Заключение Учения о государстве и праве: история и современность

Ф. Фукуяма применительно к современности провозгласил «конец истории»[155]. А связал он его с окончательной победой либерализма над остатками абсолютизма, большевизма и фашизма и, наконец, над новейшим марксизмом. XX век возвратился под конец к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно «концу идеологии» или конвергенции капитализма и социализма, «а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма». С точки зрения Фукуямы, это «не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления». Правда, он делает оговорку, полагая, что либерализм победил пока только в сфере идей, сознания, а до победы в реальном, материальном мире еще далеко. Однако и того достаточно, чтобы доверчивый читатель сделал некие наивные выводы: кончилось время борьбы идей, кончились поиски идеальных (наилучших) форм правления, перестали быть актуальными вековые споры, и гамлетовские сомнения в сфере политики больше не будут одолевать университетскую профессуру (студентов тем паче).

«Конец истории, — пишет Фукуяма, — печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории. Я ощущаю в самом себе и замечаю в окружающих ностальгию по тому времени, когда история существовала. Какое-то время эта ностальгия все еще будет питать соперничество и конфликт. Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 г., с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»[156]

Фукуяма отвергает марксистское понимание истории и готов, как видим, признать в качестве движущей силы всего и вся — идей и материального мира — скуку. У него впереди многовековой застой скучной музейной жизни. Жизнь опровергает такие выводы. Увы, скучно не покажется в условиях климатических изменений, в условиях ограниченности ресурсов и перехода к новым технологиям, в условиях расширяющихся процессов глобализации и т. д. И надо ли сомневаться, что появятся новые учения, новые политические программы, более совершенные формы правления и политические режимы, отвечающие новым реалиям?! В старых, если согласиться с выводами Римского клуба, уже «начался застой с утратой способности к руководству и нововведениям».

Основатель Римского клуба итальянский общественный деятель А. Печчеи[157] пришел к выводу, что «за какие-нибудь несколько десятилетий завершился продолжавшийся много тысяч лет период медленного развития человечества и наступила новая динамичная эра», связанная с изменившимся положением самого человека на земле. Появился новый мощный фактор, который необходимо принимать во внимание, размышляя о судьбах человечества. Этот фактор — «огромное и все возрастающее материальное могущество самого человека». И в то же время — отсутствие в нем чувства ответственности, созвучного его новому статусу в мире. По Печчеи, «в мире никогда еще не царил такой беспорядок, и никогда прежде не было такого количества различных опасностей для мира». «Устаревшие концепции и институты служат питательной средой для непрекращающегося соперничества между великими и даже малыми державами, а оно, в свою очередь, способствует поддержанию и выживанию сложившейся системы; в результате повсюду — как в отношениях между отдельными странами, так и внутри них — господствуют или нарастают политическая, социальная, расовая и даже религиозная нетерпимость, угнетение и раздоры». Необходимое социальное изобретение еще ждет своих изобретателей. «Новый Гуманизм должен носить революционный характер. Он должен быть творческим и убедительным, чтобы радикально обновить, если не полностью заменить кажущиеся ныне незыблемыми принципы и нормы, способствовать зарождению новых, соответствующих требованиям нашего времени ценностей и мотиваций — духовных, философских, этических, социальных, эстетических и художественных».

Как убеждаемся, позиции Римского клуба далеки от того, чтобы утверждать благодушие, упование на буржуазные либеральные и демократические ценности. Есть пределы и демократии, и свободного рынка. Отвергая господствующие ныне законы и правила управления обществом — весьма близкие к законам джунглей, Печчеи подчеркивает три аспекта Нового Гуманизма: чувство глобальности, любовь к справедливости и нетерпимость к насилию. Насколько можно понять автора, его уже не устраивает формальное равенство (основная ценность буржуазного права). «Необходимо прежде всего более равноправное общество на всех без исключения уровнях человеческой организации». Социальное и политическое неравенство — «которое было, возможно, допустимо и в силу необходимости приемлемо в предшествующие эпохи — стало абсолютно нетерпимым, а завтра оно может сыграть роковую роль в развитии человечества».

В условиях обострения процессов глобализации приобретают совершенно новый окрас международные отношения. Опять же нельзя не согласиться с Печчеи, когда он обосновывает смену концепции независимости, суверенности национального государства и пропагандирует подход, основанный на признании многосторонней зависимости между всеми отдельными элементами международной системы. Прежде всего для стран, принадлежащих к развитому капиталистическому миру.

Печчеи обосновывал создание общеевропейского государства. В связи с этим сошлемся также на нобелевского лауреата Дж. Стиглица[158], который печалится по поводу того, что у нас нет мирового правительства, ответственного за народы всех стран, чтобы контролировать процесс глобализации, чтобы не допустить злоупотреблений кучки финансовых игроков, доминирующих сегодня на международной арене.

Вопреки мнению Ф. Фукуямы, мы наблюдаем выдвижение новых идей и новых политических проектов, направленных на обновление или преобразование существующих государственно-правовых систем. Чаще всего в их основе лежат вечные идеи справедливости, переходящие из века в век и наполняющиеся всякий раз новым содержанием. Тем и хороша наука история политических учений, что она позволяет видеть связь времен, оценивать новые идеи в свете исторического опыта реализации старых.

Среди современных теорий справедливости нами называлась теория Дж. Ролза[159], в основе своей исходящая из традиционной теории общественного договора Локка, Руссо и Канта и направленная против утилитаристских позиций Юма и А. Смита, Бентама и Милля. Справедливость у Ролза — это «первая добродетель общественных институтов, точно также как истина — первая добродетель систем мысли». «Теория, как бы она ни была элегантна и экономна, должна быть отвергнута или подвергнута ревизии, если она не истинна. Подобным же образом законы и институты, как бы они ни были эффективны и успешно устроены, должны быть реформированы или ликвидированы, если они несправедливы». По Ролзу, в справедливом обществе должны быть установлены свободы граждан, а права, гарантируемые справедливостью, «не должны быть предметом политического торга или же калькуляции политических интересов».

Читатель всегда может перенести эти положения на существующие реалии. Например, в России был принят Федеральный закон о так называемой монетизации льгот. Наверное, он хорошо просчитывался с точки зрения достижения задачи удвоения валового продукта, и, несомненно, при этом имела место «калькуляция политических интересов». Однако к Ролзу здесь не прислушались, что и сказалось на последующих событиях.

Другой ценностью, дебатируемой после справедливости или вместе с ней, является демократия. В свое время итальянский социолог Р. Михельс в известной работе «Социология политической партии в условиях демократии» не без оснований констатировал, что большинство социалистических школ считают в будущем возможным достижение демократии, большинство людей аристократических взглядов признают ее хотя и общественно вредной, но осуществимой, в то время как консервативное течение в ученом мире эту возможность исключает полностью и на все времена. «Неверующие в Бога демократии не перестают называть ее детской сказкой, утверждая, что все слова языка, включающие в себя господство массы, — “государство”, “народное представительство”, “нация” и т. д., выражают только принцип, но не действительное состояние. Им принадлежит и теория о том, что вечная борьба между аристократией и демократией на деле, как свидетельствует история, является лишь борьбой между прежним меньшинством, защищающим свое господство, и новым честолюбивым меньшинством, стремящимся к завоеванию власти, желающим слиться с прежним или низвергнуть его».

Социологические исследования привели Михельса к выводу о «невозможности существования цивилизованного человечества без “господствующего", или политического, класса», что «большинство человечества, обреченное жестоким фатализмом истории на вечное “несовершеннолетие", будет вынуждено признать господство вышедшего из собственной среды ничтожного меньшинства и смириться с ролью пьедестала для величия олигархии». Другими словами, могут победить, скажем, социалисты, но не социализм, гибнущий в момент победы своих приверженцев. «Неизменный социальный закон состоит в том, что в любом органе сообщества, возникшем под влиянием разделения труда, возникает по мере его консолидации собственный интерес, интерес сам по себе и для себя».

Отмеченная Михельсом проблема относительной самостоятельности государства по отношению к тем, кто уполномочил избранных представителей власти, еще ждет развернутого исследования применительно к разным государствам современного мира. Наиболее полно она исследовалась только в связи с анализом бонапартизма. Однако Михельсу не откажешь в констатации закономерности появления олигархии. И в этом отношении всегда уместно адресовать читателя к Платону и Полибию, к их рассуждениям о смене одной формы правления другой. Здесь же остается только отметить существование современной позиции относительно принципиальной невозможности демократии[160].

В определенном плане Михельсу вторит М. Дюверже: «Организация политических партий, бесспорно, не соответствует демократической ортодоксии. Их внутренняя структура по самой своей сущности автократична и олигархична; несмотря на внешнюю видимость, их руководители на самом деле не выдвигаются членами партии, а кооптируются или назначаются центром; они имеют тенденцию образовывать изолированный от активистов руководящий класс, некую касту, более или менее замкнутую в себе самой. В той мере, в какой они оказываются избранными, партийная олигархия расширяется, но отнюдь не становится от этого демократичнее...»[161] Мы отмечаем сходство в оценке демократии вообще, поскольку трудно отыскать идеолога, который бы исключал партии из элементов современной демократической системы. Раньше мы могли сослаться на Руссо, но современного развития его идеи не находили.

В свое время марксисты писали о пороках парламентаризма по той причине, что настоящую работу делают за кулисами парламента — в министерствах, канцеляриях, штабах. Противник марксизма Дюверже фактически пишет о том же, подвергает сомнению ценность современной демократии, когда указывает: «Парламентарии все больше и больше оказываются подчинены власти внутреннего руководства, а это означает, что над массой избирателей доминирует гораздо менее многочисленная группа членов и активистов партии, сама к тому же подчиненная руководящим органам».

И если «общий ход развития партий выявляет их расхождение с принципами и нормами демократии», если «избирательные процедуры постепенно утрачивают решающее значение», если «сами парламентарии становятся послушными, что превращает их в своего рода машины для голосования, управляемые партийной верхушкой», то в чем тогда заслуга демократии? Разве только в том, что — вспоминая У. Черчилля — она лучше всех остальных форм?!

Но будет ли более удовлетворительным режим без партий — вот действительная проблема. Окажется ли общественное мнение лучше представлено, если кандидаты начнут индивидуально и без посредников представать перед избирателями, для которых подлинная ориентация кандидатов может остаться неизвестной? Будет ли свобода обеспечена надежнее, если правительство окажется перед лицом разрозненных индивидов, не объединенных в политические формирования? Вот те вопросы, которые задает Дюверже.

Дюверже ответил откровенно: «“Правление народа посредством народа”, “управление нацией через ее представителей” — громкие слова, призванные возбуждать энтузиазм и оттачивать ораторские способности. Громкие слова, которые ничего не значат. Никто и никогда не видел народа, который сам собой управляет, и никогда не увидит. Всякое правление олигархично, что неизбежно ведет к господству немногих лиц над массой». Утверждая это, Дюверже сослался на Руссо: «Настоящей демократии никогда не существовало и никогда существовать не будет».

Итак, Дюверже объявляет чистой игрой слов и конструкцией ума понимание демократии как самоуправления народа, как свободу народа. «Подлинная демократия есть нечто иное — это вещь более скромная, но и более реальная. Ее определяет прежде всего свобода “для народа и для каждой части народа”». Отсюда решительный теоретический и практический вывод: «Нужно заменить формулу “управление народа народом” другой: “управление народом элитой, вышедшей из самого народа”. Режим без политических партий обеспечивает преемственность элит, обязанных своим привилегированным положением происхождению, деньгам или должности; человек из народа должен приложить огромные усилия, чтобы при этих условиях проникнуть в правящую олигархию и стать первым; в то же время он должен пройти сквозь фильтр буржуазного воспитания, утратив всякий контакт с классом, из которого вышел. Режим без политических партий — это режим неизбежно консервативный. Он связан с цензовым избирательным правом и отражает стремление не допустить всеобщих выборов, навязывая народу руководителей, выдвинувшихся не из народа; он еще более далек от демократии, чем режим партий».

Полагаем, что Дюверже, несмотря на его ценные замечания, не удалось разрубить гордиев узел. Жизнь показывает, что «элиты, вышедшие из самого народа», способны не в меньшей степени уничтожать права и свободы народа. А партии по-прежнему озабочены только своими интересами завоевания и удержания власти. И это только подтверждает наше убеждение в необходимости и дальше развивать теории демократии, обеспечивая их преемственность и связь с реалиями[162].

Не просматривается «конец истории» и в части экономической демократии. По-прежнему концепции вмешательства и невмешательства государства в экономику конкурируют между собой; как и прежде, выясняется роль позитивного закона в опосредовании экономических отношений. И, как и ранее, многое упирается в общее понимание и восприятие демократии. Специальная работа Р. А. Даля «Введение в экономическую демократию» содержит такой пассаж: «Обоснованность демократического процесса... зависит от оценки — с точки зрения практики, благоразумия, морали или прагматического подхода — данной формы общежития и свойствах образовавшего ее народа. Я думаю, если рассуждать здраво, мы не сможем избежать известной степени условности. Наша аргументация не позволяет, тем самым, трактовать демократию как абсолютную и всеобщую, имеющую силу для всех народов, во все времена и при всех обстоятельствах или при любой форме общежития. К чему ведет моя аргументация — так это к трактовке демократии как вопроса права при любой форме общежития, для которой сохраняют свою силу отправные посылки»[163].

У Даля эти посылки обозначены. Но есть много мыслителей, которые могли бы их подвергнуть сомнению. Это, однако, не означает скептицизма по поводу соответствующих учений. Решать проблемы все равно придется. Социальные ферматисты должны приветствоваться.

Интерес представляет другая работа Даля[164], в которой он предпринял попытку указать, каковы последствия (практического и теоретического характера) исторического сдвига в характеристике демократии от небольших городов-государств к крупным и даже гигантским нациям-государствам. Автор отметил семь важных последствий: неизбежность расширения представительства; расширение пространства функционирования представительной демократии; ограничение пределов политического участия граждан; разнообразие политической жизни; неизбежность политических конфликтов; утверждение полиархии — системы социальных процессов, которые делают возможным нелидерам осуществлять относительно сильный контроль за лидерами; организационный плюрализм.

В плане связи данных идей с современностью и с перспективой решения глобальных проблем представляется важным рассмотрение демократии в аспекте неизбежного отхода от концепции и практики национального государства к общностям, основанным на иных ценностях. Отсюда можно предположить трансформацию в том числе тех признаков, которые характеризуют полиархию у Даля. А свойственно для нее и реально функционирует, по мнению автора, семь институтов: широко распространившееся сегодня близкое к универсальному избирательное право; право участвовать в общественных делах; справедливо организованные выборы, в которых исключено всякое насилие или принуждение; надежная защита свободы выражать свое мнение, включая критику правительства, режима, общества, господствующей идеологии ит. д.; существование альтернативных и часто конкурирующих между собой источников информации и убеждений, выведенных из-под правительственного контроля; высокая степень свободы в создании относительно автономных и самых разнообразных организаций, включая, что особенно важно, оппозиционные политические партии; относительно высокая зависимость правительства от избирателей и результатов выборов.

«Полиархия может быть интерпретирована как система прав, в которой обычные права гарантированы и защищены институционально. Каждый из семи институтов обеспечивает соблюдение определенных прав, что оправдывает его существование и функционирование». Полиархия у Даля отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении: выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных организаций в политической жизни общества и решении общественных дел, масштабом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов.

Классические представления о демократии и либерализме в целом связывают обыкновенно с понятием «открытое общество». Оно вошло в научный оборот с выходом в середине прошлого века книги К. Р. Поппера «Открытое общество и его враги»[165]. Это общество Запада того времени, которое коммунисты называли капитализмом, хотя, по заявлению автора, оно уже имело мало общего с тем обществом, которое описывал Маркс. Суть «открытого общества» поясняет сам Поппер: «В дальнейшем магическое, племенное или коллективистское общество мы будем именовать закрытым обществом, а общество, в котором индивидуумы вынуждены принимать личные решения, — открытым обществом». Члены закрытого общества объединены у него родством, общей жизнью, участием в общих делах, одинаковыми опасностями, общими удовольствиями и бедами, а в открытом обществе выше всего ценится свобода рядового гражданина и индивидуализм.

Нельзя исключить, что Поппер окажется прав, характеризуя переход от племенного и магического общества к «открытому» в качестве «глубочайшей революции». Преимущества капитализма и «индустриального» общества перед феодальным очевидны. Однако почему участие в общих делах, общие беды, общие опасности и проч. Должны исключать демократию? И не могут ли преследовать эти беды общество открытое? И вообще, какое общество не имеет общих дел? Главный же вопрос состоит в том, что в связи с глобальными общими проблемами человечества, общими природными и социальными опасностями «открытое общество» по природе своей не способно к выживанию.

Определенный ответ дают работы известного профессора ведущих американских университетов, футуролога Д. Белла[166].

Белл представляет мир разделенным на три типа социальной организации. Первый из них — доиндустриальный. Это прежде всего добывающие виды хозяйственной деятельности: земледелие, извлечение полезных ископаемых, рыболовство, заготовка леса. Второй тип социальной организации — индустриальный. Это фабричное хозяйство, основанное на приложении энергии к машинам для массового производства товаров. Труд здесь представляет собой взаимодействие с искусственной природой: соединение людей с машинами, организация ритмичной работы с высочайшей степенью координации. Третий тип — постиндустриальное общество. Это деятельность, связанная в первую очередь с обработкой данных, управлением и информацией. Это образ жизни, который во все возрастающей степени сводится к «взаимодействию людей друг с другом».

Возникает новый принцип обновления, прежде всего знаний в их отношении к технологии. Это новый принцип социально-технологической организации и новый образ жизни, вытесняющий индустриальную систему, точно так же, как она сама вытеснила когда-то аграрную. Расширение постиндустриального сектора требует, чтобы как можно больше людей имели высшее образование, получили навыки абстрактно-концептуального мышления и овладели техническими и буквенно-цифровыми приемами. Капитал и труд — главные структурные элементы индустриального социума, информация и знание — основа общества постиндустриального. В результате постиндустриальных трансформаций происходит изменение социальной структуры общества, внедряется более современная технология и научные исследования самым непосредственным образом увязываются с прикладными целями. Общество остается без высшей идеи, дающей людям ощущение цели, без точек опоры, придающих обществу стабильность и наполняющих смыслом человеческое существование. Исчезают присущие капитализму моральный дух (индивидуализм), политическая философия (либерализм), культура (буржуазная концепция полезности и реализма), привычные психологические установки (респектабельность, откладывание удовольствий на будущее и т. п.). «Смысл постиндустриальной трансформации заключается в усилении инструментальной власти, власти над человеком».

Уже одно беглое обозначение процессов постиндустриального общества ставит массу социальных вопросов, в том числе вопросов развития демократии, ценности либерализма и индивидуализма и т. д. Белл откровенно признает: «Постиндустриальная трансформация не дает “ответов". Она лишь создает новые надежды и дает новые силы, ставит новые ограничения и задает новые вопросы — причем делает все это в масштабах, какие раньше невозможно было даже представить». (До скуки ли тут, если вновь обратиться к рассуждениям Фукуямы? И до демократии ли здесь, если компьютер выдал специалисту единственно правильное решение?!)

«...Изменения в общественной структуре, — отмечает Д. Белл, — порождают проблемы в сфере управления, с которыми сталкивается политическая система. ...Возникновение нового социума ставит под вопрос распределение богатства, власти и статуса, что имеет фундаментальное значение для любого общества. Теперь богатство, власть и статус не являются мерилами класса, а становятся ценностями, к которым стремятся и которые обретают классы. Классы создаются в обществе по основным осям стратификации, а ими в западном обществе являются собственность и знание. Наряду с ними существует политическая система, которая все больше управляет обоими и порождает временные элиты...»

Оценивая процессы постиндустриального общества, можно прийти, как нам представляется, к совершенно иным выводам, касающимся соотношения естественного и позитивного права. Если главенствует знание, оно нуждается в закреплении позитивным законом и первостепенную роль здесь будет играть специалист.

Подводя общий итог изложению громадного материала, составляющего предмет истории политических учений, следует обратить внимание на необходимость углубления цивилизационного подхода не только к типологии государства и права, но и к рассмотрению каждого из государственно-правовых институтов. Книга А. Дж. Тойнби, в которой такой подход обосновывается, не случайно называется «Постижение истории»[167]. Историю самого государства и учений о нем можно постигнуть лишь интегрально — только с учетом всех обстоятельств. Точно также право и собственно правовые учения могут претендовать на истину только тогда, когда они учитывают всю совокупность имеющих к ним отношений, все то, что великий Монтескьё именовал Духом законов.

Впрочем, всегда остается нечто неучтенное, несосчитанное, неизвестное. И можно лишь порадоваться вслед за поэтом (он говорил о мечте), что полной истины в пути тревожном достичь нам не дано — мы лишь стремимся к ней. Сам «сад разбросанных камней» каждому видится по-разному, да и действительно он разный в лучах восходящего солнца, в полуденный зной и в отблесках вечерней зари.