, В. Н. Кудрявцев, Б. А. Куринов, В. Н. Курченко, В. В. Лунеев, Р. И. Михеев, А. В. Наумов, В. А. Никонов, А. С. Новиченко, Р. Д. Сабиров, А. И. Чучаев, В. А. Якушин и др. Несмотря на это вопросы квалификации продолжают оставаться в теоретическом и практическом плане весьма актуальными, в особенности, соблюдение при квалификации насильственных преступлений принципов виновности и справедливости, что возможно при достижении конструктивной истины по делу. По мнению А. И. Чучаева, только социально-обусловленная и справедливая санкция может быть эффективным средством достижения целей уголовного наказания[895].

На практике среди работников судов распространено мнение, что приговоры должны быть законными[896] и обоснованными, а не справедливыми, причем судей районного звена больше беспокоит вопрос «законности» приговора. Данное мнение подтверждается результатами проведенных нами социологических опросов. При таком подходе остается без ответа вопрос о месте и назначении принципа справедливости, предусмотренного ст. 6 УК РФ, но, как отмечал А. Ф. Кони, правосудие не может быть отрешено от справедливости, так как в руках судьи всегда находится судьба, а иногда и сама жизнь человека[897].

При указанных обстоятельствах крайне острыми становятся вопросы оценки насилия и его справедливого наказания. Что взять за критерий, кто вправе рассудить – эти «простые» вопросы при научном подходе не так просто разрешить. До 96 % респондентов (студенты юридического факультета) и 70 % (осужденные мужчины) для достижения справедливости считают необходимым прежде всего изменение внутреннего отношения к ситуации. Законы и правоприменительная практика должны быть криминологически обусловленными и исходить, прежде всего, из понимания единства мира и поведения личности.

Вряд ли кто будет отрицать, что законодательство, его понимание и практика его применения не свободны от общественного мнения, так сказать, «гласа народа». Однако задача мудрого законодателя – не идти на поводу обезличенной массы, способной к проявлению низших инстинктов, а, как отметил Н. С. Таганцев, «бороться со зверем в человеке»[898]. Борьба с преступностью, по обоснованному мнению И. Я. Фойницкого, «должна быть сведена к борьбе с теми причинами или условиями, которые вызывают преступную деятельность»[899] на всех уровнях. Здесь же следует подчеркнуть, что психические силы не являются достаточным основанием для причинного объяснения явлений истории[900], составной частью которых, несомненно, является индивидуальное поведение, на которое в определенной степени оказывают влияние природа и многочисленные внешние факторы, возникающие вместе с культурой народностей[901]. Того же мнения придерживался Л. Д. Воеводин, считающий, что индивидуальное в человеке изначально задано природой, однако, обособляясь и развиваясь в обществе, личность несет в себе в трансформированном виде «родовые черты общества»[902].

Сущность квалификации состоит в подведении индивидуального случая под действие общего правила нормы уголовного закона.

Важную роль в этом играет метод[903] исследования обстоятельств дела. Согласно В. И. Далю, метод есть способ «порядочный, правильный, основательный, постепенный, составленный по известному порядку, способу, правилу»[904]. Ф. Бэкон сравнивал метод «со светильником, освещающим путнику дорогу в темноте, и полагал, что нельзя рассчитывать на успех в изучении какого-либо вопроса, идя ложным путем»[905].

Существенным недостатком правоприменительной практики уголовного права является прежде всего то, что в ней не учитываются философия как общая наука, представляющая собой форму общественного сознания; учение об общих принципах бытия и познания, об отношении человека к миру; об общих законах развития природы, общества и мышления[906]. Именно философия права способна выполнить систематизирующую роль в уголовном праве, обеспечить логико-теоретический анализ при квалификации преступлений и достижение в конечном итоге целей и задач уголовного законодательства.

При совершении преступления все его элементы неразрывно связаны между собой. Разделение преступного деяния на элементы и признаки, на объективную и субъективную стороны имеет вспомогательное и методологическое значение, а именно – способствует процессу постижения истины. К объективной стороне, характеризующей внешнее проявление преступного акта, принято относить все, что имеет пространственную и временную структуру, проявляется в окружающем нас мире и воздействует на человека через органы зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса.

Все, относящееся к сознанию и психике преступника и связанное с совершаемым преступлением, – форма и вид вины, мотивы и цели деяния, – относится к субъективной стороне, являющейся «непосредственным продуктом сознания»[907] человека. Данное основание уголовной ответственности является наиболее сложным в понимании, установлении и подтверждении. К тому же, отмечает

В. В. Лунеев, «положение осложняется тем, что и сам субъект преступления в связи с нередкой подсознательной мотивацией и многими эмоциональными помехами не всегда верно понимает глубинное содержание своей психической деятельности»[908]. Человек в своей деятельности руководствуется не только сознательными процессами, которые он может контролировать, но и неосознаваемыми психическими явлениями и процессами, «в которых он не может дать себе отчета, которые скрыты от его самонаблюдения»[909]. Между тем, принцип виновности определяет, что лицо может нести уголовную ответственность только за те общественно опасные действия и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина.

Причины агрессивного поведения затрагивают подсознательную сферу личности, но сложность вопроса не должна приводить к его исключению или недопустимому упрощению, когда это касается судьбы человека. В указанной сфере можно условно выделить две ситуации: а) когда обвиняемый не знает действительных причин своего поведения; б) когда последний скрывает их, внутренне или внешне оправдывая свой поступок. В первом случае осужденный остается «наедине» с самим собой в ходе исполнения уголовного наказания и доходит до истины самостоятельно, чаще всего методом проб и собственных ошибок, в частности, допуская рецидив насилия. Другим вариантом развития событий является «рост душевных болезней и самоубийств»[910]. В настоящее время в системе исполнения уголовных наказаний развиваются и все шире используются различные формы психологической службы. Но выяснение психологического содержания поведения личности необходимо начинать ранее, с момента возбуждения уголовного дела.

Независимо от сложности вопроса, при квалификации преступного насилия необходимо разделять осознанное и неосознанное в поведении, причем не только относительно преступника, но и потерпевшего. Невозможно оценить формы, роль и степень воздействия насилия, не учитывая подсознание человека. Н. Ф. Кузнецова верно указывает на неубедительность доводов, что психические последствия неосязаемы и недоказуемы. Они в соответствии с диалектической закономерностью взаимосвязаны качеством и количеством материи и имеют свои количественные параметры[911].

Наиболее важным для оценки степени опасности и противоправности преступления является именно психологический характер проявления насилия. Но до последнего времени, как отмечает О. Д. Ситковская, юридико-психологические исследования отличались серьезными внутренними противоречиями, закономерности и механизмы психической деятельности игнорировались[912], а о необходимости использования психологических знаний в уголовноправовом регулировании, в том числе на законодательном уровне, как правило, не упоминалось[913]. Другой проблемой, как отмечает А. Р. Ратинов, является недостаточная подготовленность некоторых практических работников, которые вследствие этого вынуждены обращаться к «здравому смыслу», что не всегда позволяет разрешить сложные вопросы психологического характера[914].

При квалификации характера и степени опасности деяния следует принимать во внимание, что способность суждения, как говорил И. Кант, «есть чисто рефлектирующая способность»[915], что ведет к зависимости мира явлений от их оценки умом[916]. И. Я. Фойницкий в свое время подчеркивал, что смешение субъективного с объективным было свойственно для первоначальных этапов уголовного права и приводило в области религиозных верований к фетишизму, в области науки – к отсутствию сознания законов природы, а в области юридической – к отсутствию понятия права либо его односторонности[917].

В теории предлагаются следующие этапы квалификации: вначале устанавливаются и сравниваются признаки, характеризующие объект деяния, затем объективной стороны, субъекта и в последнюю очередь сопоставляют признаки субъективной стороны[918]. И. Я. Козаченко для анализа любого состава преступления вначале предлагает определить его понятие, в предметных преступлениях наряду с объектом выявить предмет, после чего потерпевшего. Далее алгоритм совпадает с предложенным выше[919]. Для целей нашего исследования необходимо остановиться на квалификации субъективной стороны насильственного поведения, к признакам которой относятся вина, мотив, цель и эмоции.

Данные элементы состава преступления имеют существенное значение для соблюдения принципов, целей и задач уголовного законодательства, особенно в сфере насильственной преступности. «Упуская из виду субъективную сторону преступного деяния, считает И. Я. Фойницкий, наказание становится злом необъяснимым (курсив мой. – И. П.), никаких устоев не имеющим. Не сдержанное объективными условиями, оно превращается в меру произвола»[920]. К тому же установление действительного содержания признаков субъективной стороны и их последовательный учет при квалификации насильственного поведения являются необходимыми условиями разрешения проблемы преступного насилия.

И. М. Тяжкова, отмечая, что вина, мотив, цель и эмоции характеризуют субъективную сторону, представляющую собой в целом психическое отношение к совершаемому общественно опасному деянию, вместе с тем полагает, что «отнесение мотива, целей и эмоций к содержанию вины без достаточных к тому оснований расширяет рамки законодательного определения вины и ее форм»[921]. Однако «законодательного» определения вины в настоящее время нет, что следует признать существенным недостатком действующего УК. Определение же вины в теории является спорным, а также не раскрывает самый важный момент для справедливой квалификации и предупреждения преступлений: почему совершено преступное насилие. При таких условиях невозможно говорить об установлении какой-либо истины по делу[922].

А. В. Наумов и А. С. Новиченко считают неверным заменять понятия истинности и ложности понятиями законности и незаконности[923]. А. А. Алексеев обращает внимание на то, что только справедливость при разрешении жизненных ситуаций несет человеку и обществу ощущение глубинной ценности права[924]. В. В. Лунеев отмечает, что многие правонарушители, совершая общественно опасное посягательство, «были убеждены в том, что они борются за справедливость – групповую, партийную, национальную, государственную и т. д.»[925]. В основе такого убеждения лежит определенная система мировоззрения и важных для субъекта ценностей. Поэтому характер и содержание поведения личности зависит от мировоззрений, которые, по словам Г. Риккерта, предлагаются ему в готовом виде, хотя и могут меняться в процессе жизни[926].

Раскрывая понятие физического насилия, В. И. Симонов отметил, что это деятельность виновного, а не результат, являющийся следствием этого действия[927]. Исследователь большое значение придает внутренней, психической стороне преступного поведения[928], определяя опасность любого физического насилия не только в объективных, но и в неотделимых от них субъективных признаках[929]. Действительно, без знания реальных причин и мотивов насильственного поведения цель восстановления «нарушенных» прав искажается и подменяется неким суррогатом «истины», а исправление субъекта становится невозможным. Вместе с тем, замечает М. Г. Ярошевский, на вопрос развития понятия вины, его структуры и содержания в поведении человека было наложено вето, а к ученым, не изменившим свои мировоззрения в соответствии с идеологическими установками, принимались жесткие репрессивные меры[930].

Еще в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. характер умышленных преступлений определялся в зависимости от намерения субъекта[931]. И. Я. Фойницкий обоснованно полагал, что существенными элементами волевого акта являются: «1) мотив, побуждения и 2) его оценка»[932]. Н. Ф. Кузнецова также считает, что преступные действия и бездействие «должны быть мотивированными»[933]. Тот факт, что обязанность, возложенная на суды Руководящими началами по уголовному праву РСФСР 1919 г. по выяснению и учету при назначении наказания мотивов деяния, обстоятельно характеризующих личность преступника, была впоследствии законодателем утрачена, оценивается Н. Ф. Кузнецовой негативно[934].

В ст. 27 Модельного кодекса во время подготовки нового УК давалось определение вины, а также критерии определения степени вины лица. В указанной статье учитывались и мотивы, и цели, и эмоциональное состояние[935]. Но данное положение не было воспринято законодателем при принятии УК РФ 1996 г., хотя в уголовно-правовой литературе отмечалась целесообразность легализации такого показателя, как степень вины[936].

Г. Ф. Хохряков считает, что в указанных признаках заложен смысл поступка для того, кто его совершил. В. А. Якушин обоснованно не отделяет вину от личностного смысла[937]. Подведение же индивидуального поведения под общее правило, без учета мотивов, целей и эмоций, искажает действительность[938]. М. М. Бахтин ценности человека, определяющие его поведение, неразрывно связывал с эмоционально-волевым отношением к ним[939]. Поэтому основополагающим принципом уголовного права следует признать принцип субъективного вменения, суть которого заключается в личном отношении к содеянному со стороны привлекаемого к ответственности лица. Совершенно обоснованно А. В. Наумов и А. С. Новиченко не соглашаются с тем, что «в процессе квалификации преступлений категория особенного не играет якобы никакой методической роли, так как она будто бы не вносит ничего принципиально нового»[940].

Учитывая сказанное, вряд ли можно утверждать, что законодательное определение умысла, не учитывающее цели и мотивы, верно отражает личное отношение субъекта к содеянному, т. е. степень вины и соответствие принципу субъективного вменения. В процессуальном и криминологическом плане значение цели как конечного результата, к которому стремится лицо, и мотивов как осознанных побуждений к достижению поставленной цели и наполненных личностным смыслом[941], учитываются, но при определении вины в уголовном праве до сих пор не признаются. Поэтому отмечается необходимость корректировки традиционных теоретических положений юридической конструкции вины, поскольку без указания на цель и мотив умысел, в частности, утрачивает свою предметность[942].

Большие противоречия между конкретным и абстрактным, абсолютной и относительной истиной наблюдаются при расследовании взаимных конфликтов или хулиганских действий. Заметим, что многие убийства квалифицируются судами как совершенные из хулиганских побуждений только потому, что ни следствие, ни суд не смогли найти их действительные мотивы, хотя данные обстоятельства подлежат безусловному доказыванию по уголовному делу.

В рассматриваемой ситуации мотивы нередко не только не устанавливаются, но их отсутствие порой считают доказательством наличия хулиганских побуждений. На это также указывают авторы курса российского уголовного права: «безмотивными» в судебной практике признаются убийства, мотив которых не установлен[943]. Пришлось вмешаться Верховному Суду России и обратиться к правосознанию работников правосудия, напомнив, что убийство не может быть совершено безмотивно и такие обстоятельства противоречат требованиям закона[944]. Вместе с тем и в теории встречаются понятия безмотивных убийств, например, «некрофильским» называют «убийство ради убийства»[945].

Все, конечно, зависит от установления рамок анализа фактических обстоятельств дела, которые определяют признаки поведения лица, имеющие уголовно-правовое отношение. Но независимо от сложности вопроса, характеризующего вину субъекта, вряд ли допустимо исключать причины, которые влияют или могут влиять на мотивацию поведения человека. В случае неустановления действительных причин насилия известный виновный, признанный вменяемым, будет, конечно, привлечен к уголовной ответственности. И это никто не ставит под сомнение. Вопрос в другом: уголовное наказание является только карой за совершенные действия в объективной реальности, независимо от внутреннего отношения субъекта к своему деянию и последствий, либо имеет цели восстановления социальной справедливости, исправления осужденного и предупреждения совершения новых, в частности насильственных, преступлений? Последнее представляется невозможным без конструктивного учета мотивов и целей поведения субъекта.

В какой-то мере можно объяснить, что установление вины, действительных мотивов и целей затруднено из-за возможного желания преступника скрыть их, но оправдать этим нельзя. Криминологическое изучение личности и поведения преступника крайне важно для науки и правоприменительной деятельности. Анализируя совершенное преступление, нельзя не принимать во внимание предшествующее поведение преступника. Только оценка в совокупности всех обстоятельств, связанных и с преступлением, и с личностью виновного, дает возможность выявить психологическое содержание его деятельности, его истинные мотивы и установки. Поведение человека вытекает из всей его предшествующей жизни и не может быть понято вне ее.

Не случайно исследователями отмечается, что определяющим фактором при квалификации убийства в драке или ссоре «выступает мотивация действий принимающего участие в драке или ссоре убийцы»[946]. Причем важны мотивы обеих сторон. Неопределение или неучет мотивов приведет к неправильной квалификации. В. А. Якушин подчеркивал, что «только на основе психологических механизмов и процессов, комплексно представленных в виде вины, мотивов и целей эмоциональных составляющих, можно восстановить реальную картину произошедшего, определить социальное значение совершенного, установить роль и весомость причастного к этому человека»[947]. Не понимая внутреннюю ценностную ориентацию индивида и особенности его мышления, вряд ли возможны диалог с ним и обеспечение принципа субъективного вменения. В этом случае проблематично достижение целей исправления осужденного и, соответственно, предупреждения преступлений. В конечном счете и цель восстановления искажается и подменяется неким суррогатом «истины».

Поэтому принципиально неверным представляется подход Т. А. Лесниевски-Костаревой, которая считает, что совокупность личностных обстоятельств «в принципе не может служить основанием дифференциации ответственности». При этом опасность личности преступника, по мнению автора, может снижаться в случае факта примирения с потерпевшим[948]. Однако принцип справедливости обязывает учитывать личность обвиняемого и подсудимого. А поведение потерпевшего – самостоятельное явление и может характеризовать не только обвиняемого.

В. К. Дуюнов считает, что кара является ключевым понятием всего учения об уголовной ответственности и наказании. При этом он утверждает, что «наказание должно назначаться за то, что лицо совершило, и в меру того, что оно совершило, другого, более надежного и основательного критерия избрания справедливой меры наказания, как известно, не существует»[949]. Но если назначать наказание за то, что совершило лицо, как предлагает В. К. Дуюнов, то непонятно, как различать факты лишения жизни: в одном случае работника милиции при выполнении им служебных обязанностей, а в другом – террориста в целях освобождения заложников. Ведь и в том и в другом случае совершено, по существу, одно и то же действие – лишение жизни человека. Различаться они могут лишь по субъективной стороне. Предложенный В. К. Дуюновым подход ведет к объективному вменению.

На недопустимость этого обращает внимание К. В. Тихонов, отмечая, что в основе индивидуализации уголовной ответственности лежит не степень общественной опасности (Я. М. Брайнин, А. Д. Соловьев), а вина и ее степень[950]. Действительно, вина не может сводиться к одному из элементов состава преступления. Она играет определяющую и интегральную роль в преступлении. Вина представляет собой самостоятельный от мотивов, эмоций и особенностей личности элемент состава преступления и потому не следует отождествлять вину с указанными признаками[951].

Неучет мотивов отбрасывает человечество в древние времена, когда, напоминает И. И. Карпец, за преступления наказывались «целые селения или их части либо на выбор: каждый третий, пятый, десятый и т. д.»[952]. Никакой принципиальной разницы в назначении и исполнении наказания, если не учитываются внутренние силы и состояния человека, определяющие его поведение, не имеется. Неучет при квалификации насилия мотивов и целей деяния в качестве обязательных признаков состава преступления мог бы быть обоснованным в случае признания психологии научно несостоятельной наукой, однако это невозможно. Согласно И. М. Сеченову, психическая жизнь подчиняется таким же непреложным законам, как и явления материального мира[953], но эти закономерности, по замечанию Б. М. Теплова, «всегда должны опосредоваться знанием индивидуальных различий»[954].

Представляется спорным положение законодателя, увеличивающее размер и вид наказания в случае рецидива насилия. Согласно ст. 14 УК РФ, преступлением признается виновно совершенное общественно-опасное деяние, запрещенное настоящим Кодексом под угрозой наказания. П. Ф. Гришанин, верно указывая, что само рецидивное преступление не становится более опасным от того, что оно совершено ранее судимым лицом, тем не менее отмечает, что уголовная ответственность лица, в действиях которого имеется рецидив преступлений, усиливается именно на основании повышенной общественной опасности личности таких лиц[955].

Однако, во-первых, учитывая научение человека насильственным моделям поведения в обществе, довольно сложно говорить об усилении степени общественной опасности такой личности при рецидиве преступлений. Во-вторых, общественная опасность личности и совершаемого деяния характеризуют различные явления. Отсюда следует, что в законодательном определении преступления отсутствует основание для повышения уголовной ответственности при рецидиве.

Предположим, совершены последовательно два убийства братьев-близнецов вследствие однотипных скандалов и мотивов. Оба преступления совершенно ничем не отличаются. Однако за первое убийство санкция статьи предусматривает ответственность в виде лишения свободы от 6 до 15 лет. За второе – наказывается от 8 до 20 лет либо смертной казнью или пожизненным лишением свободы. За первое изнасилование уголовная ответственность предусмотрена в виде лишения свободы от 3 до 6 лет, а за второе, такое же, от 4 до 10 лет. За первое совершение хулиганских действий санкция установлена в виде лишения свободы до 2 лет, а если оно совершено ранее судимым, то до 5 лет.

Разница существенная, тем не менее возникают сомнения в обоснованности такого положения. Так, А. В. Савкин полагает, что «совершение изнасилования лицами, ранее судимыми за эти преступления, может свидетельствовать о назначении преступникам неоправданно мягких мер наказания»[956]. Из утверждения вытекает, что лицо надо наказывать за аналогичное действие строже только потому, что прежнее наказание было мягким.

В приведенных рассуждениях заключена логическая ошибка. Неоправданно мягкие наказания, если о чем и говорят, так о незаконности вынесенных приговоров. И выводы должны соответствовать выдвинутому тезису. Если действительно за первое преступления было вынесено «неоправданно мягкое наказание», то следует вести речь как о незаконности приговора, так и его причинах в целях предупреждения подобного. Попутно требует разрешения вопрос об ответственности судьи, вынесшего данный приговор. Но этого не происходит. В совокупности такая ситуация отрицательно влияет на тенденции насильственной преступности. Особенно в ситуации, когда, как указывает Г. Ф. Хохряков, существует обвинительный уклон. «Его суть заключается в том, что подозреваемый с неизбежностью становится обвиняемым, затем подсудимым, который обязательно будет осужден. А если подозреваемый, а затем обвиняемый был арестован до суда, то суд обязательно приговаривает его к лишению свободы»[957].

В признаках преступления, указанных в ст. 14 УК РФ, однозначно имеется в виду совершенное преступление, а не прошлая деятельность подсудимого. Утверждение А. В. Савкина, основанное на положениях уголовного законодательства, свидетельствует о том, что осужденному за неоднократное совершение преступления или рецидив более строгую ответственность назначают за деяние, наказание за которое он уже отбыл.

Возможная аргументация повышенного наказания рецидива тем, что оно определяется законодателем потому, что наказуемость является также одним из установленных признаков преступления, не выдерживает никакой критики, поскольку наказуемость вытекает как раз из предыдущих преступлений. Как отмечает Карно, если кто и совершил ранее преступление, то «они и наказаны за него, налагать на них новое наказание за то же преступление – значит нарушать основное начало уголовного права – non bis in idem»[958].

Поэтому последовательная регламентация усиления ответственности в случае рецидива преступлений, обозначенная Федеральным законом № 162-ФЗ от 8 декабря 2003 г. будет в правоприменительной деятельности серьезным препятствием для правильной квалификации субъективной стороны преступлений. Ведь такой подход не ориентирует правоприменительные органы на выяснение причин и условий, способствующих совершению преступления, их устранение и, соответственно, невозможно будет реально достигнуть целей наказания вообще. В особенности это затрагивает проблемы исправления лица и предупреждения новых, более ожесточенных преступлений.

Существовали до отмены в декабре 2003 г. института неоднократности и другие проблемы при назначении наказания. За изнасилование, совершенное неоднократно, как было сказано, предусмотрена санкция от 4 до 10 лет. Но такая же ответственность предусмотрена за 10-е изнасилование, за 100-е и т. д. В другом случае требования назначения наказания при вердикте присяжных заседателей о снисхождении (не более двух третей) и при рецидиве (не ниже установленного размера) могут привести к случаю, когда у суда не будет возможности выполнить требования ч. 3 ст. 60 УК РФ об индивидуализации ответственности. Первый институт необоснованно «погашает» уголовную ответственность, а второй также незаконно «завышает» меру наказания. В совокупности это приводит к росту несправедливости и насилия в обществе. Нагрузка на правоприменителя продолжает расти. Качество работы при этом может только ухудшиться, причем в сторону обвинительного уклона.

Вряд ли можно упрекать в этом конкретных практических работников. Они выполняют свою работу в заданном законодателем направлении, по установленному алгоритму. Данную проблему можно разрешить исключением из УК институтов неоднократности, рецидива, а также, по тем же основаниям, института судимости. В качестве другого условия соблюдения принципа субъективного вменения может быть принятие предложения В. Решетникова о том, что слова «виновен», «не виновен», «признаю», «не признаю» либо различные их степени должны впервые звучать только в суде, а следователь не должен задавать соответствующие вопросы[959].

Сложности в понимании вины определяются не только субъективностью данной категории. Издавна в теории разграничивали понятие вины в уголовно-правовом и уголовно-процессуальном смыслах. Так, С. В. Познышев считал вину в уголовном праве некоей абстракцией, связанной лишь с установлением умысла и неосторожности. И только в уголовно-процессуальном плане исследователь полагал, что вина связана с оценкой всех жизненных явлений, характеризующих действия виновного[960]. Такое разделение нельзя признать допустимым, поскольку основания уголовной ответственности определяются в уголовном праве, а уголовно-процессуальное право лишь обеспечивает правосудие.

Е. Г. Ширвиндт и Б. С. Утевский проводят необоснованное разделение целостного явления, утверждая в отношении преступников, что «не их виновность, а их опасность представляет интерес для судебного и тюремного работника, точно так же, как не их конкретное деяние, а их личность представляет собой опасность для общества… Главной задачей в отношении их является не исправление, а изоляция их от общества»[961]. В самом утверждении скрыта логическая ошибка. Аргументация проводится путем подмены выдвигаемого тезиса[962]. Авторы также используют особенности эмоционального восприятия и актуальность проблемы сторон, к которым адресуется их утверждение: для судебного и тюремного работника – опасность лица (а не виновность), а для общества – личность (а не их деяние).

Н. Д. Дурманов, критикуя представителя социологической школы уголовного права Варга, заявлял, что утверждение последнего о том, что люди в каждое мгновение не могут думать, хотеть, требовать, поступать иначе, чем они думали, хотели, требовали, поступали – несостоятельно[963]. В качестве аргументации своей точки зрения Н. Д. Дурманов выдвинул положение о том, что для признания совершенного поступка сознательным необходимо три условия: 1) определенные качества субъекта; 2) независимость от физического принуждения; 3) независимость от непреодолимой силы[964]. Первое условие само по себе уже является сложным и в необходимой мере на практике все чаще не учитывается. Второе и третье условия по действующему уголовному кодексу признаются обстоятельствами, исключающими преступность деяния.

Однако в теории Дурманова отсутствует возможность влияния на человека психического насилия и бессознательных начал. А выдвинутый им тезис доказан не был. В эпоху процветания материализма и усиленной идеологии выдачи желаемого за действительное вряд ли можно было ожидать что-либо другое. Хотя еще Ф. Ницше утверждал, что специфический способ реагирования индивида есть его единственный способ поведения[965] в конкретный момент времени. Тем не менее факт остается фактом: при определении вины человека не учитывалось психическое насилие над человеком и различные манипуляции с его сознанием, а тем более влияние на подсознание. Как отмечает Л. Р. Грэхэм, советские ученые «серьезно недооценивали влияние бессознательного на умственную деятельность»[966]. В настоящее время оправдание старых позиций по отношению к понятию вины в уголовном праве, которые определялись советским, нередко идеологическим мировоззрением, можно объяснить либо инерцией мышления, либо интересом.

В основе такого интереса могут лежать стереотипы бюрократического сознания. А. В. Оболонский указывал, в частности, на «доминирование консервативных, “охранительных” стереотипов поведения, таких как перестраховка (в том числе под масками бдительности и добросовестности, основательности); склонность к отрыву от реальной жизни в пользу превращенных канцелярских форм деятельности; предпочтение и даже ритуализация привычного порядка; боязнь перемен, особенно тех, которые направлены на сокращение подконтрольных бюрократу сфер деятельности, поскольку это ограничивает меру его влиятельности. При этом бюрократический консерватизм вполне сочетается с показной гибкостью и уже реальной способностью адаптироваться к разным ситуациям и изменениям в политике посредством достаточно искусной социальной мимикрии»[967].

В действительный исторический момент за каждым человеком необходимо признать абсолютную ценность[968]. Как отметил Дж. Дэвис неформальный интерес к выявлению сущности инцидента (что невозможно без учета мотивов и целей поведения. – И. П.) по достоинству оценивается каждым субъектом преступления, в результате чего репрессивные меры воспринимаются позитивно[969]. В то время, когда возникает и развивается акмеология[970] как наука о высшем развитии сущностных сил человека, в уголовном праве царствует застой и сменяются лишь декорации.

Целями борьбы с преступностью в обществе не могут быть средства разрушения ее структурных единиц в лице человека. Борьба с преступностью по своей сути является борьбой с обществом, с самим собой. Ю. Ф. Блувштейн и А. В. Добрынин совершенно правомерно предостерегали от самодовлеющего влияния устаревших парадигм уголовного права. Они подчеркивали, что «каждая из них должна подвергаться ревизии по мере разработки новых методов познания и накопления новых фактов… При непредвзятом рассмотрении может выявиться, что альтернативная парадигма представляет собой более эффективное средство понимания действительности, нежели парадигма, успевшая стать привычной»[971].

В советское время в теории уголовного права и криминологии исследователи нередко утверждали понятия «привычного преступника» и «социально опасная личность»[972]. Тем самым, отмечают B. М. Анисимков, С. А. Капункин и М. С. Рыбак, отодвигались на задний план утвердившиеся принципы не только уголовного права (виновность), но и уголовно-исполнительного – исправимость[973]. Точнее сказать, не отодвигались, а исключались, практически, виновность, а возможность исправления стала довольно проблематичной. Личность, опасность, деяние связываются единым интегрирующим понятием – «виновность», и рассматривать указанные понятия раздельно без нарушений принципов уголовного права невозможно.

Теория «опасного состояния» личности в свое время считалась крайне реакционной, так как предлагаемая замена наказания мерами безопасности вела к отрицанию основных институтов уголовного права, в частности принципа вины[974]. Но неприятие данной теории было больше формальным и идеологическим. На самом деле она как нельзя лучше отвечает требованиям представителей теории и практики борьбы «с преступностью», считающих возможным применять меры принуждения без выяснения конкретной вины личности, которая не может не выражаться в мотивах и целях деяния.

Результаты проведенных автором исследований показывают, что понятие «привычный преступник» сохранилось у 40 % опрошенных судей. Такое отношение не может не приводить на практике к нарушению принципов уголовного права и сопутствующим негативным последствиям.

С. П. Мокринский так описывает технологию вовлечения государственной власти в непосредственную борьбу с «лихим человеком»: «…зло растет, старые средства действуют слабо, пора искать новые, более совершенные. Временами забытая идея специального предупреждения извлекается вновь из архива истории и в заново сшитом костюме представляется обществу как новейшее открытие науки. И именно в эти периоды “шатания” принимаются новые, часто весьма жестокие законы, в существующих законах поднимаются низшие и увеличиваются высшие размеры санкций, на практике во все возрастающих размерах применяются суровые наказания и смертная казнь. Но результатов, в смысле более успешной борьбы с преступностью или стабилизации политической обстановки, добиваться не удавалось. Ущерб же нравственному климату в обществе приносился весьма ощутимый»[975]. Как отмечает И. И. Карпец, сочувствующих лицам, нарушающих уголовный запрет, становится намного больше[976]. История повторяется и учит тому, что – ничему не учит. Авторы курса российского уголовного права обращают внимание на тот факт, что уголовные репрессии за последние 40 лет не только непрерывно расширялись, но и неуклонно ужесточались[977].

В различных странах по-разному подходят к разрешению проблемы виновности и определению наказания.

Если обратиться к опыту прошлого, то в Законах Ману размер наказания, к примеру лжесвидетеля, отличался в кратном изменении в зависимости от того, по каким мотивам он дал ложные показания: жадности, глупости, страха, дружбы, любви, гнева, невежества или беспечности[978]. В Уложении о наказаниях 1845 г. (ст. 13) мотивы и побуждения относили к обстоятельствам, уменьшающим вину[979].

В § 3553 действующего Свода законов США при определении конкретного уголовного наказания суд учитывает не только характер и обстоятельства совершения посягательства, но и биографию, и данные, характеризующие обвиняемого[980].

В § 46 УК ФРГ 1871 г. в редакции 1987 г. при назначении наказания принимаются во внимание мотивы и цели правонарушителя, взгляды, проявившиеся в деянии, и воля, употребленная на совершение деяния[981].

В § 38 УК Японии 1907 г. считается ненаказуемым действие, совершенное при отсутствии умысла совершить преступление, кроме специально указанных исключений[982].

В ст. 133 УК Италии 1930 г. на судью возлагается обязанность оценить способность виновного к совершению уголовного деяния, связанную с преступными мотивами и характером преступления; с поведением и образом жизни подсудимого до совершения уголовного деяния, во время и после преступления; с личными, семейными и социальными условиями жизни подсудимого[983].

Статья 78 УК Китайской Народной Республики 1997 г. предусматривает смягчение уголовного наказания в случаях: а) проявления самопожертвования в обычной жизни и работе; в) примерного поведения во время борьбы с природными катастрофами или при ликвидации больших аварий; г) наличия крупных заслуг перед государством и обществом. При этом срочное лишение свободы может быть снижено до половины назначенного размера, а если вынесено бессрочное лишение свободы, то наказание снижается вплоть до 10 лет[984].

В ст. 80 действующего УК Дании 1930 г. при определении наказания признано необходимым учитывать наряду с тяжестью преступления также и информацию, относящуюся к личности преступника, включая его общие личностные и социальные обстоятельства, его условия до и после преступления и мотивы совершения преступления. Наказание может быть уменьшено, если деяние было совершено в состоянии сильного волнения, вызванного незаконным нападением или грубым оскорблением со стороны потерпевшего (§ 84), при наличии иной особой информации, касающейся психического состояния преступника или обстоятельств деяния. При наличие же особо смягчающих обстоятельств наказание может быть отменено (§ 85)[985].

В ст. 8 УК Латвийской Республики 1998 г. при определении формы вины лица, совершившего преступное деяние, необходимо установить психическое отношение данного лица к объективным признакам преступного деяния[986].

Статьей 29 УК Республики Беларусь 1999 г. предусмотрена уменьшенная вменяемость, а в общих началах назначения наказания на суд возлагается обязанность исходить из принципа индивидуализации наказания, в частности учитывать мотивы и цели содеянного и личность виновного (ст. 62)[987].

В § 2 ст. 53 УК Республики Польша 1997 г. на суд возлагается обязанность при назначении наказания учитывать в особенности мотивацию и способ поведения виновного, личные особенности и условия жизни виновного, образ его жизни до совершения преступления и поведение после[988].

Статьей 39 УК Голландии 1886 года предусмотрено, что не подлежит ответственности лицо, совершившее преступное деяние в условиях необходимой защиты своих прав или другого лица. В случае же превышения необходимой обороны, если оно явилось непосредственным результатом сильного эмоционального возбуждения, вызванного нападением, субъект также не подлежит ответственности (ст.41)[989].

В ст. 1 УК Швеции 1962 г. по состоянию на 1 мая 1999 г. сказано, что деяние, совершенное в состоянии самообороны, образует преступление с учетом характера преступного нападения, важности его объекта и обстоятельств в целом только в том случае, если оно явно неоправданно. При этом в ст. 4 деяние признается совершенным по необходимости, если опасность угрожала не только жизни и здоровью, но и собственности и другим важным интересам, охраняемым законом[990].

В ст. 122-7 УК Франции 1992 г. предусмотрено общее положение об исключении уголовной ответственности лица за необходимое действие по защите человека или имущества перед существующей или надвигающейся опасностью, грозящей ему самому, другому лицу или имуществу. В соответствии со ст. 122-6 считается действующим в состоянии правомерной обороны тот, кто совершает действие, чтобы: а) воспрепятствовать ночью проникновению в жилое помещение путем взлома, насилия или хитрости; б) защитить себя от преступников, совершающих воровство или грабеж с применением насилия[991].

В УК штата Нью-Йорк в разделе, посвященному вопросам защиты от посягательств, предусмотрены оправдывающие поведение человека обстоятельства. В частности, оговариваются общие положения (§ 35.05), применение физической силы вообще (§ 35.10), применение физической силы для защиты лица (§ 35.15), применение физической силы для защиты помещения и любой недвижимости, а также для защиты лица в ходе совершения берглэри (§ 35.20), применение физической силы для предотвращения или пресечения кражи, либо причинения уголовно наказуемого ущерба (§ 35.25), запрещающие применение физической силы для оказания сопротивления аресту (§ 35.27), применение физической силы при производстве ареста или при предотвращении бегства из-под стражи (§ 35.30). Об отсутствии виновности свидетельствует совершение деяния под влиянием физического принуждения при определенных условиях (§ 40.00), вовлечение в «ловушку» (§ 40.05), добровольный и полный отказ от намерения совершить преступное посягательство (§ 40.10), психическая болезнь или неполноценность (§ 40.15) [992].

В ст. 32 УК ФРГ сказано, что тот, кто совершает деяние, вызванное потребностью необходимой обороны, поступает не противоправно. Если происходит превышение пределов необходимой обороны из-за замешательства, страха или испуга, то лицо также не подлежит наказанию (§ ЗЗ)[993].

Даже в Уголовном кодексе Чеченской Республики Ичкерия существует понятие «злого умысла», под которым подразумевается «цель незаконного приобретения чего-либо в свое владение или владение другого лица или же цель нанесения незаконного ущерба другому лицу» и «добрые намерения», под которыми понимаются действия, преследовавшие благие цели (или убеждение в этом) при условии соблюдения при этом необходимых мер предосторожности[994].

В перечисленных источниках права определенным образом учитываются мотивы или цели поведения субъекта, либо характеризующее их эмоциональное состояние лица, совершающего деяние.

В российском уголовном законодательстве принцип субъективного вменения, как отмечает Ю. Ляпунов, не нашел полного отражения в законодательстве[995]. Так, С. В. Бородин считает, что мотив не может не учитываться при квалификации убийства, но тут же поясняет, что имеет в виду мотив как квалифицирующий признак[996]. Получается, что при «простом» убийстве мотивы не имеют значения при квалификации, т. е. обладают «нулевой» величиной. Откуда и как у мотивов появляется значение при «квалифицированном» убийстве, где и в чем происходит качественный скачок, почему в одном поведении мотивы его обязательно учитываются, а в другом – нет, неизвестно. К тому же, рассматривая общие условия квалификации преступлений против жизни, С. В. Бородин, несомненно, правильно подчеркивает, что «деяние не может не быть индивидуальным»[997], но это свойство проявляется именно через мотивы и цели. Вряд ли возможно, не учитывая то, к чему стремится лицо и почему, решить качественно вопрос о его виновности.

П. С. Дагель определял содержание вины как «совокупность взаимосвязанных элементов (сознание, воля, эмоция, мотив, цель), составляющих психическое отношение лица к совершаемому деянию»[998]. Ученый последовательно и научно подходил к изучению личности субъекта преступления и понятия виновности, выступал против разделения учения о личности преступника и учения о субъекте преступления[999].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.