§ 3. Классификация преступлений против правосудия

В гл. 31 УК РФ содержатся 23 статьи. Регламентируемые последними преступные посягательства имеют не только общие черты, но, естественно, и различия. В то же время есть признаки, которые одним составам преступления присущи, а в других они отсутствуют. Это, видимо, и служит основой для классификации преступлений, ответственность за которые предусмотрена в рассматриваемой главе Уголовного кодекса.

Долгое время в юридической литературе в качестве основания построения группировки преступлений против правосудия избиралась общность признаков субъекта посягательства.

Безусловно, классификация по данному признаку имеет не только теоретическое, но и практическое значение. Она, во-первых, помогает сориентироваться, от кого именно защищено правосудие посредством уголовно-правовых ограничений, и, соответственно, правильно определить лицо, подлежащее уголовной ответственности за конкретное посягательство.

Во-вторых, она позволяет увидеть и некоторые недостатки уголовного закона. Так, не всегда оправдано произведенное законодателем объединение в одной части статьи Особенной части УК нескольких составов преступлений. Речь идет о тех случаях, когда один из ассоциированных составов включает в себя качества специального субъекта, а другой — нет. Подобное объединение нежелательно, ибо при толковании уголовно-правовой нормы правоприменитель может ошибочно предположить наличие в той или иной законодательной конструкции признаков, которыми она (конструкция) не обладает. Это, собственно говоря, уже происходит в теории при характеристике составов преступлений, описанных в ч. 2 ст. 312, ст. 315 УК[142].

Кроме того, при конструировании санкций за посягательства на один и тот же объект не учтено должным образом, в какой мере это посягательство связано со злоупотреблением специальными полномочиями или игнорированием должностных обязанностей. А. А. Нечепуренко правильно, на наш взгляд, в качестве одного из правил построения санкций за преступления против правосудия называет следующее. «В тех случаях, — отмечает он, — когда субъектом преступления является работник правоохранительных органов, в санкциях должно указываться как дополнительное наказание лишение права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью»[143].

В свете сказанного невозможно, думается, привести веские аргументы для оправдания того, что в санкциях действующего УК обязательное лишение лиц, совершивших преступление против правосудия с использованием служебного положения, права занимать определенные должности выглядит скорее как исключение, а не как правило. Таким исключением служат ч. 2 и 3 ст. 303 УК. Еще в трех санкциях (ч. 3 ст. 294, ст. 304, ст. 315 УК) это дополнительное наказание названо в качестве факультативной меры. Совсем необъяснимым выглядит отсутствие указания на лишение данного права в ст. 299-302 УК.

Разумеется, группируя преступления против правосудия с учетом общности признаков субъекта преступления, необходимо стремиться выдержать единство основания классификации. Как представляется, достигнуто это не было.

Анализ различных позиций, касающихся классификации преступлений против правосудия, привел нас к выводу, что такие группировки произведены на основе не одного, а нескольких критериев, характеризующих разнопорядковые качества субъекта: 1) наличие специальных признаков; 2) отнесение к должностным лицам правоохранительных органов; 3) наличие обязанности содействовать правосудию; 4) возложение обязанности подвергнуться мерам принуждения или исполнить их[144].

Требование же единства критерия при построении классификации предполагало, на наш взгляд, осуществление не простой, а сложной группировки. Давно ведь уже было сказано П. П. Пусторослевым: «Где много глубоких различий между классификационными явлениями, там необходимо должна быть и многоступенчатая классификация»[145].

В практическом отношении первоначально важно отделить преступления против правосудия, совершаемые специальным субъектом, от тех посягательств, которые могут быть осуществлены лицами, обладающими лишь общими признаками. Последняя группа при этом оказывается не слишком многочисленной. Сюда относятся преступления, предусмотренные в ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295-298, 304, 309 УК, а равно в ст. 315 УК в части воспрепятствования исполнению судебного акта.

В свою очередь преступления, совершаемые в сфере правосудия специальными субъектами, могут подвергаться дальнейшей классификации с учетом тех особых качеств, которыми наделены их исполнители.

Можно увидеть, что большую часть этих качеств составляет наличие у лица дополнительных обязанностей или полномочий. Лишь для субъекта укрывательства необходимо только отсутствие признаков близкого родства или супружеских отношений[146], о чем свидетельствует примечание к ст. 316 УК РФ[147]. Думается, что укрывательство поэтому может быть обособлено от других посягательств против правосудия, совершаемых специальными субъектами. Оставшиеся же такие преступления представляется целесообразным разбить на две группы:

1) совершаемые лицами, использующими свои служебные полномочия (ч. 3 ст. 294, ст. 299-302, ч. 2 и 3 ст. 303, ст. 305, 311, ч. 1 ст. 312 УК (в части осуществления банковских операций с денежными средствами, на которые наложен арест), ст. 315 УК (в части злостного неисполнения судебного акта);

2) совершаемые иными лицами (иные преступления со специальным субъектом за исключением укрывательства).

В дальнейшем вторая группа может быть также разделена на две подгруппы:

1) совершаемые лицами, призванными содействовать органам правосудия (ст. 307, 308 УК);

2) совершаемые лицами, в отношении которых применена мера наказания, мера процессуального принуждения или на которых на основании процессуального закона возложена дополнительная обязанность, не связанная с содействием правосудию (ст. 310, 312-314 УК).

Дальнейшей классификации могут быть подвергнуты и преступления, совершаемые лицами, использующими свои служебные полномочия. Ведь особую опасность представляют случаи, когда преступные посягательства против правосудия совершают работники органов, призванных решать стоящие перед правосудием задачи, а также лица, осуществляющие правозащитную функцию. Эти преступления следует обособить от преступных посягательств против правосудия, совершаемых лицами, использующими иные служебные полномочия. Именно о первой подгруппе преступлений в юридической литературе принято говорить как о преступлениях, «совершаемых изнутри».

Но классификация преступлений против правосудия, производимая на основании признаков субъекта, при всей своей важности не должна освобождать ученых от группировки данных посягательств по традиционному, зарекомендовавшему себя критерию — с учетом признаков основного непосредственного объекта преступления. Без такой группировки, думается, невозможно наглядно представить себе, что именно в правосудии подлежит особой опеке со стороны уголовного закона, а следовательно, нельзя показать наиболее значимые свойства соответствующих уголовно наказуемых деяний. Ведь классификация есть «способ обнаружения существенных качеств подразделений системы, от которых зависят другие, производные от них признаки каждого из элементов подразделения»[148].

Специфика субъектов преступлений, как уже говорилось, не первична, а во многом предопределена своеобразием нарушаемых социальных отношений, поэтому именно группировка общественно опасных посягательств по объекту, судя по большинству глав Уголовного кодекса, лежит в основе построения системы Особенной части.

Следует согласиться с утверждением Ю. И. Ляпунова и П. Я. Мшвениерадзе, что «понятие систематизации норм права охватывает не только объединение в обособленные группы по признакам сходства (тождественности) родового объекта и формирование на данной основе отдельных глав УК, но и порядок группировки и последовательности расположения норм внутри главы»[149]. Авторы при этом отмечают: «В основе первого уровня систематизации норм лежит родовой объект, а второго — главным образом, видовой (непосредственный) объект преступления. В отдельных случаях, когда указанные разновидности объектов совпадают... приходится изыскивать иные классификационные критерии, относящиеся к элементам состава преступления»[150].

Но в том-то и дело, что непосредственные объекты преступлений против правосудия отнюдь не одинаковы. Уже было сказано в предшествующем параграфе, что правосудие как объект уголовно-правовой охраны ввиду многообразия включаемых в его содержание общественных отношений не может быть представлено в качестве односложного защищаемого блага.

В философской литературе и психологии замечено, что «любая органическая система, в том числе и деятельность, развивается не за счет сведения многоуровневых образований к общему знаменателю, а как раз наоборот — путем порождения из некоторой “клеточки” многообразных явлений, непохожих друг на друга»[151], что всякая деятельность характеризуется определенной структурой[152]. Не составляет исключения и деятельность по осуществлению задач правосудия. В ходе ее возникают различные отношения. Они складываются на разных этапах развития процессуальной деятельности и после ее окончания; характеризуют разные формы судопроизводства; обеспечивают разные свойства такой деятельности. К тому же, как выяснено ранее, к этой деятельности объект уголовно-правовой охраны гл. 31 УК РФ не сводится. Думается, следует усомниться в правильности традиционного подхода к определению непосредственных объектов преступлений против правосудия. Подход этот заключается в том, что данные объекты отождествляются с объектом преступлений, включенных в соответствующую главу. При этом ученые либо избегают вообще упоминаний о непосредственных объектах отдельных посягательств против правосудия[153], либо называют в качестве таковых нормальную деятельность органов прокуратуры, следствия и суда[154] и т. п. Иногда в качестве основного непосредственного объекта указываются деятельность отдельных судов, непосредственно осуществляющих функции правосудия, и деятельность органов, в этом им содействующих[155].

Естественно, что при таком подходе классификация преступлений против правосудия и не могла строиться по принципу общности основного непосредственного объекта преступления.

Не можем мы с учетом сказанного согласиться и с мнением М. А. Гараниной, считающей, что система преступлений против правосудия, построенная по непосредственному объекту, отличается сложностью и неудобна для практического использования[156].

Нельзя сказать, что в юридической литературе не предпринималось усилий для выяснения структуры правосудия как объекта уголовно-правовой охраны. Так, отнюдь не бесперспективной была попытка построить систему преступлений против правосудия с учетом признаков их объекта, предпринятая И. С. Власовым и И. М. Тяжковой в 1968 г. «Имеет смысл, — подчеркивали авторы, — выделить использование судебно-следственными работниками их прав в интересах осуществления задач правосудия, а не вопреки им в качестве подгруппового объекта преступлений, предусмотренных ст. 176-179 УК РСФСР»[157]. Развивая эту мысль[158], И. С. Власов и И. М. Тяжкова подчеркивали, что в отличие от этих преступлений остальные преступления, названные в гл. 8 УК РСФСР, посягают на правосудие как бы «извне». При этом ученые отмечали, что преступления, предусмотренные ст. 180, 181, 183, 184 УК РСФСР, «всегда препятствуют поступлению от граждан в распоряжение правосудия доброкачественных сведений и доказательств, которые представляют собой важное условие осуществления задач правосудия», что объектом преступлений, предусмотренных ст. 182, 189, 190 УК РСФСР, является беспрепятственное получение необходимых сведений, а преступлений, регламентированных в ст. 185-188 УК РСФСР, — реализация осуществления приговора[159].

Наиболее удачной считает классификацию преступлений против правосудия по их непосредственному объекту М. Голоднюк. Автор указывает, что такая классификация в наибольшей степени отражает те общественные отношения, которым определенные группы данных преступлений причиняют вред, и пишет: «По непосредственному объекту преступления против правосудия можно дифференцировать следующим образом.

1. Преступления, препятствующие исполнению работниками правоохранительных органов их обязанностей по осуществлению целей и задач правосудия.

2. Преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование).

3. Преступления, препятствующие осуществлению мер государственного принуждения, указанных в приговорах, решениях суда или иных судебных актах»[160].

Тенденция перехода от классификации рассматриваемых преступлений по признакам субъекта к группировке с учетом особенностей непосредственного объекта преступлений наметилась и в учебной литературе. Так, автор соответствующего раздела учебника «Российского уголовного права» считает указанный критерий положенным в основу следующей группировки преступлений, предусмотренных в гл. 31 УК:

а) посягательства на судей и сотрудников органов предварительного расследования (ст. 294-298);

б) служебные преступления участников уголовного судопроизводства (ст. 299-302, 305, 310, 311);

в) фальсификация и сокрытие доказательств (ст. 303, 304, 306-309, 316);

г) невыполнение процессуальных решений (ст. 312-315)[161].

В «Учебнике Особенной части уголовного права» также, наряду с группировкой преступлений против правосудия по признаку субъекта преступления, сделана попытка классифицировать посягательства, содержащиеся в гл. 31 УК, с учетом объекта преступления. Авторы считают, что предпочтительнее говорить о закреплении в данной главе трех разновидностей уголовно-противоправных деяний: а) воздействие на лиц, участвующих в отправлении правосудия; б) злоупотребление правами и обязанностями со стороны представителей правосудия; в) неисполнение гражданского, служебного или общественного долга в сфере правосудия со стороны лиц, не являющихся его представителями по конкретному делу[162].

Получила относительное распространение и классификация, заключающаяся в выделении следующих пяти групп преступлений:

а) посягательства, направленные на отношения по реализации конституционных принципов правосудия (ст. 299-301, 305 УК);

б) посягательства на деятельность органов правосудия в соответствии с его целями и задачами (ст. 294-298, 311 УК);

в) посягательства на процессуальный порядок получения доказательств по делу (ст. 302-304, 306-309 УК);

г) посягательства на деятельность органов правосудия по своевременному пресечению и раскрытию преступлений (ст. 310, 316 УК);

д) посягательства на отношения по реализации судебного акта[163].

Однако приведенные классификации в большей или меньшей степени страдают некоторыми недостатками. Эти недостатки выражаются как в том, что единство основания классификации не выдерживается, так и в том, что основной объект преступления как критерий классификации в действительности подменяется другим. Подтвердим сказанное на примере некоторых классификаций.

Неоправданным, в частности, представляется объединение под наименованием «Посягательства на судей и сотрудников органов предварительного расследования» преступлений, предусмотренных ст. 294-297 УК, ибо далеко не все из этих посягательств соответствуют данному наименованию. Состав преступления, предусмотренный ст. 294 УК, вообще может иметь место без какого-либо воздействия на лиц, участвующих в отправлении правосудия или осуществляющих предварительное расследование. Нехарактерно посягательство на судей и для состава преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 297 УК, где установлена ответственность за неуважение к суду, выразившееся в оскорблении участника судебного разбирательства.

Выделенные преступления действительно могут быть отнесены к одной классификационной группе, но по другому общему свойству. Объединяет указанные преступления то, что ими нарушаются общественные отношения, призванные обеспечить предпосылки для выполнения участниками процесса и последующей деятельности своих функций.

Отнюдь не по признаку основного непосредственного объекта объединены в одну классификационную группу служебные преступления участников уголовного судопроизводства (ст. 299-302, 305, 310, 311)[164]. Если уж и говорить об общности нарушаемых данными преступлениями отношений, то лишь применительно к дополнительным объектам, которые характеризуют престиж и осуществляемую в рамках закона деятельность государственного аппарата. Что же касается группы преступлений, объединенных авторами под рубрикой «фальсификация и сокрытие доказательств» (ст. 303, 304, 306-309, 316), то к ней некоторые из названных преступлений либо имеют слишком отдаленное отношение, либо не имеют такого отношения вообще. Простой состав ложного доноса, в частности, не имеет ничего общего с воздействием на процесс доказывания. А укрывательство преступления далеко не всегда является сокрытием доказательств, ибо оно возможно и в иных формах оказания помощи преступнику после совершения им основного посягательства. К тому же наименование рубрики характеризует скорее объективную сторону преступления, чем его объект. Последнее касается и такой классификационной группы, как невыполнение процессуальных решений (ст. 312-315 УК).

В классификации, предложенной М. Голоднюк, в действительности в качестве основания выделения некоторых групп легко угадываются все те же признаки субъекта преступления («преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование)»).

Сходные критические замечания могут быть отнесены и ко многим другим имеющимся в юридической литературе группировкам преступлений против правосудия.

Думается, что при построении классификации преступлений против правосудия необходимо учитывать, во-первых, различия в общественных отношениях, складывающихся в этой сфере, а во-вторых, насколько таковые учтены в Уголовном кодексе.

Располагая нормативный материал в гл. 31, законодатель далеко не всем этим различиям придал значение при дифференциации ответственности. Прежде всего следует обратить внимание на то, что законодателем практически не предусмотрено особых средств защиты для гражданского процесса. Лишь одна норма УК специально создана для охраны общественных отношений, возникающих в ходе производства по гражданским делам (ч. 1 ст. 303). Остальные нормы либо посвящены защите уголовного процесса (а также его результатов) (ч. 2 ст. 294, ст. 299-302, ч. 2 ст. 303, ст. 304, 306, 310, 311, ч. 2 ст. 312, ст. 313, 314, 316), либо направлены на охрану правосудия в целом (ст. 295-298, 305, 307-309, ч. 1 ст. 312, ст. 315 УК).

Нельзя также утверждать, что законодатель произвел группировку преступлений с учетом тех этапов развития процессуальной деятельности, на которых развиваются общественные отношения, являющиеся защищаемым уголовным правом социальным благом.

Так, преступления, предусмотренные ст. 295, ч. 2 ст. 303, ст. 307-309, 311, ч. 1 ст. 312, ст. 316 УК, могут быть совершены, когда соответствующая деятельность находится на любой (или за некоторым исключением любой) стадии.

Преступление, предусмотренное в ч. 1 ст. 306 УК, посягает на деятельность по решению вопроса о возбуждении уголовного дела (преследования). Указанный вопрос может быть разрешен неправильно в связи с провокацией взятки или коммерческого подкупа (ст. 304 УК). Однако последнее преступление может быть совершено и тогда, когда уголовный процесс находится в стадии предварительного расследования. Тогда же могут быть выполнены преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 294, ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ст. 299-302, ст. 310 УК, или по крайней мере важно, что указанный этап уже начался.

Без прохождения дела в судебных стадиях не могут быть совершены преступления, предусмотренные ч. 1 ст. 294, ч. 1 ст. 296, ч. 1 и 2 ст. 297, ч. 1 ст. 298, ч. 1 ст. 303, ст. 305 УК.

Преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ч. 2 ст. 312, ст. 313-315 УК, посягают на отношения, развивающиеся на этапе исполнения процессуальных актов.

Представляется, что среди большого массива составов преступлений против правосудия можно, прежде всего, с учетом компактного расположения норм выделить две группы посягательств:

1) преступления, нарушающие общественные отношения, являющиеся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов (ст. 294-298, 310, 211 УК);

2) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по исполнению процессуальных актов (ст. 299 309, 212-316 УК).

Преступления, включенные в соответствующую группу, имеют некоторые общие черты. Так, посягательства, содержащиеся в первой группе, заключаются в создании препятствий для реализации носителями данных функций их прав и выполнения обязанностей. Лица, подлежащие ответственности за подобное преступление, определяются законодателем без учета процессуального положения виновных. Как правило, субъект указанных преступлений наделен лишь общими признаками. Таковы преступления, предусмотренные ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295-297, 309 УК. Но если даже субъект преступлений, отнесенных к данной группе, и является специальным, его отличительные признаки характеризуют отнюдь не его особые функции в процессе либо при исполнении судебного решения. Для некоторых из этих посягательств обязательны цель воспрепятствования соответствующей деятельности или мотив мести за подобного рода деятельность, хотя в законе это не всегда выражено прямо (ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295, 296, 298 УК).

Ответственность за указанные преступления наступает независимо от того, насколько их совершение в действительности осложнило решение стоящих перед правосудием задач.

Посягательства, включенные во вторую группу, объединяет то, что в большинстве своем эти деяния выражаются в существенном отклонении субъектов от возложенных на них функций, нарушении обязанностей, которыми эти лица обременены. Не случайно субъект данных преступлений, как правило, специальный. Особые качества такого субъекта составляют либо его процессуальное положение, либо роль в исполнении судебных решений. Обладает спецификой и субъективная сторона подобных преступлений, поскольку в содержание умысла виновного в обязательном порядке включается осознание им своего особого статуса.

Сказанное в полной мере касается преступлений, предусмотренных в ст. 299-303, 305, 307, 308, 312-314 УК.

Некоторым исключением выглядят составы провокации взятки (ст. 304 УК) и укрывательства (ст. 316 УК). То и другое преступления способны создать препятствия для решения конкретных задач уголовного процесса, но лица, подлежащие ответственности за данные деяния, не обязательно должны быть обременены особыми обязанностями.

Отдельные особенности присущи и конструкции состава преступления, предусмотренного ст. 315 УК. Признаками специального субъекта, как будет показано в последней главе нашей работы, обладает лишь лицо, не исполняющее судебный акт. А субъект воспрепятствования не наделен такими качествами.

Преступления, включенные в каждую из этих двух групп, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации с учетом других различий в нарушаемых общественных отношениях.

Так, в рамках группы посягательств на общественные отношения, являющиеся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов, могут быть выделены следующие подгруппы:

1) посягательства на независимость судебной власти и процессуальную самостоятельность лиц, осуществляющих расследование (ст. 294 УК);

2) посягательства на жизнь, здоровье и безопасность участников процессуальной и постпроцессуальной деятельности (ст. 295, 296, 311 УК);

3) посягательства на авторитет суда, честь и достоинство должностных лиц, отправляющих правосудие или содействующих ему (ст. 297, 298 УК);

4) посягательства на общественные отношения, обеспечивающие тайну предварительного расследования (ст. 310 УК).

При группировке преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по реализации процессуальных актов, необходимо принять во внимание те свойства правосудия, которые гарантируются посредством данных отношений. Соответственно целесообразно выделить:

1) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие охранительный характер правосудия (ст. 299, 300, 304, 316 УК);

2) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия (ст. 303, 305-309 УК);

3) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие процессуальную форму осуществления правосудия и связанной с ним деятельности (ст. 301, 302 УК);

4) преступления, нарушающие общественные отношения, обеспечивающие обязательность процессуальных актов (ст. 312-315 УК).

Поясним некоторые моменты приведенной классификации. Преступления, включенные в первую подгруппу, могут быть совершены только в сфере уголовного судопроизводства и соответственно мешают решению задач именно уголовного процесса. Гарантия реализации последних с помощью уголовно-правовых средств, думается, заключается в следующем.

Во-первых, в охране общественных отношений, обеспечивающих ограждение от необоснованного осуждения и обвинения невиновных лиц, а также исключающих нецелесообразную реализацию уголовной ответственности или применение чрезмерно сурового наказания к лицам, изобличенным в совершении преступления (ст. 299, 304 УК).

Во-вторых, в охране общественных отношений, гарантирующих уголовное преследование виновных, обеспечение реализации уголовной ответственности, если нет оснований для освобождения от нее, применение соразмерного наказания (ст. 300, 316 УК).

Защита правосудия как строго регламентированной законом деятельности, его процессуальной формы непосредственно связана с решением сформулированных выше задач уголовного процесса. С одной стороны, для изобличения лиц, совершивших преступление, обеспечения целесообразной реализации уголовной ответственности и применения справедливого наказания законодатель дозволяет правоохранительным органам применять принудительные меры, ущемляющие интересы граждан. Однако решение другой охранительной задачи требует установления в этой области пределов, соблюдение которых является исключительно важным для сохранения самой сущности уголовного процесса. В частности, нельзя переоценить значение строгой регламентации применения средств принуждения, облегчающих получение доказательственной информации либо выражающихся в лишении человека личной свободы[165]. Думается, что именно в качестве гарантий от произвольного осуществления подобных мер сконструированы составы преступлений, предусмотренные ст. 301 и 302 УК.

Подобное восприятие упомянутых статей УК может объяснить помещение составов заведомо незаконных задержания или заключения под стражу в главу о преступлениях против правосудия. Статья 301 УК не соседствует с предписаниями ст. 126 и 127 УК, поскольку объектом (основным) регламентируемого ею преступления является не свобода, не личная неприкосновенность как таковые, а общественные отношения, исключающие применение процессуального задержания, заключения под стражу или содержания под стражей в качестве меры пресечения без предусмотренных для этого процессуальным законом оснований или с нарушением установленного данным законом порядка. Подобные отношения являются неотъемлемой частью нормально развивающейся процессуальной деятельности. Личная свобода гражданина применительно к преступлениям, предусмотренным ст. 301 УК, выступает лишь в качестве дополнительного, хотя и обязательного, объекта.

Острие запрета, содержащегося в ст. 302 УК, направлено на защиту такого порядка получения доказательственной информации, который исключает незаконное воздействие на лиц, являющихся источником сведений.

Что касается охраны общественных отношений, обеспечивающих познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия, то она является равным образом важной как с точки зрения защиты правосудия по уголовным делам, так и с точки зрения защиты других видов судебного процесса. Заметим, однако, что цель установления истины[166] в уголовном процессе отражает специфику его других задач. Она может быть в этой связи сформулирована как цель обеспечения в пределах, установленных уголовно-процессуальным законом, полного и объективного исследования обстоятельств дела. Наличие пределов для решения познавательных задач не может не учитываться при регламентации ответственности за посягательства на общественные отношения, призванные обеспечить установление истины в процессуальной деятельности. Ярким проявлением этого является ограничение круга субъектов таких преступлений, как лжесвидетельство, отказ от дачи показаний (ст. 307, 308 УК). К этой же группе преступлений следует отнести и состав фальсификации доказательств (ст. 303 УК).

Особого рассмотрения заслуживает вопрос о месте среди преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности, состава вынесения заведомо неправосудного судебного акта (ст. 305 УК). Справедливости ради его следовало бы обособить от других преступлений, входящих в данную группу. Названный состав выделяется своим наиболее общим характером. Совершение упомянутого преступления возможно во всех сферах осуществления правосудия. Вынесение неправосудного судебного акта может свидетельствовать о невыполнении любой задачи уголовного и других видов процесса, а чаще всего это связано с тем, что ни одна из целей правосудия не была достигнута, поскольку произошло существенное отклонение от важнейшей процессуальной функции. Это лишний раз доказывает взаимосвязь и процессуальных задач, и свойств правосудия.

Однако с некоторой долей условности этот состав может быть объединен с составами преступлений, предусмотренных ст. 303, 307, 308 УК, если считать верной мысль о тождестве неправосудного и неистинного судебного акта. О таком тождестве нельзя говорить лишь применительно к оправдательному приговору, вынесенному на основе правила о толковании неустранимых сомнений в пользу подсудимого, поскольку такой приговор, не отражая объективной истины, тем не менее должен рассматриваться как правосудный.

Надо отметить, что в юридической литературе вопрос о содержании истины обвинительного приговора также являлся спорным. Можно выделить, по крайней мере, три точки зрения, касающиеся ответа на него. По мнению М. С. Строговича, «понятие материальной истины относится к установлению фактов, обстоятельств уголовного дела, но не к юридической (уголовно-правовой) оценке, квалификации этих фактов и не к определению наказания за совершенное преступление»[167]. Аналогичную позицию занимает М. Л. Шифман, который полагает, что «квалификация преступления не может трактоваться как нечто объективное, существующее вне нашего сознания и независимо от него»[168]. Другие ученые исходят из того, что в истину приговора должны входить выводы не только о фактах по делу, но и об уголовно-правовой квалификации[169]. И, наконец, ряд авторов связывает содержание судебной истины как с выводами о фактических обстоятельствах и квалификации преступления, так и с выводами суда о мере наказания[170].

Нам представляется правильной последняя точка зрения.

Истина, согласно диалектическому материализму, —правильно отражающее объективную действительность знание, которое явилось результатом познавательной деятельности человека. Ответить на вопрос, что входит в содержание истины судебного приговора, — значит, прежде всего, определить, что познает суд в ходе процессуальной деятельности, и, во-вторых, установить, должны ли результаты такого познания соответствовать действительности.

То, что установление фактических обстоятельств дела является деятельностью познавательной, сомнений не вызывает. Значительно сложнее обстоит дело при решении вопроса о юридической квалификации установленных фактов, поскольку последняя является деятельностью оценочной, ибо лицо, квалифицирующее деяние, оценивает его с позиций уголовного закона. Однако нельзя в данном случае деятельность оценочную противопоставлять деятельности познавательной, ибо оценка того или иного деяния производится судом не иначе, как путем познания уголовно-правовой нормы в ее связи с данным деянием. «Квалифицировать деяние, — отмечал Н. Н. Полянский, — значит установить, что в нем действительно (в действительности) имеются признаки, образующие состав преступления по закону. То, что закон предусматривает определенный состав преступления, — это факт; то, что деяние содержит в себе определенные признаки, — это тоже факт; то, что эти признаки соответствуют тем, которые предусмотрены законом как образующие состав определенного преступления, тоже факт. Установить все эти факты действительности — в этом и заключается квалификация преступления»[171].

Поскольку квалификация преступления является деятельностью познавательной, постольку выводы суда в этой части должны быть отнесены к категории истинных или ложных. Если отношение между деянием и нормой познано правильно, то при квалификации устанавливается объективная истина, если нет, то вывод о квалификации является ложным. «Поскольку данная оценочная норма или критерий существуют объективно, то в случае правильного приложения этого «масштаба» к оценочным фактам (которые тоже существуют объективно) результат должен получиться объективным»[172]. А это имеет огромное практическое значение. Если бы понятие объективной истины не распространялось на квалификацию преступления, «каждый судья смог бы мерить на свой аршин и его выводы нельзя было бы ни проверить, ни поправить»[173].

В защиту точки зрения, отрицающей характер объективной истины за юридической квалификацией деяния, приводятся различные аргументы. Так, М. Л. Шифман ссылается на то, что «один и тот же факт объективной действительности может сегодня образовать один состав преступления, в другой момент — иной состав преступления, а может вообще перестать оцениваться как преступное деяние в силу изменившихся обстоятельств»[174].

Верно, конечно, что предусмотренные уголовными законами составы преступлений не только различны в разных общественных системах, но и изменяются с течением времени в нашем обществе. Однако это не исключает того, что каждое преступление есть для своего времени реальный конкретно-исторический факт, познать который необходимо таким, каков он есть. Аргументы, приводимые М Л. Шифманом, свидетельствуют лишь о конкретности истины, поскольку «истина и заблуждение, подобно всем логическим категориям, движущимся в полярных противоположностях, имеют абсолютное значение только в пределах чрезвычайно ограниченной области»[175]. Поэтому следует, на наш взгляд, признать допустимым применение категории «истинность» к выводам о квалификации деяния.

Нам представляется также, что неправильно оставлять за пределами истины приговора и выводы суда о мере наказания, поскольку мера уголовной ответственности лица, виновного в совершении преступления, тоже характеризуется известными объективными факторами. В данном вопросе мы не согласны с высказываниями Н. Н. Полянского, который считал, что, «назначая наказание, суд не констатирует фактов прошлого или настоящего, не делает вывода из наблюдаемых в действительности закономерностей... а предъявляет требование, которое надлежащими органами должно быть осуществлено в действительности... наказание есть приказ, а приказ может быть только целесообразным или нецелесообразным, справедливым или несправедливым»[176].

Назначение наказания есть применение санкции уголовно-правовой нормы, которая существует так же объективно, как и ее диспозиция. Суд, решая вопрос о наказании, устанавливает взаимосвязь между тем или иным наказанием, тяжестью совершенного преступления и личностью преступника. Вывод суда по этому вопросу также может соответствовать или не соответствовать действительности, то есть быть или истинным, или ложным.

Отметим далее, что решение вопроса о том, распространяется ли категория «истинность» на квалификацию преступления и назначение наказания, вовсе не является решением вопроса о взаимоотношении процессов установления фактов и применения права. Между тем, в литературе эти проблемы иногда смешиваются. Так, М. С. Строгович указывал, что применение категории истины к содержанию выводов суда о квалификации преступления и применении наказания «настолько расширяет понятие материальной истины, что оно теряет свою определенность, и в нем смешиваются вопросы правильного установления фактов с вопросами применения норм права»[177]. А. С. Шляпочников, наоборот, отмечал, что отрицание истинности в квалификации «приводит к искусственному разрыву процесса установления факта и процесса применения права, которые тесно между собой связаны»[178].

Установление фактов и применение права — два различных, хотя и связанных между собой процесса, каждый из которых должен завершиться установлением истины. Но «суждение о фактах и выводы юридической квалификации могут быть охарактеризованы как высказывания, устанавливающие не одну “единую неделимую” истину, а две различные истины: истину факта, заключающуюся в соответствующем объективной действительности знании о произошедшем деянии и лице, его совершившем, и истину правовой оценки, выражающуюся в ее тождественности описанию преступления, которое дает норма уголовного закона»[179].

В связи со сказанным состав вынесения заведомо неправосудного приговора в дальнейшем рассматривается нами в подгруппе составов преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия.

Конечно, как и всякая классификация, построенная нами группировка преступлений против правосудия является условной. Можно, например, обратить внимание на промежуточный характер такого посягательства, как укрывательство (ст. 316 УК), которое, с одной стороны, есть нарушение условий для осуществления как процессуальной деятельности, так и деятельности по исполнению приговора, а с другой — мешает выполнению вполне определенной задачи правосудия — изобличения виновных, определения меры их вины и применения к ним заслуженного наказания. Возможно, «пограничность» данного состава и послужила одной из причин того, что законодатель поместил его в конце гл. 31 УК. Подобная двойственность присуща и некоторым другим законодательным моделям преступлений против правосудия, например, провокации взятки (ст. 304 УК), подкупу, принуждению к даче показаний или уклонению от дачи показаний, к неправильному переводу (ст. 309 УК).

Причин тому, как представляется, несколько.

Во-первых, устанавливая уголовно-правовые нормы, направленные на защиту соответствующих отношений, законодатель не мог не учесть взаимосвязи различных направлений процессуальной деятельности[180] и сложившейся иерархии процессуальных задач. Так, дача правдивых показаний, с одной стороны, является объективированием самостоятельной функции — содействия правосудию (расследованию преступлений)[181], осуществляемой свидетелем, а с другой стороны, она есть важное условие правильного разрешения дела по существу. Отсюда вытекает и специфика ч. 2-4 ст. 309 УК, служащих гарантией безопасности свидетеля, без которой затруднительно выполнение лежащих на этом субъекте обязанностей. Реализация же последних способствует решению процессуальных задач, прежде всего, установлению истины. Учитывая это, законодатель включил в число признаков субъективной стороны составов преступлений, регламентируемых в упомянутой статье, определенного рода цель[182].

Второе объяснение, думается, можно усмотреть в стремлении законодателя достигнуть оптимального соотношения при установлении оснований и пределов ответственности за преступления против правосудия двух противоположных направлений уголовной политики — дифференциации и унификации (интеграции)[183]. Там, где не обнаруживается существенной разницы в уровне общественной опасности, скажем, между отклонением от процессуальной функции и воспрепятствованием реализации последней, предпочтение отдается конструкциям общего характера. Так, желая создать дополнительные гарантии для решения отдельных задач правосудия, законодатель иногда предусматривает единые пределы ответственности как непосредственно за поведение, противоположное деятельности, в результате которого соответствующая цель может быть достигнута, так и за деяние, которое лишь создает преграды для такой деятельности, нарушает условия осуществления последней. Это, например, целесообразно при регламентации уголовно-правовых средств защиты невиновного от необоснованного осуждения.

Противодействие осуществлению названной задачи судопроизводства невозможно оправдать, кем бы подобное противодействие ни осуществлялось.

Процессуальный закон не отдает какой-либо задаче процесса предпочтения, напротив, в нем подчеркнута их равнозначность. «Уголовное преследование и назначение виновным справедливого наказания, — гласит ч. 2 ст. 6 УПК РФ, — в той же мере отвечают назначению уголовного судопроизводства, что и отказ от уголовного преследования невиновных, освобождение их от наказания, реабилитация каждого, кто необоснованно подвергся уголовному преследованию». И все же нельзя не заметить разницы в отношении законодателя к данным задачам, ибо не вполне тождественны процессуальные средства их решения. Назначение виновному справедливого наказания находится в жесткой зависимости от того, удалось ли в ходе судебного разбирательства подтвердить совокупностью исследованных судом доказательств виновность подсудимого в совершении преступления. Ибо только при этом условии может быть вынесен обвинительный приговор; такой приговор не может быть основан на предположениях (ч. 4 ст. 302 УПК РФ). Из закрепленного в УПК принципа презумпции невиновности (ст. 14) вытекает, что решение задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения не зависит напрямую от установления истины. Прав был, на наш взгляд, Я. О. Мотовиловкер, который утверждал: «В той части, в какой суд в соответствии с принципом презумпции невиновности оправдывает подсудимого за недоказанностью обвинения или признает установленными обстоятельства в пользу подсудимого, основываясь не на доказательствах, достоверно подтверждающих вывод суда, а на толковании непреодолимых сомнений в интересах подсудимого, речь должна идти не о применении принципа объективной истины, а об исключении из этого принципа»[184].

Можно также согласиться с Р. Н. Ласточкиной в том, что задача ограждения невиновного от необоснованного осуждения благодаря презумпции невиновности во всех случаях является единственной реально достижимой целью[185]. Подобное обеспечение рассматриваемой задачи не случайно. Еще Н. Н. Полянский подчеркивал, что уголовный процесс развивался не под влиянием потребности в наиболее энергичном осуществлении карательной власти государством, а под влиянием роста прав граждан, а также постепенного связывания власти законом[186].

М. А. Чельцов-Бебутов, проанализировав содержание процедуры разрешения конфликта между людьми с помощью посредника у различных народов, явившейся прообразом уголовного суда, пришел к выводу, что ее появление диктовалось необходимостью защиты первобытного общества от необоснованного уничтожения его членов[187]. Вовсе не абсурдным, а логичным с учетом сказанного является, на наш взгляд, и суждение Е. Б. Мизулиной, полагающей, что задача ограждения невиновного от необоснованного осуждения отражает исходное предназначение уголовного процесса, ради выполнения этой задачи последний и возник[188].

Автор права, спрашивая: «Зачем потерпевшему-обвинителю суд? Он мог обойтись и обходился, применяя возмездие непосредственным образом к причинителю вреда, и без всякого суда. Только лишившись возможности самостоятельно назначать и применять наказание, он вынужден был признать суд в качестве единственного средства реализации своей цели и для себя.

Иное дело — обвиняемый. Для него обращение к суду — лучший из всех способов защиты от необоснованного обвинения, которые он когда-либо имел (сравни: кровная месть, поединок)»[189].

Не случайно, как только указанное предназначение уголовного процесса игнорируется, применение уголовного права начинает тяготеть к непроцессуальным формам. Ю. В. Мещеряков правильно обращает внимание на то, что «в условиях дореформенной России уголовный процесс не являлся единственным средством реализации уголовного права. Характер значительного круга уголовных правоотношений устанавливался в рамках административного процесса»[190].

Соображениями унификации можно объяснить, например, «пограничность» упомянутой ст. 304 УК, а равно мотивировать отсутствие ограничения какими бы то ни было рамками круга субъектов предусмотренного данной статьей преступления.

Однако подобная унификация оснований и пределов уголовной ответственности не всегда оправдана. Так, на наш взгляд, нет в законе должной дифференциации ответственности за заведомо ложное сообщение о совершении преступления. Часть 1 ст. 306 УК, судя по формулировке ее диспозиции, рассчитана как на случаи ложного сообщения о совершении преступления с указанием на конкретное лицо, так и на случаи, когда в заведомо не соответствующем действительности заявлении о преступном посягательстве подобное указание отсутствует. Именно так толкуется названная статья большинством современных авторов[191]. До сих пор по этому пути шла и судебная практика. Так, Урюпинским районным судом Волгоградской области был осужден по ч. 1 ст. 306 УК гр. Ч. Он признан виновным в преступлении, совершенном при следующих обстоятельствах.

4 января 1998 г. Ч. вместе со своим другом Н. катался на принадлежащей ему автомашине ВАЗ 2101 по улицам города Урюпинска. Следуя по улице Мичурина, около 19 часов он передал руль управления Н., который в переулке Безымянный совершил касательное столкновение с автомашиной ВАЗ 2106, которой управляла гражданка Б. После дорожно-транспортного происшествия Ч. и Н. скрылись с места происшествия. Оставив автомобиль во дворе на улице Московской, они через некоторое время пошли пешком в сторону места столкновения. Проходя мимо Б., спросили, запомнила ли она номер. Получив отрицательный ответ, Ч. решил уйти от уголовной ответственности и возмещения материального вреда. Утром следующего дня он подал заявление об угоне своей автомашины неизвестным лицом, о чем следственными органами было возбуждено уголовное дело. Ложь Ч., однако, была обнаружена[192].

Ознакомление с действующим УПК РФ, однако, заставляет задуматься над вопросом: не будет ли подобная практика сейчас ошибочной? Так, ч. 2 ст. 148 названного нормативного акта обязывает прокурора, следователя, орган дознания при вынесении постановления об отказе в возбуждении уголовного дела по результатам проверки сообщения о преступлении, связанного с подозрением в его совершении конкретного лица или лиц, рассмотреть вопрос о возбуждении уголовного дела за заведомо ложный донос в отношении лица, заявившего или распространившего ложное сообщение о преступлении. Подобной обязанности на правоохранительные органы в тех случаях, когда ложное сообщение не содержит указания на конкретного виновника, УПК не возлагает. Это, думается, полностью согласуется с названием ст. 306 УК. Дело в том, что в русском языке слово «донос» увязывается обычно с информацией о порочащей кого-либо деятельности. Например, в «Словаре В. И. Даля» находим: «Донос, довод на кого, не жалоба за себя, а объявление о каких-либо незаконных поступках другого; извет»[193]. Тот же смысл в это слово вкладывает С. И. Ожегов: «Донос — тайное сообщение представителю власти, начальнику о чьей-то предосудительной с их точки зрения деятельности, поступках»[194]. В дореволюционной юридической литературе термин «заведомо ложный донос» также распространялся не на всякое ложное сообщение о преступном деянии. П. П. Пусторослев, например, писал: «Преступным ложным доносом называется запрещенное уголовным законом виновное умышленное ложное обвинение человека в уголовном правонарушении человеком, находящимся в состоянии вменяемости, учиненное перед органом власти, компетентным, т. е. управомоченным или обязанным к возбуждению уголовного преследования, но учиненное до возбуждения этого преследования»[195]. Ту же позицию занимал и И. Я. Фойницкий, утверждая, что «ложный донос есть заведомо лживое обвинение человека перед органами судебной власти в наказуемом деянии»[196].

В ряде зарубежных стран законодатель дифференцирует ответственность за заведомо ложный донос с обвинением кого-либо в совершении преступления и за ложное заявление о преступном деянии без указания на лицо, его совершившее. Так, УК Франции предусматривает наказание в виде 6 месяцев тюремного заключения и штрафа в 50 000 франков за ложное сообщение органам судебной или административной власти о фактах, образующих преступление или проступок, заставившее судебные власти проводить бесполезное расследование (ст. 434-26). Клеветнический же донос карается более сурово — пятью годами тюремного заключения и штрафом в 300 000 франков (ст. 226-10). Различает подобные деяния и УК ФРГ. Так, § 145 «Vortauschen einer Straftat» действует в том случае, когда подозрения падают на неизвестного, а § 164 «Falsche Verdachtigung» предполагает подозрения против конкретного лица[197].

Интерес представляет и решение данного вопроса в УК Испании. В разных статьях этого Кодекса предусматривается ответственность за ложное обвинение в совершении преступления другого лица (ст. 456) и за сообщение о несуществующем уголовном нарушении либо за ложное заявление о себе как о виновном либо как о жертве уголовного нарушения (ст. 457). Наказание за второе преступление предусмотрено в виде штрафа на сумму от шести до двенадцати месячных заработных плат. При конструировании санкции за первое посягательство законодатель Испании учел тяжесть обвинения. Так, наказание за ложное обвинение в менее тяжком преступлении установлено в виде штрафа на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 2 ч. 1 ст. 456), а за ложное обвинение в тяжком преступлении — в виде тюремного заключения на срок от шести месяцев до двух лет со штрафом на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 1 ч. 1 ст. 456)[198].

Подобный законодательный подход нам представляется оправданным.

Уголовно-процессуальное правоотношение в отличие от уголовно-правового порождается не преступлением, а получением информации, указывающей на признаки преступления. Осуществляемая при этом деятельность правоохранительных органов перспективна лишь при условии, что предоставленная информация о совершенном или готовящемся преступном посягательстве соответствует действительности. Получение же ложного сообщения побуждает компетентных должностных лиц к бесполезной работе, отвлекает их от деятельности по расследованию действительно имевших место преступлений. Поэтому в законе должна устанавливаться уголовная ответственность за ложное сообщение также о факте совершения преступления, а равно за ложную явку с повинной. Однако необходимо учесть и повышенный уровень общественной опасности ложного сообщения о совершении преступления, сопряженного с обвинением в нем другого лица. Ведь в результате деятельность компетентных органов приобретает опасную направленность, она осуществляется или может осуществляться не в соответствии с предназначением уголовного процесса, а вопреки ему, выполнение же задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения и обвинения в этом случае поставлено под угрозу.

Думается, что подобное различие в степени общественной опасности ложных сообщений о совершении преступления свидетельствует о целесообразности регламентации ответственности за такие посягательства в разных статьях Уголовного кодекса РФ.

Из вышеизложенного вытекает, что построенная нами классификация преступлений против правосудия позволяет оценить обоснованность выбора законодателем одного из направлений уголовной политики при регламентации ответственности за посягательства подобного рода.

Думается, что предложенная классификация значима и для правоприменения. Верное определение целевого назначения той или иной статьи, включенной в гл. 31 УК РФ, а следовательно, и защищаемого соответствующей нормой социального блага облегчает решение вопроса о соотношении различных составов преступлений против правосудия, в ряде случаев помогает уяснить содержание признаков, недостаточно четко выраженных в законе. В настоящей работе, в частности, с помощью данной группировки преступлений против правосудия мы пытаемся осветить ряд проблем, касающихся квалификации общественно опасных деяний. Ведь правильное применение закона об ответственности за преступления против правосудия практически невозможно без ответа на следующий вопрос: нарушает ли преступное деяние условия осуществления правосудия и какие именно, или оно непосредственно препятствует решению одной или нескольких задач процессуальной деятельности?