Отделение первое

Отделение первое

Внутреннее убеждение как мерило уголовно-судебной достоверности.

Основания внутреннего убеждения

Каковы бы ни были различные виды уголовных доказательств, но мы составляем себе убеждение о событии, имевшем место в прошлом, или на основании полного доверия к показаниям людей (подсудимого, свидетеля, автора письменного документа), или же на основании заключения о связи какого-либо вещественного факта с factum probandum, составляющим предмет исследования. Поэтому для точного уяснения оснований внутреннего убеждения, необходимо изложить в чем заключаются причины нашего дoвеpия к свидетелям и к вещественным фактам.

а) Доверие к свидетельским показаниям

Необходимость пользоваться показаниями людей, необходимость принимать их за истину есть такое первостепенное условие как частного, так и общественного быта, что без доверия с одной стороны и правдивости с другой немыслима была бы самая первобытная, самая несложная человеческая жизнь. На каждом шагу, в жизни, мы нуждаемся в правдивых показаниях людей, и если люди часто лгут, то еще несравненно чаще говорят правду. На каждом шагу в жизни, мы вынуждены обстоятельствами оказывать доверие человеческим показаниям, и если мы часто проверяем их, то еще чаще принимаем на веру. Житейский опыт показывает, что, в общем, наклонность людей говорить правду сильнее наклонности лгать и что наклонность доверять человеческим словам так могуча, что первое наше движение клонится к доверию, а только последующая к критике. Высокое значение правдивости человеческих показаний трудно преувеличить; вся человеческая культура имеет основною целью сделать людей правдивыми, ввести истину в человеческое сознание и жизнь. Ложь есть самый гнилой продукт человеческой испорченности; а лживость самый печальный вид упадка нравственной личности. Стремление верить человеческим показаниям вытекает из нашей природы; равным образом, правдивость в слова и есть непосредственная потребность человеческой души. У английского философа Рида мы находим превосходную страницу об этих двух наклонностях человеческой природы. "Мудрый и всеблагий творец мира, желавший, чтобы человек жил в обществе и получал наибольшую и важнейшую часть своих знаний от ближних, вложил для этой цели в его природу два важных начала, которые всегда согласуются друг с другом. Первое из этих начал есть наклонность говорить правду и пользоваться в языке знаками, которые самым точным образом выражают наши чувства. Действие этого могущественного начала распространяется даже на лжеца, ибо если он солжет один раз, то скажет правду сто раз. Правда есть то, что прежде всего представляется душе; сказать эту правду прямая наша обязанность. Для того, чтобы сказать правду, не нужно ни искусства, ни науки, ни искушения, ни мотива, требуется только одно не насиловать естественного стремления нашей природы. Напротив, ложь есть насилие над душою, рвущеюся выразить истину, и нуждается даже у людей совершенно испорченных в каком-нибудь мотиве. Люди говорят правду естественно, просто, как едят хлеб, потому что есть аппетит; но говорить ложь, значит принимать микстуру, что делается для какой-нибудь цели, другим путем недостижимой. Если мне возразят, что нравственность и общественный интерес достаточные мотивы для того, чтобы люди уважали правду, и что, следовательно, если они говорят ее, то из того не следует, что они побуждаются к тому каким-то природным и первоначальным качеством, то на это я возражу следующее. Во-первых, политические и моральные соображения не имеют влияния на человека до наступления возраста, когда начинают размышлять и рассуждать; между тем опыт показывает, что дети говорят неизменно правду гораздо ранее наступления этого возраста. Во-вторых, когда мы руководствуемся каким-нибудь моральным и политическим соображением, то обыкновенно сознаем это, вocпpинимаeм это нашею мыслью. Между тем, разбирая свои действия самым внимательным образом, я не замечаю, чтобы, высказывая правду, я руководствовался каким-нибудь мотивом моральным или политическим. Я сознаю, что правда у меня всегда на устах, что она рвется наружу, если я не удерживаю ее насильно. Чтобы она сошла с уст моих, не нужно ни добрых, ни дурных намерений, нужно только одно: не иметь никаких особых целей, никаких планов. Конечно, могут существовать большие искушения, слишком опасные для принципа натуральной правдивости, не укрепленной правилами чести и добродетели; но где нет подобных искушений, мы говорим правду по инстинкту. А этот инстинкт и есть именно то начало, которое я пытался разъяснить. При помощи этого инстинкта образуется действительная связь между нашими мыслями и словами: последние делаются знаками первых, чего без упомянутого инстинкта не могло бы быть. Правда, эта связь разрывается в каждом отдельном случае лжи и двусмысленности; но таких случаев сравнительно мало; они, конечно, ослабляют авторитет человеческих свидетельств, но не разрушают его.

Второе первоначальное свойство, данное нам от Бога, есть наклонность верить в правдивость других людей и доверять тому, что они говорят. Это второе начало есть дополнение первого. И если первoe было нами названо началом правдивости, то второе, по недостатку лучшего термина, мы назовем принципом доверия. Это доверие неограниченно у детей, пока они не встречаются с фактами обмана и лжи; оно остается в значительной силе в течение целой нашей жизни. Если бы природа оставила душу того, кто говорит в полном равновесии без большего наклона в сторону истины, чем в сторону лжи, то дети также часто говорили бы правду, как и ложь, пока с развитием ума и совести не поняли бы вреда и безнравственности неправды. С другой стороны, если бы природа оставила душу того, кто слушает в полном равновесии без большего наклона в пользу доверия, чем недоверия, мы не принимали бы ни чьих слов за истину, без положительных доказательств их правдивости.

Показание человека, в таком случае, имело бы в глазах наших такой же авторитет, как и сны его, которые могут быть и правдивы, и лживы, и которым никто же не верит потому только, что они снились. Ясно, что в деле человеческого свидетельства баланс нашего суждения наклонен природою в сторону доверия, и сам поворачивается туда, если на противоположной чашке ничего не положено. Если бы это было не так, ни одно человеческое слово не могло бы быть принято без предварительного расследования, и большинство людей не находило бы достаточного основания для принятия и тысячной доли того, что им говорится. Такое недовеpиe лишило бы нас всех благ общежития и поставило бы в положение гораздо худшее, чем состояние дикарей. По той же причине дети были бы абсолютно недоверчивы и потому совершенно негодны к обучению. Одною степенью выше по доверчивости стояли бы люди, имеющиe некоторое знание жизни и свойств человека; но самыми доверчивыми оказались бы люди, обладающие богатым опытом и проницательностью, потому что в большинстве случаев они способны были бы найти основания для доверия к человеческому свидетельству, чего не могли бы сделать люди, малосведущие и неразвитые. Словом, если бы доверие было результатом умственного развития и опыта, то оно должно было бы возрастать вместе с этими силами. Напротив, если оно дар природы, то оно должно быть сильнее всего в детстве, впоследствии же должно суживаться опытом. Действительно, даже поверхностный взгляд на жизнь показывает, что справедливо это последнее, а не предшествовавшее положение.

В существе дела по вопросу о причине нашего доверия к человеческому свидетельству Бентам (Rationale of judicial evidence, v. I, p. 100) согласен с Ридом. Доверие к свидетельским показаниям, по его мнению, составляет природное стремление (propensity), признаваемое и одобряемое опытом. Опыт, по Бентаму, показывает, что число случаев, в которых человеческое свидетельство оказывается согласным с фактами, значительно превышает количество случаев, где это свидетельство ложно. "Отсюда вытекает, продолжает Бентам, что основания для доверия представляют общее правило, нормальное состояние человеческой души; основания же для недоверия составляют случаи исключения. Поэтому для того, чтобы вызвано было недоверие, необходима какая-нибудь причина, действующая в данном случае". Таким образом, говоря вообще, наклонность верить человеческим показаниям гораздо сильнее наклонности не верить. Будь это не так, будь обратное отношение, общество не могло бы жить. Принимая во внимание, что свидетельства не всегда бывают верны, что бывают случаи ложных показаний, можно сказать, что наша вера в правдивость показаний людей есть предположение вероятности. Степень этой вероятности зависит от житейского нашего опыта: кого больше обманывали, тот будет меньше верить; кого меньше обманывали будет больше верить. С самого детства и до самой старости мы накопляем опыт о степени возможного доверия человеческим свидетельствам, составляем ceбе приблизительные обобщения о степени достоверности показаний людей различных классов, различных профессий, различных возрастов. Этот богатый личный опыт не составляет, однако, чисто субъективного достояния отдельной личности; в общем, наблюдения людей имеют много сходного, много тождественного. Таким образом получается в каждую эпоху, в каждом обществе целая масса одинаковых наблюдений над степенью правдивости людей, различных положений и характеров, масса наблюдений из которых нe только могут быть извлекаемы, но и действительно извлекаются общие начала. Вот этот-то материал наблюдений и обобщений и помогает нам оценивать в каждом отдельном случае достоверность свидетеля. Понятно, что подобные оценки, результат которых в значительной степени обусловливается личным опытом исследователя, не представляют той достоверности, которая возможна в научных исследованиях. Понятно, что такие оценки могут дать только большую или меньшую степень вероятности, которая тем больше имеет основание, чем больше вносится в дело разнообразного опыта, почерпнутого людьми в различных сферах жизни и в различных положениях. На основании каких же приемов производится oценкa достоверности человеческого свидетельства? Дoказательство достоверности человеческого свидетельства не сводится к аксиомe; она также не сводится к фактам, которые мы воспринимаем собственными нашими чувствами. Нужно заметить, что мы здесь не касаемся той проверки всяких доказательств, которые основываются на общей невозможности самого события, передаваемого свидетелями. Об этом речь будет ниже. Вопрос сводится к тому: каковы признаки свидетельства, утверждающие нас в доверии к нему? Когда мы имеем перед собою одно свидетельское показание, оно нас не убеждает вполне, если свидетель нам совсем не известен; такое единичное показание даст только весьма малую вероятность. Мы ищем еще других свидетельств. Таким образом, если мы будем иметь вместо одного свидетеля пятнадцать, наше доверие возвысится. Отсюда получается вывод: достоверность свидетельства пропорциональна числу свидетелей. Полную достоверность мы можем признать, если будем иметь идеальное число возможных свидетелей; но такое идеальное число есть абстракция; реальное же число свидетелей данного случая дает только вероятность. При неимении идеального числа свидетелей мы можем себе объяснить согласное показание имеющихся свидетелей и тем, что факт, ими утверждаемый, действительно совершался и служит причиною совпадения показаний и тем, что была другая причина такого совпадения, например, личный интерес, подкуп. Положение, что достоверность свидетельства пропорциональна числу свидетелей, есть истина абстрактная, так как она предполагает отвлеченное равенство свидетельств, их тождественность в силе, причем каждое из них принимается за единицу. Но достоинство свидетельского показания зависит от его содержания. Отсюда получается второе положение: достоверность свидетельства пропорциональна правдивости свидетеля. Чем больше мы знаем свидетеля за человека, обладающего необходимыми условиями для точного и правдивого показания, тем больше мы ему доверяем. Идеальнодостоверным свидетелем мы считаем того, кто может по своим личным условиям дать наиболее точное показание. Но идеальная величина есть абстракция. Реальный же свидетель считается правдивым, если из всех известных нам людей он обладает наивернейшими признаками достоверности, наиболее обеспечивает наше доверие. В действительной жизни мы часто основываемся на одном свидетеле, если считаем его вполне правдивым человеком. Но если взять во вниманиe всевозможные шансы заблуждения вплоть до галлюцинаций, то придется заключить, что, с точки зрения строгонаучной, достоверность будет нами добыта только тогда, когда будем иметь пред собою идеального свидетеля, который, однако, есть абстракция. Таким образом, и с точки зрения содержания свидетельского показания мы получаем от свидетеля только вероятность, а не достоверность. Указанные нами критерии оценки свидетельского показания, количественный и качественный, различны. "Они, однако, воссоединяются в одно высшее единство, замечает Навиль, потому что количество свидетелей есть только способ определения качества свидетельства. Свидетельство внушает доверие, это общее правило; даже у людей скептических недоверие составляет исключение. Свидетельству не доверяют, когда есть основания для сомнений, так точно, как не доверяют впечатлениям, когда есть основание сомневаться в нормальном состоянии органов восприятия. Причины, видоизменяющие доверие к свидетельству, суть негодность свидетеля для наблюдений, недостаток памяти, предрассудки, страсти, интересы, мешающие правдивости. Умножение числа свидетелей представляет обеспечение не потому, что число само по себе имеет значение, не потому, что оно в глазах наших освобождает свидетельство от причин, нарушающих правдивость. Мы не можем предположить, чтобы одни и те же причины могли одинаково влиять на всех, чтобы большое число свидетелей имели одни и те же пороки, одни и те же недостатки ума и наблюдательности".

Увеличивая число свидетелей, мы, следовательно, действуем по тому же способу, по какому индуктивный исследователь установляет причинную связь между двумя явлениями посредством постепенного исключения влияния случайных обстоятельств. Умножая число свидетелей, мы вычитаем причины случайные (физиологическую, интеллектуальную негодность) и причины, отклоняющие свидетеля от правдивого показания (страсти, интересы, предрассудки), пока не достигаем такого числа свидетелей, которое, по мнению нашему, наконец, обеспечивает нам чистоту свидетельского показания. С другой стороны, когда мы доверяем свидетелю на том основании, что он нам известен за правдивого человека, то мы этим как бы говорим: "Мы видели его в разных положениях и обстоятельствах, это дало нам возможность составить себе заключениe о его правдивости". Видеть свидетеля в разных положениях и обстоятельствах, значит иметь возможность произвести нечто подобное индуктивному исследованию, состоящему в установлении закона причинности. Та проверка, которая относительно неизвестных нам свидетелей производится умножением числа их в отношении отдельного свидетеля достигается наблюдением над ним в разных положениях и обстоятельствах жизни. Наконец, оставив в стороне данные для проверки свидетелей, лежащие в количестве и качестве последних, нужно заметить, что человеческие показания поверяются еще и посторонними фактами. Так, свидетельство может быть проверено согласием показаний об известном событии, вещественными последнего следами. Но и здесь получается только вероятность, так как самое это согласие могло быть подготовлено умышленно, наконец, могло быть игрою случая. Таким образом, свидетельство вообще дает только вероятность. Чтобы выразить это наглядно, Навиль предлагает следующее сравнение. Бросьте в урну один черный шар и один белый. Шансы на вынутие того или другого будут равны. Увеличивайте число белых шаров, и шансы черного шара будут соответственно уменьшаться, но как бы велико ни было число белых, шанс на вынутие черного не исчезает, доколе этот последний еще лежит в урне. Вы никогда не можете достигнуть достоверности в том, что вы его не вынете. Вот этот-то черный шар и есть шанс на ошибку при доверии нашем к свидетельскому показанию. Шанс этот может быть уменьшен до минимальной вероятности; вероятность правдивости свидетельств может подняться до самой высокой степени, но, когда черный шар лежит между белыми, безусловной достоверности не будет. Фактическая достоверность, следовательно, может дойти до степени математической только тогда, когда против всеобщего и бесконечного свидетельства людей нет ни одного противного шанса. Никогда еще не было здравомыслящего свидетеля, который отрицал бы факт существования, например, Парижа, и хотя бы мы никогда не были лично в Париже, но мы так же убеждены в его существовании, как и в том, что дважды два четыре. Наконец, и математическая аксиома есть фактическая достоверность, признанная одинаковым впечатлением всех людей и основанная на нашем собственном чувственном восприятии.

Отсутствие личного нашего чувственного восприятия в примере с Парижем заменяется бесконечною массою свидетелей и фактов, против достоверности которых нет ни одного противоположного показания. Если теперь возьмем во внимание, что при восстановлении какого-либо прошлого события, имевшего несколько свидетелей, мы располагаем только ограниченным числом их, что мы даже не можем иметь большего их числа, что проверка свидетелей, основанная на большом количестве, невозможна, что качественная оценка их в данном случае может быть еще слабеe вследствие незнакомства с этими свидетелями, то для нас ясно будет, что свидетельство в делах уголовных может представить только вероятность. Сила этой вероятности зависит от общей возможности события, от подтверждения свидетельства независимыми фактами и от свойства нашего личного опыта, вносимого нами в дело оценки показаний людей при непосредственном их выслушивании. Понятно, что здесь не может быть речи об арифметической оценке вероятности, что логика здесь также не может дать решающего критерия, что все сводится к благоразумию судьи, исследующего дело. Если свидетели нас так убедили, что мы чувствуем готовность действовать, основываясь на их показаниях, мы, значит, имеем к ним то доверие, которым люди обыкновенно и удовлетворяются в жизни для принятия определенного решения. Пpинимaeм же мы решение действовать в важных своих делах тогда, когда, по нашему крайнему разумению, не представляется никаких серьезных оснований для того, чтобы не верить показаниям людей. Ясно, что готовность действовать в значительной степени обусловливается и нашими субъективными свойствами и важностью вопроса, нами разрешаемого. В этом отношении термин "готовность действовать" указывает на психологический характер критерия. Во всяком случае, он не настолько обусловлен личными свойствами человека[11], чтобы в решении действовать не могли сойтись одновременно не только 12 человек, но и гораздо большее собрание людей. В этом отношении нужно заметить, что если критерий "готовность действовать" представляет психологическое значение, то не в том смысле, чтобы он мог иметь значение только единичного мнения.

b) Заключения о связи между фактами

Второй элемент внутреннего убеждения в достоверности прошлого события состоит в заключениях, которые мы делаем от известного факта к неизвестному. Этот элемент нашего убеждения опирается на какой-либо опытом установленной связи, существующей между каким-либо доказанным фактом и фактом искомым, factum probandum. Процесс, совершенный на таких основаниях, есть хорошо знакомый в науке способ, состоящий в подтверждении верности гипотезы доказыванием совместности ее с известными явлениями. Связь между фактами, о которых идет речь, может быть основана или на законе природы, или на эмпирическом правиле, или на приблизительном обобщении каких-либо явлений жизни физической или моральной. Достоверность или степень вероятности такой связи определяется свойством закона или общего начала, которое служит большою посылкою в силлогизме. Если большою посылкою будет закон природы, то связь достоверна; если, напротив, большою посылкою служит правило эмпирическое или приблизительное обобщение, то связь будет только вероятная. Например, доказанное alibi (инобытность) служит несомненным доказательством, что преступление не могло быть совершено лицом А., бывшим в отсутствие в тот момент, когда событие совершилось. Доказательство это основывается просто на физической невозможности быть в одно и то же время в двух местах. Найденный в трупе яд в количестве, достаточном для причинения смерти, служит несомненным доказательством, что явления, прекратившие жизнь, составляют пocледcтвия отравления. Доказательство это основывается на свойствах яда. Найденное на платье подсудимого кровяное пятно может находиться в связи с совершенным в доме убийством; но это одна только вероятность, а не достоверность. Еще слабее будет вероятность в случае, например, когда лицо подозревается в убийстве потому только, что оно, вследствие существования достаточного мотива, могло желать смерти лица. Слабость этой вероятности зависит от того, что она основана не на законе природы, а только на приблизительном обобщении целого ряда явлений, доказывающих, что личный интерес составляет частый мотив тяжких преступлений. Но это приблизительное обобщение допускает, однако, как показывает опыт, много исключений, указывающих, что личный интерес иногда подавляется другими соображениями и чувствами, более высокого достоинства. Начала, на которых основываем мы связь между фактами, устанавливаются индуктивным путем. Посредством методов согласия и различия с их видоизменениями мы выясняем, что один факт служит причиною другого и, заметив это в достаточном числе случаев, выводим общее правило, которое может быть или законом природы, всеобщим и неизменным, или правилом эмпирическим, действующим в ограниченной области явлений, или же только приблизительным обобщением. Наше стремление познать причину явления есть, по мнению одних, присущая нашему уму априорная идея, а по другим результат бесконечного наблюдения. Как бы то ни было, но мы ищем причины явлений в связи фактов и, накопляя наблюдения, достигаем обобщений. Применение же обобщения к отдельному случаю есть задача дедукции, которой мы и пользуемся посредством силлогизма.

с) Опыт истории возникновения внутреннего убеждения в достоверности прошлого события

Для более полной характеристики уголовно-судебной достоверности, имеющей мерилом внутреннее убеждение судьи, попытаемся наметить некоторые моменты в процессе развития нашего убеждения в том, что какое-либо событие действительно имело место в прошлом. В процессе этом замечаются следующие моменты: мы прежде всего ставим вопрос об общей возможности исследуемого события, затем прибегаем к помощи аналогии, делаем наблюдение, строим гипотезу и проверяем принятую гипотезу добытыми фактами.

1. Возможность прошлого события. На степень доверия к доказательствам, восстановляющим прошлое событие, могущественное влияние оказывает наше мнение об общей возможности какого-либо события или отдельного факта. Чем возможнее, по нашим понятиям, данное явление, тем легче мы убеждаемся собранными доказательствами; чем больше противоречит оно нашему опыту, нашим понятиям о пределах возможного, тем больше мы будем требовать доказательств, тем труднее будет нам убедиться. Наконец, могут быть и такие случаи, когда самые сильные доказательства не уверят нас в том, что противоречит нашим понятиям и опыту. Такие случаи называются случаями прямого неверия (disbelief), вопреки силе представленных доказательств; другие случаи, где верится с трудом, требуют усиленного доказывания. Учение логики по затронутому вопросу сводится к следующим положениям. Есть факты, подкрепленные известным количеством доказательств, но вызывающие тем не менее наше неверие. По некоторым обстоятельствам, с которыми факты эти связаны, они признаются недостойными веры (incredible). Независимо от количества доказательств, представленных в пользу какого-нибудь факта, мы признаем его стоящим или нестоящим веры. При одинаковом количестве доказательств в одном случае мы верим, в другом не верим. Почему? Причина заключается в совместимости или несовместимости факта с установленной индукцией. Что дитя, рожденное от преступников, может сделаться впоследствии также преступником, этому мы верим, так как положение это опирается на прочно установленные психологические начала. Но что подобный ребенок сделается образцом добродетели, это положение требует больше доказательств, чем первый случай. В первом случае мы удовлетворяемся сравнительно небольшим количеством доказательств, во втором потребуем большого количества. Степень невозможности события зависит от тех начал, которым они противоречат. Если событие противно такой индукции, как законы причинности и тяготения, то оно не заслуживает никакой веры. Что гроб Магомета висел на воздухе без всякой поддержки, это может быть признано вполне невозможным, так как такое явление противоречило бы закону природы. Но если факт утверждаемый противоречит не точной индукции, а только приблизительному обобщению, то мы имеем случай, где дело идет о вероятностях. Что только вероятно или только приблизительно верно, допускает исключения: следовательно, противоречащее утверждение может заслуживать веры, если оно подтверждается большею вероятностью или обобщением, стоящим еще ближе к истине, чем то, с которым оно несогласно. Все сказанное применяется вполне к уголовному процессу. Если утверждаемое свидетелями событие противоречит прочно установленным индукциям, то оно не заслуживает никакого вероятия; если же оно прекословит только приблизительным обобщениям, то единственным последствием будет требование более убедительных доказательств, чем в том случае, когда событие не противоречит нашему опыту. Если вор по профессии будет обвиняться в краже, то мы удовлетворимся гораздо более слабыми доказательствами, чем в случае, где почтенный и состоятельный обыватель будет уличаем в краже платка из кармана соседа в театре. Чем больше жестокости, чем больше необычайных мотивов и действий представляет преступление, тем большей массы доказательств мы требуем. Мы считаем вообще тяжкое преступление более необычайным, чем легкое, и потому требуем более убедительных доказательств. Сюда примешивается, впрочем, и постороннее обстоятельство, влияющее на судью, тяжесть грозящего наказания. Во всяком случае правило формальной теории доказательств, "чем более тяжко обвинение, тем сильнее должны быть и доказательства", вовсе не такое нелогичное, как это утверждали критики этой теории. Правило это не столько установляет то, что, по логике, должно быть, сколько то, что в действительности есть, что вытекает из свойств процесса образования человеческого убеждения. Конечно, правило это, главным образом, имеет в виду тяжесть наказания и, следовательно, особую опасность судебной ошибки: но оно верно изображает и психологическое состояние судьи, требующего ввиду необычности преступления большей силы доказательств. Как бы то ни было, но мы можем выставить следующее правило: чем больше противоречит преступное событиe нашему житейскому опыту, нашим представлениям об обычном ходе вещей в мире нравственном, тем больше требуется доказательств для составления убеждения[12].

2. Аналогия. При восстановлении прошлого события, при исследовании причины его мы прибегаем к аналогиям, дающим нам возможность найти дорогу для исследования и установить опорные пункты при раскрытии таинственных событий. Совершилось преступное событие. Опыт дает нам много схожих событий, в которых проявляются страсти людей и игра их интересов. Желая приступить к разъяснению случившегося темного происшествия, мы перебираем в памяти другие подобные случаи и на основании их сходства в одних чертах делаем заключение о подобии в других. Конечно, аналогия не может решить вопроса, она даже не в состоянии служить более или менее твердой почвой для решительного заключения об искомом деле; но она намек, наводящий на предположения, cветящийcя в непроницаемом мраке огонек, который и потому уже ценен, что указывает хотя бы какой-нибудь маршрут. Аналогия как заключение, не имея значения индукции, есть особая форма вывода, основанная на предположении, что два предмета, подобные в одних пунктах, могут оказаться подобными и в некоторых других пунктах, причем нам неизвестно, чтобы эти искомые пункты находились с известными нам в отношениях причинности или сосуществования. "Если два вещества, говорит Бэн, подобны в семи руководящих свойствах и различествуют в трех, то вероятность подобия этих веществ в каких-либо других свойствах (причем мы не имеем сведения, чтобы эти неизвестные свойства были в какой-либо связи с известными 10) есть 7: 6. Но этот вывод изменяется под влиянием соображения, что могут существовать еще свойства, остающиеся неоткрытыми, причем число таких предполагаемых свойств по существу дела остается неопределенным. Если мы имеем основание предполагать, что большое число таких свойств остается еще неоткрытым, то вероятность аналогии не может быть точно установлена". Так, зная, что личный интерес наследника во многих случаях служит мотивом для преступления, мы не можем с точностью судить по аналогии о действии личного интереса в деле А., так как прочие стороны характера наследника А. нам неизвестны. Аргумент, основанный на аналогии, дает только вероятность. Вероятность эта измеряется сравнением числа и важности черт подобия с числом и важностью черт различия; при этом нужно иметь в виду отношение числа известных свойств к числу еще неоткрытых. Ясно, что аналогия не может считаться доказательством; немногие только аналогии дают вероятность. По замечанию Рида, вероятность аналогии возвышается по мере большого подобия предметов, по их существу; но даже в лучшем случае аналогия может привести только к заключению о вероятности. Милль справедливо говорит, что аналогия есть "а mеге guide-post, pointing out the direction in which more rigorous investigations chould be prosecuted" (указатель напpaвления, в котором более точные исследования могут быть сделаны").

При исследовании темных преступлений чрезвычайно важна опытность, которая есть не что иное, как богатый материал, на основании которого получаются потом гипотезы, приводящие на путь истины. Совершенно справедливо замечает г-н Владиславлев (Логика. с. 297): "Нужно сказать, что аналогизирование есть дело талантливости и даровитости ума. Острые и проницательные умы легко открывают аналогию между явлениями, тогда как умы тупые и мало впечатлительные не поражаются очевидными сходствами явлений. Поэтому результатом употребления аналогии бывают и величайшие открытия (Ньютон; историк Грот, объяснивший внутренний быт Греции по аналогии с явлениями современной общественной жизни) и вздорные мнения, какими богата литература новейшего времени. В зорком натуралисте, ищущем аналогии, есть действительно нечто поэтическое. И вот почему аналогия не может никогда употребляться методически: она всегда остается делом личных дарований". Из сказанного ясно, что если мы говорим об аналогии в применении к исследованиям преступных событий, то, конечно, не как о доказательстве, а как о приеме, дающем возможность делать предположения, указывающие направление следственной деятельности в разыскивании следов события. В этом отношении аналогия леса, которые снимаются, как только здание доказательств сложено и представляет уже нечто связное. Это, однако, не значит, что аналогия может определять направление мыслей только при производстве предварительного следствия. Бывают дела, которые и на суде, уже по окончании предварительного следствия, остаются все-таки довольно темными и разъясняются в уме судьи путем аналогий. Но сама по себе аналогия, повторяем, не есть уголовное доказательство, и было бы в высшей степени опасно поддерживать противоположную идею. Даже в судебных речах, где иногда приводится аналогия в виде аргументов, такой прием внушает опасения, склоняющие нас к мысли, что аналогизирование в речах сторон должно быть признано неуместным. Конечно, приблизительные обобщения явлений общественной и индивидуальной жизни, общие, более или менее признанные наблюдения над природою человека не могут быть устранены из судебных речей. Но аналогии в виде примеров в других событиях на суде уже и потому неуместны, что стороны имеют право говорить только об обстоятельствах дела, имевших место на судебном cлeдcтвии, пред решающими судьями. Если бы им позволить сравнение исследуемого события с обстоятельствами прежде решенных дел, то на суде получились бы доказательства, не находящиеся в прямой и непосредственной связи с обстоятельствами судимого деяния. "Res inter alios judicata alteri nocere nоn debet" правило, хотя и не рассчитанное на определение процессуального значения аналогий, могущее, однако, иметь к ней приложение вполне основательное. Далее аналогии, приводимые сторонами как доказательства, нарушили бы другое основное начало учения о доказательствах, по которому в каждом случае должны быть представляемы лучшие доказательства, какие только возможны по свойству дела. Но каждый согласится, что аналогия не только не лучшее, а даже вовсе не доказательство. Роль аналогии в уголовном процессе временная, упраздняемая открытием доказательств по делу. С получением их исследователь уже находится на почве не гаданий, а действительной проверки на время сделанных уподоблений. Уподобление с этого момента теряет значение самостоятельного элемента в процессе образования убеждения.

3. Гипотеза. Для того, чтобы предстоящее объяснение роли гипотезы в деле расследования прошлого события было по возможности ясно и обстоятельно, остановимся прежде всего на значении и свойстве логики гипотезы при объяснении связи между явлениями вообще.

Мир изобилует фактами; мы ежедневно, ежеминутно их наблюдаем. Но наблюдение и занесение в память этих фактов нас не удовлетворяют. Мы желаем познать соотношения фактов и явлений; мы ищем причинной связи. Видя труп человека, мы желаем узнать причину смерти; видя сваленное дерево, мы желаем узнать причину падения ветер ли повалил дерево или человек? Первый элемент познания есть, таким образом, наблюдение. Но смотря на явление, мы желаем знать причину его, и так как причина не дается нам непосредственно, без исследования, то мы начинаем ее искать, делаем о ней предположение. Вот это-то предположение и есть гипотеза. "Научный термин: гипотеза, говорит Навиль[13], понимаемый в обширном смысле, имеет то же самое значение, что и слова: "предположение" и "догадка"". Он означает результат умственной операции, совершаемой нами ежеминутно. Каждый раз, когда мы пытаемся объяснить какой-нибудь факт, исследование вызывается наблюдением, умозаключение принимает участие в объяснении, но о самом принципе объяснения всегда делается предположение". Сделанное для объяснения явления предположение проверяется, и эта проверка ведет к подтверждению или же к опровежению гипотезы. Таким образом, мы имеем три умственные операции, входящие в каждое научное исследование, а именно: наблюдение, гипотезу и проверку гипотезы.

Наблюдение есть результат произвольной деятельности нашего духа, т. е. внимания, обращенного на какие-нибудь явления. Наблюдение само по себе не творит; оно только устанавливает. "Для того, чтобы наблюдать, замечает Навиль, недостаточно смотреть, нужно видеть; недостаточно слушать, нужно слышать". Наблюдение обращается или на внешние предметы или же на внутренние наблюдения нашего духа. К нашим собственным наблюдениям присоединяются наблюдения других людей, которые мы принимаем на oсновании дoвеpия к свидетельству людей. Нужно различать простое наблюдение и эксперимент. Эксперимент изолирует явление при усложнении его с целью установления причинности явления. Наблюдение и описание наблюденного требуют применения известных условий, о которых мы здесь распространяться не будем. Понятно, что для успеха исследования требуется точное наблюдение, верное его описание. Гипотеза, по определению Милля, есть предположение (с большею или меньшею доказанностью), сделанное с целью извлечь из него выводы, согласные с действительными фактами. Это согласие гипотезы с действительными фактами есть ее доказательство. Процесс доказывания гипотезы действительными фактами есть проверка гипотезы. Факт, решающий между двумя противоположными гипотезами, у Бэкона называется esperimentum crucis. Гипотеза есть существенный элемент науки. "Гипотеза, говорит Клод Бернар, есть отправная точка для всякого экспериментального исследования. Без нее невозможно было бы никакое исследование, нельзя было бы ничему научиться: мы могли бы только собирать бесплодные наблюдения". Условия серьезности гипотезы сводятся к следующим требованиям. Во-первых, она не должна противоречить началам, очевидность которых несомненна; например, квадратура круга не может быть доказана, Парижская академия наук решила не принимать мемуаров по этому вопросу. Напротив, следует осторожно отказываться от разрешения новых гипотез, противоречащих нашему опыту. Падающие с неба камни считались баснею; в настоящее время аэролиты составляют факт, в котором никто не сомневается. Гипотезы, проверка которых невозможна, также не имеют законного права на место в науке; хотя невозможность подтвердить гипотезу должна быть признаваема с большою осторожностью, потому что, как замечает Навиль, "дело идет о границе (возможного и невозможного), которую трудно, а иногда даже невозможно провести: гипотезы, которых проверка нам в настоящее время покажется невозможной, могут быть впоследствии доказаны". Во-вторых, говорят, гипотеза должна отличаться простотою. "Простота гипотезы, замечает г-н Владиславлев (ib. стр. 284), есть существенное достоинство ее. Но оно, собственно говоря, желательно, а не есть conditio sine qua nоn. Из двух предположений, одинаково удовлетворяющих фактам, наиболее простое должно быть предпочитаемо: простое объяснение факта имеет характер безыскусственности; зачем прибегать к сложной махинации, когда дело объясняется гораздо проще?.. Это условие важно даже для гипотез в практической жизни. Объяснять таинственными и сложными целями действия людей, предполагать искусно веденные интриги нет нужды там, где действия можно объяснять ближайшими практическими целями". Конечно, замечаниe это справедливо, хотя простота в применении к учению о гипотезе ничего не означает, кромe того, что везде следует искать сначала ближайшую причину. В-третьих, создание гипотезы как результата дарования коренится в личных свойствах исследователя, в его талантливости, в его неустанной работе, в его любви к истине. Поэтому не может быть правил для искусства создавать гипотезы: это искусство есть дар природы, полет мысли, ищущей истины, полет на крыльях высокого нравственного подъема. "Нравственные правила имеют одинаковое значение в науке и практической жизни", справедливо сказал Либих. Создавание гипотез есть творческая работа: творить способен только возвышенный характер; сильный ум, руководимый низкою душою, обыкновенно торжествует в разрушительной работе, а не созидающей. В практической жизни, однако, гипотезы часто необходимы не для открытий великих истин, а для удовлетворения насущным потребностям жизни. На основании немногих данных приходится иногда создавать гипотезы, безусловно необходимые для исполнения долга, для осуществления какого-нибудь предприятия. Юстиции приходится создавать гипотезы о прошлых событиях для решения практических задач. Понятно, что условия создавания гипотез для житейских потребностей не могут быть такого высокого качества; как условия, необходимые в науке. Гения для будничной практической жизни не нужно. Но проницательный ум, настойчивость, а главное искреннее желание открыть сущую правду считаются общими условиями, безусловно, необходимыми для всякой умственной деятельности.

Переходя теперь к изложению значения гипотезы в исследовании прошлого события, нужно, прежде всего, заметить, что задачею такого исследования служит историческая проблема, а не постоянно существующее однообразное явление. Историческая проблема, заключающаяся в исследовании индивидуального факта, имевшего место в прошлом, не повторяется, следовательно, может быть разрешена только на основании тех единичных данных, которые случайно сохранились. "Предмет исследования натуралиста, замечает Корнвуалль Льюис, постоянно существует, повторяется в новой, но тождественной форме, и всякий представляющейся новый факт, если он только выбран надлежащим образом, есть верный представитель целой cepии. Напротив, политический исследователь, работая над проблемой прошлой причинности, прежде всего ограничен индивидуальными фактами. Его задача чисто исторического свойства, и она должна быть решена на основании наличных известных фактов. Исторические факты не могут быть рассматриваемы как представители целого класса подобных же явлений: их индивидуальный характер должен быть оценен и сообразно с этим должна быть определена и связь между причиной и следствием[14].

Методы, употребляемые при исследовании прошлого события, состоят в индукции и дедукции. Мы собираем факты, описываем их, как в индукции; затем оцениваем их достоверность путем дедуктивным, на основании общих начал, вытекающих из того или другого мира явлений. Мы строим гипотезу и посредством исключения предположений, не подтверждающихся фактами, наконец, приходим к выводу, чтo такая-то гипотеза во всех своих последствиях подтверждается имеющимися данными.

Вот как описал этот процесс исключения различных предположений Корнуалль Льюис: "Процесс, посредством которого метод различия (Method of difference) применяется в исторических и политических исследованиях, отлично разъясняется способом, прилагаемым в судах при исследовании дел на основании улик. Возьмем случай ночной кражи, сопровождавшейся взломом для проникновения в дом. Явления, оставшиеся от этой причины, указывают на то, что имущество было похищено неизвестными, которые посредством взлома вошли в дом, откуда вытащены вещи. Если мы назовем найденные на месте преступления явления а, то найдем, что причиною этого а могло быть неопределенное число лиц А, В, С, D и т. д. Но если далее откроется, что части похищенного имущества находятся во владении А, В, С, и если мы обозначим это новое явление посредством б, то этим мы совершим abscissio infiniti: перед нами уже не бесконечный ряд возможных виновников, а только 3 вероятных: А, или В, или С, или все вместе. Но вот мы находим в различных пунктах по направлению к окну, через которое было сделано похищение, следы ног А. Это обстоятельство с в соединении с а и б указывает, что исполнителем преступления был А. Доказательства против него а, б, с".

Чтобы осветить представленный нами очерк истории возникновения внутреннего убеждения в достоверности прошлого события, мы приводим довольно заурядный уголовный случай; но в нем можно ясно видеть, как сначала сделано наблюдение, затем построена гипотеза и, наконец, сделана проверка гипотезы фактами, собранными следствием по уголовному делу.

В З. уезде, Айдопольской волости, среди степи, при скрещении двух больших дорог, идущих от Новой Водолаги к слободе Айдополье и от слободы Мерефы, через хутор Терновку, к селу Липовк, находится хутор Рябой Вал, состоящий из одного дома, в котором помещается постоялый двор; этот хутор принадлежит крестьянину Ивану Лаут, который проживал в нем с женой Александрой и работницей Анной Кореневой. Кроме этой последней, Лаута не имел других постоянных работников, а приглашал их в случае надобности поденно, из соседнего хутора, 5 марта у Лауты работал крестьянин Григорий Коровин, остановившийся в этот день у него до вечера; только при свечах он отправился домой, обещав вследствие просьбы Лауты прибыть на другой день рано утром. 6 марта Лаута с женою предполагал уехать в церковь, к заутрени. Войдя в шинковое отделение, Коровин, не получив ответа на приветствие "здравствуйте", предположил, что Лаут еще спит; но когда заглянул в соседнюю комнату, то увидел, что он лежит на диване и что шея у него порезана и окровавлена, на ней оказались две огромные зияющие раны. Одна рука находилась кистью под бородою, а другая на груди, за пазухой рубахи. Дав знать об убийстве Лауты в соседний хутор, Коровин, спустя некоторое время, вновь прибыл в сопровождении сотского Рыльского и других в дом Лауты и тогда только узнал, что и в спальне находились два трупа: жены Лауты, Александры, и его работницы, Анны Кореневой. На шее последней (лежавшей в положении спящей), с левой стороны, имелись две огромные зияющие раны, а труп Лаут был покрыт множеством таких же ран; кисть правой руки была отрублена, на левой руке большой палец отрублен, и ладонь между пальцами рассечена; над глазами две большие раны: на шее, с правой стороны, три огромные зияющие раны; правая щека и вся грудь изранены.