2.4. Становление современной концепции гражданско– правовой ответственности

Гражданско-правовая ответственность имеет достаточно длительную историю развития. «Возникновение юридической ответственности было обусловлено тем, что система социальной ответственности первобытного общества оказалась неприспособленной для классового общества. Формирующиеся государство и право нуждались в таком институте, который смог бы стать средством применения государственной силы принуждения к правонарушителям»[95].

Институт имущественной ответственности за причинение вреда получил свое развитие еще в Киевской Руси. Первые нормы, регулирующие вопросы ответственности и защиты за причинение вреда, содержались в Русской Правде – памятнике древнерусского права, где говорилось, что "сломавший копье или щит или испортивший одежду обязан был возместить стоимость испорченной вещи"[96]. В это же время появляется первое упоминание и о компенсации морального вреда. Хотя самого понятия морального вреда в нормах Русской Правды, как и в других, более поздних, источниках права, не встречалось, однако его элементы можно обнаружить при исследовании системы мер наказания того времени.

В последующие периоды развития Древнерусского государства ответственность за причинение вреда существенно не менялась, так как все вопросы ответственности из причинения вреда рассматривались только в рамках уголовного права.

Только со второй половины VI в. в древнерусском праве появились первые элементы имущественной ответственности за причинение вреда. Но это было связано с размером вреда и положением в обществе потерпевшего; к виновному применялись меры уголовного наказания: битье кнутом, арест на различные сроки либо денежные возмещения в пользу оскорбленного, что касается взыскания денежной суммы, то оно применялось и как самостоятельный, и как дополнительный вид наказания. То есть, если виновное лицо не могло выплатить потерпевшему денежную компенсацию, к нему применялись физические наказания. Это положение было закреплено в § 91 Соборного Уложения 1649 г., гл. X "О суде"[97].

Таким образом, можно сделать вывод, что в тот период законодатель стал уделять внимание возмещению материального ущерба в пользу потерпевшего. И оно признавалось чуть ли не главной целью наказания.

Дальнейшее развитие права привело к появлению новой отрасли права – гражданского права и одного из его важнейших институтов – обязательств из причинения вреда.

Впервые нормы гражданского права, регулирующие вопросы возмещения вреда, нашли свое отражение в т. X Свода законов Российской империи, принятого в январе 1835 г. Но суть исходных положений, сформулированных в Своде законов, сводилась к тому, что обязательства по возмещению вреда возникали только в силу правонарушения. При этом вред, причиненный потерпевшему, должен быть причинен виновно, лишь в этом случае потерпевший имел право на имущественную компенсацию вреда. В некоторых случаях имущественная компенсация могла наступать одновременно с уголовным наказанием, в других – она могла наступить и отдельно. Виновное лицо должно было возместить вред и все убытки, наступившие вследствие неправомерных действий виновного, при этом эти действия не считались преступлением. Эти положения Свода законов действовали в России вплоть до 1917 г.

Политическая ситуация в нашей стране в 1917 г. внесла существенные изменения в государственную и правовую систему. 31 октября 1922 г. впервые в истории отечественного законодательства был принят Гражданский кодекс РСФСР, в котором обязательства из причинения вреда были выделены в отдельную главу – "Обязательства, возникающие вследствие причинения другому вреда". Из данного определения следует, что вред мог быть причинен только физическому лицу. В частности, ст. 403 ГК гласила: "Причинивший вред личности или имуществу другого обязан возместить причиненный вред. Он освобождается от этой обязанности, если докажет, что не мог предотвратить вреда, либо был управомочен на причинение вреда, либо что вред возник вследствие умысла или грубой неосторожности самого потерпевшего".

Данная статья устанавливала общие положения об ответственности причинившего вред за результаты своих действий. Следует обратить внимание на то, что упоминание ст. 403 о вреде, причиненном личности, понималось исключительно как такое повреждение здоровья, работоспособности, подрыв служебного или общественного положения и других личных свойств и отношений, в результате которого наступило ухудшение имущественного положения – утрата заработка, расходы на лечение, переезд и тому подобное. Возмещение морального вреда в то время не предусматривалось. По такому пути шла и судебная практика. Ответственность наступала лишь при наличии причинной связи между наступившим вредом и действиями лица обязанного. Причем действия лица, причинившего вред, могли быть результатом как положительного активного поведения (действия), так и пассивного (бездействия). Статья 403 ГК РСФСР была построена на презумпции ответственности, возникающей в силу причинной связи.

Исходя из положений ст. 403 ГК РСФСР, не несло ответственности за причиненный вред лицо, управомоченное на такое причинение. Указание ст. 403 ГК 1922 г. на управомоченность причинения вреда имело в виду те случаи, когда причинение вреда не только являлось результатом правомерной деятельности причинившего, но и входило составной частью в само содержание его права. При этом не имело значения, принадлежало ли это право причиняющему вред в его личных интересах (например, право на самооборону) или предоставлено в силу его служебных обязанностей как должностное полномочие (право задержания, право обыска со взломом хранилищ и другое).

Наряду с этим в ст. 407 ГК РСФСР 1922 г. впервые было закреплено положение о возмещении вреда, причиненного неправомерными служебными действиями должностных лиц, причем имущественная ответственность могла наступить лишь в случаях, особо указанных в законе, и если неправомерность действий должностного лица будет признана соответствующим административным или судебным органом. Что касается учреждения, то оно освобождалось от ответственности, если потерпевший своевременно не обжаловал неправильное действие. Как видно, ст. 407 ГК РСФСР устанавливала ответственность учреждений, т. е. тех юридических лиц, которые не являлись объединениями физических лиц, а лишь такого рода учреждений, как государственные и частные. Закон имел здесь в виду не противопоставление учреждения как выделенного и персонифицированного имущества объединению лиц, а противопоставление государственного учреждения как составной части государственного аппарата юридическим лицам, как негосударственным, так и государственным предприятиям. Сужение ответственности учреждений было произведено исключительно из соображений, имевших в виду ответственность и интересы государства; все "особые законы", существовавшие в развитие ст. 407 ГК РСФСР, устанавливали ответственность государства, а законов, устанавливающих ответственность каких-либо частных или общественных учреждений, не существовало, полная же их безответственность была бы совершенно непонятна.

Физическое лицо (гражданин) осуществляло принадлежащее ему право по своему усмотрению, однако закон того времени определял границы этой свободы. Так, например, возмещение за причиненный вред состояло в восстановлении прежнего состояния, а в случаях, если такое восстановление было невозможно, – в возмещении причиненных убытков (ст. 410 ГК РСФСР).

Определяя размер вознаграждения за вред, суд во всех случаях должен был принимать во внимание имущественное положение потерпевшего и причинившего вред (ст. 411 ГК РСФСР). В силу данной статьи недопустимо было автоматическое присуждение возмещения в размере действительно понесенных убытков; последний являлся лишь максимальной границей, в пределах которой возмещение устанавливалось судом.

Наряду с этим Гражданским кодексом того периода большое внимание уделялось вопросу о возмещении вреда лицу, застрахованному в порядке социального страхования (ст. 412 – 415 ГК РСФСР).

Вместе с тем проведенный анализ положений ГК РСФСР 1922 г. показал, что институт по возмещению вреда не в полной мере регулировал некоторые основания, при наличии которых наступала ответственность за причинение вреда. Многие положения в рассматриваемом аспекте остались без законодательного урегулирования. Так, например, как должны были разрешаться вопросы о возмещении вреда, причиненного в состоянии необходимой обороны, крайней необходимости и другие? Гражданский кодекс 1922 г. не содержал в себе и нормы, устанавливающей ответственность за вред, причиненный незаконными действиями должностных лиц органов дознания, предварительного следствия, прокуратуры и суда, что, на наш взгляд, являлось существенным пробелом правового регулирования в сфере возмещения вреда.

8 декабря 1961 г. были приняты Основы гражданского законодательства Союза ССР и союзных республик, в которых также нашли свое отражение нормы, регулирующие обязательства, возникающие вследствие причинения вреда. Детально регламентировала данные отношения гл. 12 Основ гражданского законодательства Союза ССР и союзных республик «Обязательства, возникающие вследствие причинения вреда». Важным шагом явилось установление ответственности за вред, причиненный незаконными действиями должностных лиц органов дознания, предварительного следствия, прокуратуры и суда. Так, ч. 2 ст. 89 Основ провозглашала: «За вред, причиненный неправильными служебными действиями должностных лиц органов дознания, предварительного следствия, прокуратуры и суда, соответствующие государственные органы несут имущественную ответственность в случаях и пределах, специально предусмотренных законом».

В связи с принятием в 1964 г. нового Гражданского кодекса РСФСР[98] институт обязательств, возникающих вследствие причинения вреда, был расширен нормами, ранее не содержавшимися в ГК РСФСР 1922 г. Наряду с этим необходимо особо подчеркнуть, что помимо Гражданского кодекса РСФСР в то время действовали и различные правовые акты, также регулирующие вопросы ответственности за причинения вреда.

Современные практические и доктринальные подходы к пониманию сущности и правовой природы гражданско-правовой ответственности имеют свои корни в научных дискуссиях советского периода.

Уже в процессе разработки ГК РСФСР 1922 г. и еще с большей настойчивостью вслед за его принятием ставится вопрос о том, что лежит в основе ответственности по советскому гражданскому праву – принцип вины или принцип причинения. Отдельные голоса в защиту принципа вины раздавались и в литературе 1920-х гг. с ориентацией главным образом на обязательства из причинения вреда[99], а иногда также на договорные обязательства[100]. Но господствующие позиции несомненно принадлежали тогда сторонникам принципа причинения, во главе которых стоял А.Г. Гойхбарг и которые в обоснование этого принципа ссылались как на текст Гражданского кодекса, так и на принадлежавшие им самим социологические соображения. В тексте ГК вместо ответственности за вину (позитивная формула) говорилось о ее неприменимости к нарушителю, который не мог предотвратить наступление вреда (негативная формула). Комментирование же этого текста опиралось на идею обусловленности компенсации любого ущерба интересами общества в целом, а отказа в его компенсации по любым мотивам – исключительно интересами причинителя. Отсюда и общий вывод о том, будто «наш кодекс… строит… ответственность за причинение вреда на социальном начале причинения, а не на индивидуальном начале вины»[101]. Для ответственности не требуется ни умысла, ни неосторожности, и возлагается она в виде санкции «за объективную связь вреда с деятельностью причинившего вред»[102]. Такое ее построение «наиболее соответствует духу советского права, которое всюду заменяет субъективные моменты объективными», а в области компенсации ущерба учитывает также, что «по общему правилу, всякий должен нести риск своей хозяйственной деятельности и своего поведения»[103].

Многие из приведенных аргументов излагались декларативно, не сопровождаемые даже видимыми попытками их обоснования. Так было с утверждением, будто в советском праве субъективные моменты сплошь заменяются моментами объективными. В иных случаях теорию причинения стремились усилить при помощи ответов на исходившие от ее критиков полемические замечания. И чтобы под их влиянием не обнаружилась вытекающая из этой теории абсолютная бесплодность правила ст. 404 ГК РСФСР 1922 г. о безвиновной ответственности владельцев источников повышенной опасности, было предложено толковать его как исключающее из числа условий ответственности не вину, а противоправность, или вообще решающее значение придавалось вопросу не об условиях, а о субъектах ответственности. Не обошлось также без рекомендаций изменить действующий закон, неукоснительно следуя началу причинения, с обязательной отменой таких юридических норм, которые, подобно ст. 403 ГК РСФСР 1922 г., умалчивали о вине причинителя, но без всяких обиняков говорили об умысле или неосторожности потерпевшего. А в то же время обязательной предпосылкой ответственности признавалась «сознательность действий причинившего вред. Причинивший не должен быть механическим орудием причинения вреда. Если кто-нибудь толкает другого так, что тот упадет на рядом стоящую корзину с хрупким стеклом, то упавший не несет ответственности перед владельцем стекла»[104]. Но этот пример, как и предваряющее его общее суждение, свидетельствуя о невозможности даже для теории причинения полностью отрешиться от начала вины, «является иллюстрацией того, что принцип причинения нашим правом не воспринят, – иначе упавший должен был бы нести ответственность»[105].

Небезынтересно, что целиком уклониться от использования отдельных элементов понятия вины не смогли не только авторы теории причинения, но и отвергавшие применимость этого понятия в советском гражданском праве другие наши ученые. П.И. Стучка, например, сообразуясь со своей идеей возможно большего сближения Гражданского кодекса с кодексом Уголовным, признавал социально вредный поступок в равной мере основанием и уголовной, и гражданской ответственности. Он решительно отказывал в аналогичной значимости как «голому», так и виновному причинению. Но все это не помешало ему подчеркнуть, что «основная работа заключается в проверке как бы отброшенного понятия вины и замене его (хотя бы частичной – раз мы должны все же считаться с понятием воли – в виде сознания и т. д.) не просто причинением, но понятием деяния социально вредного или опасного вместе или в дополнение простой субъективной формулы о доброй вере»[106].

К сожалению, последователи П.И. Стучки не заметили этой существенной оговорки, а если и заметили, то не сделали ровно никаких предопределяемых ею выводов. Их вполне удовлетворяла гораздо более прямолинейная перспектива, питавшаяся надеждой на то, что, «став даже в уголовном праве на путь изживания принципа вины и замены его принципом социальной опасности, мы и в гражданском праве будем иметь, очевидно, постепенное изживание так называемой гражданской вины с заменой ее принципом социальной вредности»[107]. Но теперь уже дело не ограничивалось одними только теоретическими изысканиями. При разработке опубликованного в 1931 г. проекта Основных начал гражданского законодательства, которые в соответствии с сущностью двухсекторной концепции предполагалось распространить на отношения с участием граждан, были предприняты шаги к обеспечению подобным изысканиям прямого государственного санкционирования.

Как сообщал еще до опубликования проекта участвовавший в его разработке Г.Н. Амфитеатров, предполагалось ввести «понятие социально опасных и социально вредных действий в качестве объективного критерия для суждения об ответственности». А это должно было, по его мнению, означать «не только формальный разрыв с теорией вины и причинения, но и открытое объявление войны им»[108], хотя при более спокойном анализе с очевидностью выясняется, что «объявленная война» практически свелась к замене принципа вины лишь несколько обновленным в духе социологической школы уголовного права принципом причинения. Что же касается планово-договорных обязательств, согласно прогнозу Г.Н. Амфитеатрова, вместо вины «критерием ответственности должна стать степень использования данным предприятием хозрасчетных возможностей для выполнения плана, степень овладения хозяйственной инициативой, степень умения правильно, по-хозрасчетному организовать руководство своей оперативной работой»[109]. Сказанное, однако, не может иметь никакого иного смысла, кроме того, что если хозорган использовал все хозрасчетные возможности, но выполнить договор ему не удалось, неисполнение должно считаться обусловленным такими обстоятельствами, предотвратить которые он был не в состоянии, а следовательно, ответственность исключается его невиновностью в полном согласии с буквой и смыслом действовавшего тогда гражданского закона (ст. 118 ГК РСФСР 1922 г.). Стало быть, отличаясь от критерия вины словесно, новый критерий Г.Н. Амфитеатрова обнаруживал сходство с ним по существу, что подтверждали также слова предостережения, обращенные к тем, кто хотел бы превратить гражданскую ответственность в «какое-то “возмездие” за самый факт нарушения обязательства независимо от причин, которыми оно (нарушение) вызвано»[110]. И отнюдь не исключено, что благодаря такому сходству Г. Н. Амфитеатров в конце 1930-х гг. без особых колебаний воспринял принцип вины[111], а в середине 1930-х гг. продолжал освещать гражданскую ответственность в духе двухсекторной теории, хотя к тому времени он уже целиком стоял на позициях теории единого хозяйственного права[112].

В условиях господства хозяйственно-правовой теории вина, как и прежде, причислялась к разряду буржуазных правовых идей, некритически заимствованных советскими гражданскими кодексами[113]. А поскольку подлинная научная теория вины никем этому ошибочному тезису тогда не противополагалась, сила кажущейся его неоспоримости производила известное впечатление даже на тех, кто был далек в принципе от выражения хозяйственному праву каких-либо симпатий. Так произошло, например, с А.В. Венедиктовым, когда исследование проблем договорной дисциплины в промышленности привело его к мысли о том, что требование полного и безусловного выполнения плановых заданий, распространенное на плановые договоры, исключает безответственность даже невиновного договорного контрагента и, таким образом, сама объективная несовместимость начала вины с планово-хозяйственными связями должна была побудить «советское право… принцип вины заменить принципиальной недопустимостью освобождения от ответственности за неисполнение обязательства в обобществленном секторе»[114]. Но стоило тому же автору перейти от вины к понятиям случая и непреодолимой силы, как он потребовал замены этих понятий основанной на принципе вины общей законодательной директивой об освобождении должника от ответственности всякий раз, «когда невозможность исполнения создается вне зависимости от каких-либо производственно-технических и организационно-хозяйственных дефектов в работе неисправного контрагента и когда он не в состоянии устранить создавшихся препятствий, несмотря на использование всех имеющихся у него как хозрасчетного предприятия возможностей»[115].

Итак, следовательно, к какому бы теоретическому обоснованию безвиновной ответственности мы ни обращались, повсюду заявляет о себе бьющая в глаза несогласованность между абстрактно построенным силлогизмом и применением его к отдельным жизненным ситуациям. Но в этом нет ничего удивительного. Сама многократная повторяемость отмеченного противоречия, предупреждая об ущербности принципа причинения, была провозвестницей широкого торжества и едва ли не единодушного признания, уготованного в недалеком будущем принципу вины.

Уже в учебнике по гражданскому праву 1938 г. правило ст. 118 ГК РСФСР относительно договорной ответственности толковалось в том смысле, что ответственность исключается, «если нарушение договорного обязательства вызвано обстоятельством, лежащим вне воли и возможности должника (т. е. если нарушение договорного обязательства произошло не по вине должника)»[116]. При анализе деликтной ответственности тот же учебник помимо аналогичного истолкования ст. 403 ГК РСФСР подверг развернутой критике теорию причинения, со всей определенностью подчеркнув, что «экономические последствия виновных действий должны ложиться на виновного. Но если причинитель действовал без вины, то возлагать на него эти последствия было бы нецелесообразно. Человек был бы задавлен последствиями таких действий, в отношении которых ему нельзя сделать упрека даже в неосторожности. В результате началось бы снижение человеческой активности, упадочность человеческой психики, притупление чувства ответственности за свои действия»[117]. Таковы далеко не исчерпывающие отрицательные последствия практического использования начала причинения. А после того как они были выявлены, цивилистическая доктрина приступила к выработке обосновывающей начало вины позитивной аргументации.

Проведенное в 1939 г. на материалах деликтных обязательств первое гражданско-правовое исследование вопросов виновности без всяких колебаний провозгласило «основным принципом регулирования гражданской ответственности в советском праве… принцип вины», социальная эффективность которого увязывалась с тем жизненно важным обстоятельством, что, «вменяя кому-либо в вину его деяния, мы выражаем наше отрицательное суждение о его поведении». И если возмещение вреда «имеет своей целью реагировать на правонарушение в виде определенного вторжения в сферу прав правонарушителя и оказания воспитательного влияния на остальных членов общества, стимулируя их к правильному поведению, то отсюда абсолютно ясно, что эта ответственность… может покоиться только на принципе вины, т. е. на оценке правильности поведения причинителя»[118].

Дальнейший шаг в намеченном направлении был сделан учебником по гражданскому праву 1944 г., авторы которого не ограничились указанием на то, что «ответственность… лишь за вину является общим правилом» и что только когда нарушитель «действовал умышленно или неосторожно, имеется достаточное основание для его ответственности», а перешли от декларативных тезисов о значении вины к созданию отражающей ее внутреннюю сущность единой теории, применимой к договорным санкциям в такой же мере, как и к возмещению причиненного вреда. «В вопросе об ответственности по обязательствам, – писали они, – … понятия вины те же, что «слово “случай” в гражданском праве обозначает отсутствие умысла и неосторожности» вообще и обычно используется как наименование для таких ситуаций, когда не может наступить ни деликтная, ни договорная ответственность»[119].

Воплотив одну из первых разработок общецивилистического учения о вине, учебник 1944 г. был одновременно и едва ли не последней из публикаций, откликавшихся критически на все еще памятную отрицательными для практики последствиями теорию причинения. Позднее эта теория если и упоминалась на страницах советской гражданско-правовой литературы, то не в актуальном, а историко-сопоставительном или даже противопоставительном плане. Только в виде исключения, лишь на почве современной хозяйственно-правовой концепции с призывом вернуться к безвиновной ответственности можно встретиться и в наши дни.

Такой характер носила, например, сравнительно частная рекомендация отказаться от принципа ответственности за вину в отношениях по поставкам, не подкрепленная, впрочем, никакими другими аргументами, кроме бездоказательной ссылки на то, что иначе становится неизбежными ослабление договорной дисциплины, снижение роли имущественных санкций в этой области»[120]. С гораздо большей степенью обобщенности адресованные законодателю аналогичные советы выводились из деления санкций на экономические, вызывающие претерпевание отрицательных последствий своей хозяйственной деятельности самим хозорганом, и юридические, реализуемые посредством переложения таких последствий на указанный в законе другой хозорган. А поскольку «отказ от взыскания убытков с должника по мотивам отсутствия его вины означает, что тем самым экономическая ответственность, убытки возлагаются на так же невиновного кредитора»[121], то для восстановления справедливости было предложено вслед за экономической освободить от обусловленности виной и юридическую ответственность. Но, не говоря уже о критике со стороны противников теории хозяйственного права[122], подобные призывы прозвучали одиноко даже в среде ее приверженцев, подавляющее большинство которых, выступая в поддержку принципа вины, не видят для перехода к принципу причинения сколько-нибудь серьезных оснований[123].

Вместе с тем замена принципа причинения принципом вины проводилась далеко не однозначно обращавшимися к исследованию гражданско-правовой ответственности советскими цивилистами.

Х.И. Шварц, стоявший у самых истоков этого процесса, исходил из того, что Гражданский кодекс, не признающий начала причинения как общего принципа, допускает… возложение ответственности на причинителя и в том случае (имелись в виду ст. 404, 406 ГК РСФСР 1922 г.), если вред причинен им невиновно[124]. Этот взгляд, позднее названный О. А. Красавчиковым концепцией виновного начала с исключениями, безраздельно господствовал почти до самого конца 1950-х гг. В 1957 г. с его критикой выступил К. К. Яичков, по словам которого советский закон не дает поводов «утверждать, что тот или иной принцип ответственности за противоправное причинение вреда имеет какое-либо преимущественное значение перед другим», а «вина ответственного лица является лишь дополнительным условием ответственности в тех случаях, когда по закону установлена ответственность за виновное причинение вреда»[125].

Получив из уст О.А. Красавчикова наименование концепции двух начал[126], изложенные воззрения вызвали известный резонанс главным образом в работах, которые посвящены ответственности за вред, причиненный источником повышенной опасности[127]. Нетрудно также заметить, что поскольку среди «двух начал» вина выделяется лишь в качестве дополнительного условия ответственности, это определенным образом повышало причинение до уровня обладающего всеобщим действием основного ее условия. Тем самым концепция К.К. Яичкова как бы перекликается с суждениями С.С. Алексеева, который, опираясь на закрепленную в гражданском законе презумпцию виновности нарушителя, склонен полагать, что гражданская ответственность наступает уже при появлении свойственных составу правонарушения объективных моментов – «объективированного вредоносного результата, противоправности, причинной связи», а субъективный момент учитывается лишь при его отсутствии «в рамках особой правовой категории, приобретающей в гражданском праве специальное значение, – в рамках оснований освобождения от ответственности»[128]. Но если любой из вариантов концепции двух начал, оттесняя с теоретической авансцены принцип вины, соответственно раздвигает границы научного восприятия для принципа причинения, то известные учению о гражданской ответственности иные веяния действовали прямо противоположным образом.

Первое из них было устремлено к утверждению всеобщего господства начала вины путем конституирования ее даже в тех случаях, для которых безвиновная ответственность допускается самим законом. Насколько успешным такой метод оказался фактически и в какой мере благодаря ему удалось, не изменяя логике, свести концы с концами, можно судить по самому изначальному и притом наиболее полному литературному его освещению. Существует деятельность такого вида, которая в самой себе ничего виновного не заключает, но, как писал М.М. Агарков, «требует повышенной бдительности. Такая деятельность и является основанием для возложения на лиц и предприятия, которые ею занимаются, ответственности по ст. 404 ГК (1922), т. е. ответственности не только за вину, но и за случай». Казалось бы, ясно, что единственно возможным основанием ответственности вина не является. Но дальше: «Возлагая такую ответственность, закон стимулирует принятие повышенных мер предосторожности со стороны лиц и предприятий, на которые распространяется ст. 404 ГК». Как будто бы не менее ясно, что ответственность наступает лишь за вину, выраженную хотя бы в несоблюдении повышенных мер предосторожности. Однако оба эти предельно ясных положения превращаются в обоюдную неясность, как только читатель доходит до сообщаемого ему конечного вывода: «Таким образом, ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, не вводит в наше право какого-либо нового принципа построения гражданской ответственности наряду с принципом вины. Статья 404 создает лишь по практическим соображениям изъятие из принципа вины»[129].

Второе веяние, пришедшее в общую теорию права к середине 1950-х гг.[130], переносится на цивилистическую (как и хозяйственно-правовую) почву в 1960-х гг.[131]. Суть его состоит в возвеличении принципа вины до пьедестала единственного морально оправданного основания юридической ответственности, и делается это с такой непререкаемостью, какая сообразуется лишь с почти афористическим изречением О. А. Красавчикова, что «если нет вины, то, естественно, нет и ответственности». Там же, где, по указанию закона, обращенному, например, к владельцам источников повышенной опасности, компенсационные обязанности возлагаются независимо от вины, они означают, что вместо ответственности «возмещение вреда происходит по системе риска»[132]. Почему обязательство по возмещению ущерба невиновным причинителем однородно страховому обязательству, несмотря на различия в основаниях, субъектах и объеме, но разнородно с ответственностью, несмотря на сходство оснований при тождестве субъектов и объема, – этот вопрос внимания сторонников изложенных воззрений к себе не привлек. Осталась незамеченной также логическая несопоставимость ответственности и риска в том плане, в каком они разграничиваются процитированными высказываниями. Действительно, раз речь идет не о дозволенном, а о любом вообще риске, его нельзя определить иначе как возможное или вероятное зло, принимаемое на себя тем, на кого оно в силу установленного порядка должно быть возложено. Поэтому ответственность так же обнимается понятием риска, как и выводимое за ее пределы всякое иное возмещение вреда. А поскольку риск и ответственность соотносятся друг с другом как род с видом, противопоставление «рисковых» и «ответственных» компенсаций способно прояснить существо вопроса не больше, чем любая иная подмена родовыми понятиями видовых.

Третье веяние, лишь самым отдаленным намеком предвосхищенное литературой 1920-х гг.[133], стало достаточно ощутимо только благодаря публикациям начала 1970-х гг. Обуреваемые им авторы также считают, что вне субъективных предпосылок юридическая ответственность в подлинном смысле исключена. Но наряду с виной такие предпосылки могут, по их мнению, состоять и в риске, под которым подразумевается не эвентуальность претерпевания вероятного зла, а то, что житейски называют «идти на риск», отдавая себе отчет в совершаемых поступках. Это позволило В.А. Ойгензихту определить риск как «психическое отношение» лица к своей или чужой деятельности, «выражающееся в сознательном допущении отрицательных последствий», с тем, что вне сочетания с противоправными действиями (например, при страховании) он может служить основанием распределения убытков, а в соединении с противоправностью (например, при причинении вреда источником повышенной опасности) «риск является основанием ответственности»[134]. «Когда владелец автомашины, – пишет развивающий те же взгляды С.Н. Братусь, – садится за ее руль, он весьма отчетливо осознает ту опасность, которую она представляет для пешеходов, для других средств транспорта. Он отдает себе отчет в том, что возможны неустранимые по его воле несчастные случаи, вызванные движением его автомашины, и что он будет обязан возместить причиненный этим движением вред. Следовательно, субъективное основание ответственности налицо. Владелец автомашины сознательно избрал тот вариант поведения, за нежелательные последствия которого он несет ответственность, хотя его вины нет»[135].

Между тем если бы уже в результате выбора поведения, последствия которого могут быть вменены деятелю независимо от его вины, появлялись субъективные предпосылки ответственности, их не устранила бы и всеобщая замена принципа вины принципом причинения. А в таком случае концепция риска, выдвинутая для субъективизации ответственности, превращается в прямую свою противоположность, теоретически оправдывая какое угодно ее обоснование. Не подлежит также сомнению, что совершающий противоправно-виновные поступки идет еще на больший риск, чем тот, кто избирает деятельность, сопровождаемую мерами безвиновной ответственности. И если сравнительно с виной родовое значение риска менее заметно, чем при противопоставлении ответственности, то не потому, что его не существует, а вследствие образования наряду с широким узкого понятия риска, соотносимого исключительно со сферой дозволенной деятельности.

Дискуссия, таким образом, продолжается. Но ведут ее уже в условиях, когда вина как обязательный, преимущественный или возможный элемент состава гражданского правонарушения признается всеми. Это обстоятельство отразилось на решении многих конкретных вопросов.

Пока ответственность сопрягалась с принципом причинения, практическая надобность размежевания вины, случая и непреодолимой силы со всей серьезностью о себе не заявляла. В 1920-1930-х гг. к этому обращались лишь отдельные из немногочисленных глашатаев принципа вины. Но и в их среде оригинальные сравнительно с западноевропейской цивилистикой соображения удалось высказать только И.П. Либбе, когда он определил непреодолимую силу как «непредвиденное событие, возникшее вне круга деятельности предприятия, наступление и последствия которого не могут быть предотвращены мерами, совместимыми с хозяйственным успехом предприятия»[136].

После теоретического постановления вины в действительной ее значимости положение меняется коренным образом. Свет увидела целая серия работ по исследованию исключающих вину случайных и форсмажорных обстоятельств с размежеванием их специально для такой ответственности, которая, простираясь до границ непреодолимой силы, не устраняется простым казусом. Толчок к одному из направлений указанного исследования был дан Д.М. Решенным, связывавшим непреодолимую силу с объективно-случайной причинностью[137], а его единомышленники распространяли подобным же образом сформулированное понятие либо на все[138], либо только на природные явления[139]. Другое направление, ориентируясь на соединенность непреодолимой силы с чрезвычайными, объективно неустранимыми в конкретной или однородной ситуации факторами, выводило ее либо только из внешних для деятельности нарушителя источников[140], либо также из особенностей деятельности самого нарушителя[141].

В условиях почти безраздельного господства принципа причинения отсутствовали требуемые предпосылки и для научного анализа вопроса о влиянии вины на объем ответственности. В 1920-1930-х гг. известное внимание было уделено лишь уменьшению размера взыскиваемых с нарушителя платежей соответственно виновности потерпевшего в обязательствах из причинения вреда[142] или учитывая непринятие кредитором по хозяйственному обязательству всех возможных мер к обеспечению бесперебойности своей работы, несмотря на неисправность, допущенную должником[143].

Но как только от принципа причинения советская цивилистическая теория перешла к принципу вины, почва для прослеживания многогранных связей между виновностью и ответственностью сразу же существенно расширилась. Возникла даже идея при допускаемой нарушителем легкой неосторожности соразмерять объем компенсаций с тяжестью его собственной вины. Согласно одной рекомендации, это было бы возможно при исключительных обстоятельствах, «например в случаях повреждения ценной вещи»[144], а соответственно другой следовало бы для тех же оснований ввести общее правило о «снижении суммы подлежащих уплате штрафных санкций или суммы подлежащих возмещению убытков»[145]. Однако, как указывали противники запроектированных нововведений, вина в гражданском праве должна служить условием ответственности, но не мерой, определяющей ее объем, а «попытки соразмерять пределы гражданской ответственности со степенью вины причинителя вводят в гражданско-правовые отношения чуждый им элемент уголовно-правового характера»[146].

Помимо охарактеризованных также и многие другие цивилистические проблемы предстали перед наукой в новом своем ракурсе под воздействием изменившихся взглядов на важнейшие начала гражданской ответственности. Но, разумеется, центральной среди них была и остается самая общая проблема, продиктованная настоятельной потребностью теоретического отражения этой ответственности в едином научном понятии.

Как следует из изложенного, становление института ответственности за причинение вреда на территории России происходило в течение нескольких тысячелетий. Первые нормы, регулирующие вопросы возмещения вреда, отмечались своей фрагментарностью, это проявляется прежде всего в том, что они содержались в различных правовых актах, в то время еще не существовало как такового института ответственности за причинение вреда[147]. Лишь дальнейшее развитие древнерусского права привело к появлению новой отрасли права – гражданского права и одного из его важнейших институтов – обязательства из причинения вреда. Впервые нормы данного института нашли свое отражение в Своде законов Российской империи от 1835 г.

Принципиально новые подходы к проблеме возмещения вреда появились в связи с изменениями в государственной и правовой системе с 1917 г. В 1922 г. впервые в истории российского законодательства был принят Гражданский кодекс РСФСР, в котором в отдельную главу были выделены обязательства, возникающие вследствие причинения другому вреда. Из определения ст. 403 ГК РСФСР можно сделать вывод о том, что в данный период вред возмещался только физическому лицу, возмещение морального вреда не предусматривалось. Нельзя не отметить и то, что впервые ГК РСФСР предусмотрел и ответственность за вред, причиненный неправомерными служебными действиями должностных лиц, что также явилось важным шагом на пути становления и развития института причинения вреда.

Несмотря на то, что данным институтом в это время не в полной мере были урегулированы вопросы из причинения вреда, многие положения в рассматриваемом аспекте остались без законодательного регулирования, его действия в целом способствовали осуществлению важных задач по рассматриваемой нами проблеме.