Мнения членов ложи о Г. Д. Гурвиче

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивные материалы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Дело Георгия Гурвича. Картон XI. Досье 2

Париж, 12.04.1927.

Мануил Сергеевич Маргулиес

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Родился 20 октября 1896 г. в Новороссийске Черноморской Губернии.

Учился в гимназии в Риге.

Проходил юридические науки в Юрьевском университете.

Слушал лекции в Гейдельберге и в Лейпциге.

Оставлен был при Петербургском университете в 1917 г.

Магистрировал в том же университете в 1920 г.

С 1921 по 1923 г. преподавал в Праге.

Магистерскую диссертацию защитил в 1924 г.

С 1924 г. и по сие время преподает в Париже философию права.

Женат с 1917 г., бездетен.

Общее впечатление. Человек решительный, крайне подвижный, охотно вступающий в бой, многое, если не все, в себе и вокруг себя определивший и излагающий свои определения в отчетливой, ясной форме. Мозговые функции преобладают над аффективными. Самоуверенность, легко претворяющаяся в искренность, резкость которой недостаточно смягчена культурностью.

Ответы. Он хотел бы войти в масонское общение. Причина этому троякая: 1) он видит в масонстве возможность синтеза между индивидуализмом и универсализмом, синтеза недостигаемого ни в каких других формах общения; 2) он много в свое время работал над философией Фихте, а теперь увлекается Прудоном – его поразило, что и тот, и другой были масонами; 3) он видит в масонстве возможность создания моральной спайки в эмиграции, от отсутствия чего эта последняя особенно страдает.

Душевно профан не одинок, т. к. он очень счастлив в брачной жизни.

Общественно и политически он крайне одинок, так как никогда – случайно, разумеется – по своей профессиональной работе не был политически солидарен с теми, с кем главным образом работал, и не работал у тех, с кем был солидарен. Политически определяет себя как умеренного социалиста – ближе всего к английской Labour Party. Никогда не был практическим политиком. Религиозные запросы сняты. Он теист, но, как и в политике, с трудно уловимыми индивидуальными оттенками, значение которых неспециалисту трудно понять. Не практикует.

Вывод – грубоватый камень, богатый содержанием драгоценных металлов, но крайне трудный для обработки.

Считал бы, тем не менее, что вполне именно поэтому желательным приобщение профана.

Париж, 15.04.1927.

Борис Николаевич

Миркин-Гецевич (Мирский)

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Достостопочтенный Мастер,

По поручению Вашему я беседовал с проф. Георгием Давыдовичем Гурвичем.

Проф. человек, несомненно, незаурядный, родился в 1894 г. в Новороссийске, гимназию окончил в 1912 г. в Риге; затем, с этого года, он последовательно проходит через университетские курсы Юрьевского, Гейдельбергского и Лейпцигского университетов, и кончает курсы юридического факультета в Петрограде в 1917 г. – в революционный год. Я отмечаю, что проф. все время как бы кочует. Долго на месте он не задерживается.

Его основное влечение – наука. Член латышской соц. – демократической партии в гимназические годы, меньшевик – в студенческие годы, он незадолго до революции отстает от партийной работы, становится беспартийным социалистом (каковым остается до сих пор) и, с началом революции, никакого участия в политической жизни не принимает.

Оставленный при Петроградском университете для подготовки к профессуре, он едет в 1918 году из большевицкого Петрограда в Екатеринослав, находящийся под властью Скоропадского, куда он приглашен преподавателем энциклопедии права. Летом 1919 года он уже едет обратно в Петроград в качестве заведующего кабинетом государственных наук Петроградского университета. В начале 1920 (в 26 лет) он сдает магистерский экзамен, становится приват-доцентом, избирается профессором Томского университета и… в конце того же года уезжает в Ригу под видом латышского беженца. В середине декабря 1920 года он уже в Берлине. Затем вместе с проф. Новгородцевым он образует Кружок философии и права. А через год (конец 1921) он уже вместе с Новгородцевым – в Праге, где он поныне числится при Русском юридическом факультете. Одновременно – он доцент Русского научного института в Берлине, где он в 1924 защищает диссертацию.

Я перечисляю все это главным образом для того, чтобы подчеркнуть: 1) основную черту проф. – влечение к науке, 2) кочевую жизнь проф.

Политические вопросы для профана не безразличны, но являются второстепенными. К началу революции он поправел – меньшевик-оборонец – в момент Октябрьской революции он еще поправел; в начале гражданской войны считал себя «белым»; когда познакомился на юге с «белыми», он опять полевел. Он социалист, но не марксист, он не народник; он определяет себя как «гильдейский социалист» английского типа. Исходным пунктом его социализма служит этика, требования морали. Как социалист, он – республиканец.

Проф. не признает какой-либо положительной религии. Но он не атеист и считает, что атеизм – концепция грубая. Он противник преследования и борьбы с какой бы то ни было религией. Он считает, что относительное не может существовать без абсолютного, и что что-то абсолютное, стоящее над всем относительным, должно быть.

То обстоятельство, что атеизм является как бы одним из неотъемлемых признаков левизны, а теизм – правизны, создает такое положение, что проф. не чувствует себя вполне своим ни в правом, ни в левом лагере.

В гимназии проф. не имел друзей. Он слишком рано углубился в вопросы отвлеченного характера, и это отчуждало его от его сверстников. Единственный период, когда он имел друзей, – это университетский. Затем проф. стал кочевать. Создавались знакомства, но главным образом на почве науки; дружеских отношений не завязывалось. Единственный друг проф. – его жена (он женат 10 лет). Возможно, признает проф., что отчасти виной этому – его характер. Он считает, что человек должен быть откровенным, что не высказывать полностью свое мнение, значит унижать себя, свою душу. Возможно, что благодаря этому он (если не считать его жены) одинок. В масонской среде он рассчитывает найти людей, в обществе которых он «нуждается». Возможно, что, подходя с заранее доброжелательными чувствами к организации, основой которой является этика, он найдет как раз ту среду, которую он тщетно до сих пор искал.

Впечатление мое следующее. Проф. – человек, слишком много успевший научно для своего молодого возраста – для 33 лет. У него есть, несомненно, большое самомнение, но одновременно неудовлетворенность. При большом запасе теоретических знаний, проф. мало знает реальный мир. Это грубый камень, но драгоценный. При огранке он может дать блестящие результаты. Удастся ли его огранить? Не берусь судить. Одно могу сказать: я не считал бы возможным отклонить его, без опроса под повязкой. По тому впечатлению, что он проявил на меня, я не колебался бы голосовать за принятие проф. Но проф. резок, резкость может производить и обратное впечатление. Я предлагаю поэтому допустить проф. к опросу под повязкой: лучше идти на риск проф. быть впоследствии непринятым, чем на риск Л. не получить в свою среду незаурядного члена. Я полагаю, что в данном случае опрос под повязкой должен быть весьма серьезным и разносторонним, и если Л. постановит допустить проф. к опросу под повязкой, то желательно, чтобы братья подготовились к этому опросу. Мне понадобилась почти двухчасовая беседа для того, чтобы я мог составить то впечатление о проф., которое я вынес, но которое далеко не передано в предыдущих строках.

С братским приветом.

Париж, 26.04.1927.

Михаил Александрович Осоргин

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Дост. М. Николай Дмитриевич,

Ваше поручение (третья анкета о профане Г. Д. Гурвиче) я понял как поручение познакомиться с профаном лично, вглядеться в него, насколько возможно это при кратковременном свидании, и рассказать о впечатлении, которое он производит. Поэтому я не расспрашивал профана о том, что уже составляло содержание первых анкет, а старался вызвать его на разговор интимный.

Должен оговориться, что я был несколько предубежден против Г. Гуровича предшествующими беседами о нем в Комитете, а также и предшествовавшими анкетами, хотя эти анкеты были, казалось бы, для него благоприятны. Некоторые черты характера, отмеченные анкетерами (крайнее самолюбие, даже самомнение, известная «колючесть» характера и пр.) вызвали во мне предубеждение против профана. Познакомившись с ним лично, я прихожу к выводу, что эти черты не так страшны, что известную резкость профана приходится отнести на счет его молодого возраста (ему только 32 года), а главное, на счет его несомненной искренности.

Учитываю я, конечно, и то, что каждый человек, который заведомо для него подвергается допросу, при максимальной искренности – все же старается высказать лучшее, что в нем есть; в момент опроса он всегда несколько взволнован и поэтому необыденен, следовательно, всегда интереснее, чем в моменты обычные. Поэтому впечатление анкетеров всегда бывает украшено влиянием приподнятости интимного разговора. Учитывая все это, я даю отчет о моем свидании с Г. Гурвичем лишь спустя три дня после нашего разговора, чтобы быть, по возможности, объективным и дать улечься первым впечатлениям.

Отказавшись от предвзятого неблагоприятного мнения, мне хотелось, прежде всего, рекомендовать Г. Гурвича в кандидаты. В его лице я увидал человека интересного, очень культурного, образованного, ищущего, прямолинейного в мнениях и отношениях, убежденного, но и терпимого ко взглядам других. Есть в нем, как будто, какая-то запуганность, недоверие к людям, я бы сказал – боязнь обиды. И есть решимость не давать себя в обиду. Он, несомненно, чувствует, что его разглядывают и что в нем сомневаются. Впрочем, я этого от него и не скрывал. Мы говорили с ним о масонстве, которое я трактовал не только как общение людей близких по духу, но и как послушание, как орден примерной терпимости и строгой самодисциплины. Мне приятно отметить, что Г. Гурвич отнесся к такому толкованию масонства не только серьезно, но и с некоторой, я сказал бы, опаской, явно обдумывая, приемлемо ли оно для него, – а не так, как иногда относятся опрашиваемые профаны, сразу подчеркивая свою готовность ко всему. На меня это произвело впечатление отличное. И вообще, повторяю, ранее бывшие у меня сомнения относительно профана совершенно рассеялись. Я боялся встретить в нем не только человека плохого характера и излишней самоуверенности, но и рационалиста, вообще не способного к сомнениям. Это не так. Гурвич – человек ищущий и жаждущий найти. Сухим рационалистом его назвать никак нельзя.

Таковы мои первые впечатления. Дав им отстояться, я прихожу теперь к таким выводам.

Могу ли я теперь голосовать против кандидатуры Г. Гурвича, как это думал прежде? Нет, я не вижу для этого оснований. Хочу ли я его рекомендовать братьям, как очень желательного члена братства Вольных Каменщиков? Тоже нет. И вот почему. Он разрушил мои беспокойства, но ничем меня не привлек. Людей высокого интеллектуального уровня у нас немало: люди беспокойной и ищущей мысли среди них также имеются. Для дальнейшего нашего общения и нашего послушания нам нужны люди, пусть самые простые и неученые, рядовые интеллигенты, но особо-чистого и красивого душевного склада, идеалисты, верующие не по книге и стремящиеся сойти в наши ряды не потому, что Фихте бы масоном и посвятил масонским мировоззрениям страницу своих произведений, а потому, что им нужен Храм и нужна свято хранимая тайна, каких они в жизни не находят, – ни в Церкви, ни в обычном общении, – Храм, который можно строить только своими руками.

Таких людей, как Г. Гурвич, много. Их решительно не в чем осудить, с ними любопытно сталкиваться в жизни. Но к интимному братству с такими людьми, к масонскому общению меня, лично, не тянет. Дальше оправдания его я не могу идти – жажды общения с ним у меня не является. Не находя формальных противно него возражений, – я не тянусь к нему и не нахожу в себе горячности для защиты его кандидатуры. Я не могу сказать о нем даже того немногого, что выражаем мы о других кандидатах простыми словами: «славный, милый человек». Между тем для масонства идеального, не задающегося задачами практической политики и общественного влияния, для масонства мудрости внутренней, а не внешней, «славный и милый человек» ближе и нужнее философа и идейного борца.

Вот по этим основаниям, вытекающим, конечно, из весьма субъективного отношения к братству В.К., я должен сделать о профане Гурвиче вывод очень сдержанный. Он в наших рядах вполне уместен. Он вовсе не столь трудный камень для обработки, как многие из нас боялись. Он может нам пригодиться, как и мы ему пригодиться можем. Но драгоценным камнем (как характеризовали его другие анкетеры) он мне не представляется; в этом, боюсь я, сказалось некоторое увлечение, свойственное всем добрым исповедникам. Он – рядовой человек, кандидатура которого возникла случайно, за неимением более ярких и несомненных кандидатов. К этому заключению делаю поправку, что в часовом разговоре человек, конечно, не познается, и что я могу в качествах его заблуждаться.

Выполняя обычай анкетеров, скажу, что ни за что, ни за, ни против кандидатуры Гурвича голосовать не буду, а поставлю в записке «нуль», не потому, что кандидат мне неясен, а потому, что к приему его я отношусь безразлично. Если он войдет в наше братство, я надеюсь это безразличие превратить в чувство более живое и действенное.

С братским приветом

Мих. Осоргин [подпись была впоследствии старательно зачеркнута и разбирается с трудом. – М.А.]

Париж, 04.05.1927.

Ян Самойлович Гурович

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Досточтимый Мастер!

Во исполнение Вашего поручения я опрашивал 3-го сего мая профана Георгия Давидовича Гурвича.

Биографические данные: родился 20 октября 1894 г. в Новороссийске; окончил в 1912 г. гимназию в Риге и в 1917 г. Петербургский университет, по юридическому факультету; получил звание магистра в 1925 г. в Берлине (от берлинской академической группы) по защите диссертации на тему о системе коллективной этики по Фихте; в Праге был профессором на Русском юридическом факультете (каковым числится и поныне); в Париже состоит профессором Русского юридического факультета при Сорбонне, где читает общее учение о праве, и во Франко-русском институте, по кафедре истории политических учений. Женат с 1917 г. Детей не имеет.

Мои впечатления – в результате двухчасового опроса – сводятся к следующему

Профан Гурвич – человек весьма незаурядного ума, очень образованный, еще более способный, с солидной, по-видимому, научной подготовкой. Дает объяснение очень охотно, воодушевленно, несколько многоречиво. Последнее, впрочем, объясняется, по моему мнению, обычной склонностью людей, много занимавшихся абстрактными вопросами, найти абсолютно точную формулировку для своей мысли, что не сразу удается.

Каких-либо особенностей, указывающих на раздражительность, повышенное чувство обидчивости и т. п., я не заметил (хотя иногда ставил вопросы, несколько рискованные). Играли ли, в этом отношении, какую-либо роль обстановка опроса и благожелательно-спокойный тон, в котором он велся, – решать не берусь.

Наиболее времени в нашей беседе было посвящено тому, что профан Гурвич называет своей «изолированностью».

По его словам, у него не было и нет друзей (по крайней мере, таких, которых можно было бы, по праву, так называть). Раньше он не придавал этому большого значения, даже, может быть, не замечал, но теперь (как он выражается, «с возрастом») эта особенность его положения начала его тяжко угнетать.

Профан Гурвич полагает, что его «изолированность» порождена тремя причинами:

1) усиленные занятия абстрактными темами и связанная с этим необходимость в постоянном сосредоточении ума и настроения вызвали, как неизбежное последствие, уединение и отчужденность от окружающего мира;

2) исповедуемые профаном Гурвичем философские убеждения считаются в эмигрантской среде (весьма ошибочно, по мнению Гурвича) свойственными лишь людям правых политических убеждений; поэтому левые круги от него сторонились, с другой стороны, еще более отрицательно к нему относились правые круги, как в виду его еврейства, так и потому, что по своим политическим воззрениям он социалист (хотя и антимарксист);

3) наконец, здесь повлияло и то обстоятельство, что когда он, освободившись от деспотизма работы, завладевшей его умом и психикой, почувствовал потребность в сближении с людьми и дружеского общения, – то оказалось, что лица, подходящие ему по своему настроению, убеждениям, научному складу, уже сорганизовались в группы и кружки, более или менее замкнутые. Проще говоря, по выражению Гурвича, он «опоздал».

Сообща, мы подвергли разбору все эти указания.

Я находил, что, если не считать первого обстоятельства (отчужденность, вызванная напряженным умственным трудом), – обстоятельство, которое могло иметь и имело лишь временный характер, – то остальные причины вряд ли объясняют сполна создавшееся положение. Разница в философских и даже политических убеждениях далеко не всегда является препятствием к созданию искренне дружеских связей. Что касается «опоздания» и замкнутости образовавшихся кружков, то это обстоятельство грешит явной утрировкой.

Я предложил поэтому вопрос профану Гурвичу, не считает ли он, что было еще «нечто», мешавшее образованию дружественных связей, – нечто, коренящееся в его личных особенностях.

Опрашиваемый охотно признал наличность таких особенностей, резюмируя их как крайне пессимистическое отношение к людям, повышенную к ним требовательность и нервную возбудимость, которую он склонен объяснять – в известной степени – наследственностью (насколько я понял, в его семье были случаи психических заболеваний).

Его неоднократные и неудачные попытки к дружескому сближению проходили – по его словам – через одни и те же фазы. Вначале он охотно и с надеждой шел навстречу человеку, которого считал симпатичным и созвучным себе, – но, по мере приближения, неизменно убеждался, что и на этот раз он ошибся, и что тот, кого он избрал, имеет непереносимые для него, Гурвича, недостатки (преимущественно этического характера). Тогда Гурвич немедленно и зачастую резко обрывал начинавшееся сближение. С полной откровенностью Гурвич отмечает, что на этой почве у него было немало столкновений, и что их инициатором всегда был он.

На выраженное мною удивление – каким образом в той высококвалифицированной среде профессоров и ученых, в которой Гурвич вращался в Берлине, Праге и в Париже, он не сумел найти человека себе по сердцу, – он объяснил, что, по его глубокому убеждению, юридические факультеты повсюду, во всех странах, отнюдь не представляют организаций, основанных на дружественном сотрудничестве и общении. Наоборот, в виду общего правила, в них царит внутренняя отчужденность, мелкая завистливость, взаимное подсиживание и т. п. Все это он испытал на себе – между прочим, в Праге, где он был объектом вражды, преследований и интриг со стороны всего юридического института.

В масонстве Гурвич надеется найти удовлетворение пробудившейся в нем властной потребности в дружеском общении и душевном единении. Он представляет себе масонскую ложу, как некий тесно спаянный, исполненный внутренней гармонии коллектив, который может ему дать то, что он напрасно искал в профанской жизни у отдельных лиц. Он полагает, что в такой обстановке он обретет в себе достаточные силы, чтобы с полной терпимостью и искренней благожелательностью относиться к людям, независимо от их научных, религиозных и политических убеждений.

Таковы данные опроса.

Должен при этом отметить (впрочем, это ясно из предшествующего изложения), что вопрос об отчужденности профана Гурвича, об ее причинах и возможности ее преодоления – внешнего и внутреннего – все время был в центре нашей беседы. Правильно это или нет, но я считал, что именно и только с этой стороны может возникнуть препятствие к принятию профана Гурвича в ложу, так как все остальное – ввиду несомненных и крупных положительных качеств Гурвича – таких опасений не внушает.

Перехожу к выводам.

Профан Гурвич представляется мне не совсем обычным типом человека, который, подобно Фаусту («toutes proportions garde?es», разумеется), отдавши лучшие годы своей молодой жизни, все силы ума и весь пафос воображения – абстрактной науке, вдруг увидел, что он еще, в сущности, не жил, что он не познал одного из высших благ человеческого существования: прелести близкого душевного общения с другими людьми. С ужасом ощущает он вокруг себя холодную пустоту и содрогается при мысли, что, может быть, по своей вине, утратил и саму способность к таким переживаниям. В этом мучительном настроении он жадно хватается за открывшуюся ему – по его мнению – возможность перерождения в этом отношении, которую он уповает найти в масонстве.

Должны ли – вернее – сумеем ли мы оправдать это упование? Можем ли мы принять профана Гурвича в свою среду?

Что в смысле интеллектуальном Гурвич – серьезная величина – это уже указано выше. Должен также зачесть ему в актив его огромное, страстное желание быть принятым в ложу. Я не думаю, чтобы в среде профанов можно было часто встретить такое напряженное устремление к масонству. Все это, бесспорно, говорит в пользу Гурвича.

Но, с другой стороны, нет ли здесь, в связи со своеобразными личными особенностями Гурвича, риска (и, быть может, значительного) для ложи? Не будет ли этот опыт профана Гурвича иметь тех же последствий, что и его предшествовавшие попытки? Не окажется ли и здесь «угол отражения равным углу падения», и самая страстность и настойчивость Гурвича в его стремлении к масонству, – не отразятся ли они, по закону реакции, и на тех формах, которые примет его разочарование, если таковое его постигнет? Не следует ли при этом – независимо от объективных возможностей, которыми располагает ложа, – принять во внимание исключительную мнительность профана Гурвича, принимающую подчас до болезненности странные формы (вспомним огульное осуждение всех юридических факультетов)?

Допустим – в более или менее отдаленном будущем – худшее. Допустим, что Гурвич, не нашедши – по крайней мере, субъективно – в ложе того, что он ищет, порвет с ней. Не будут ли этому окончательному разрыву предшествовать такие отношения между Гурвичем и ложей (или между ним и отдельными братьями), которые внесут крайне нежелательные осложнения в жизнь ложи?

На все эти вопросы ложе придется ответить – неминуемо и предварительно окончательного решения.

Торопясь на свежую память изложить свои впечатления от опроса, я упустил одну маленькую, но, мне кажется, очень характерную черточку, промелькнувшую в моей беседе с профаном Гурвичем. В видах беспристрастия и полноты материала считаю своим долгом ее отметить.

Пораженный его категорическим заявлением о своей полной отчужденности и об отсутствии у него на протяжении всей его жизни друзей, – я спросил у Гурвича, неужели даже в его гимназические и студенческие годы – период, когда наиболее легко и часто завязываются чистые, ничем не омраченные дружественные связи – у него не было хотя немногих друзей, теплая память о которых сохранилась бы в его душе.

Надо полагать, что в тоне моего вопроса зазвучало для Гурвича нечто выходящее за формальные пределы опроса. Мне показалось, что он почувствовал не только недоумение, но и искреннюю жалость в моем вопросе. Он густо покраснел, подумал и скороговоркой сказал, что слова его об отсутствии друзей не следует понимать так буквально, что в детстве и юности он, конечно, кое-каких друзей имел и т. д.

Не будем разбирать, что тут было: инстинктивное ли желание отвести от себя предположение о причинах его холодности и бездушии или вставшее перед ним в этот момент с особой силой тяжкое сознание утраченных возможностей. Для меня важно то, что этот удар по его, не столько сухому, сколько засушенному сердцу, дал крошечную, но отрадную искорку. Сумеем ли мы раздуть эту искорку в пламя, или она, под влиянием тех или иных причин, угаснет окончательно, – предоставляю об этом судить ложе. Не скрою лишь, что описанный момент меня глубоко тронул.

Позволю себе резюмировать сказанное тривиальным уподоблением: принимая профана Гурвича в нашу среду, мы начинаем игру, от которой можем получить крупный выигрыш; но и проигрыш может оказаться не менее (а, может быть, и более крупным).

Решимся ли мы на эту игру?

Лично за себя, – я пока ограничиваюсь решением голосовать за допущение профана Гурвича к опросу под повязкой. Единоличный опрос, при всех своих преимуществах в смысле интимности и непосредственности, не может, по моему мнению, не носить отпечатка некоторой односторонности, – в связи с подходом опрашиваемого к поставленной задаче. Поэтому я и остановился на указанном решении, несмотря на сугубо тяжкие – по особенностям Гурвича – перспективы, в случае, в конце концов, неприятия его.

Опрос под повязкой, при том особливом внимании, которое, несомненно, проявит к нему ложа в этом исключительном случае, – вероятно, даст братьям ценный дополнительный материал для суждения о профане Гурвиче; мне же представится возможность еще раз проверить свои впечатления и подвести им окончательный итог.

Брат Гурович

ПС. Прошу простить мне многочисленные помарки и поправки: писал, «волнуясь и спеша».

Комментарий

По правилам ложи «Северная Звезда» прием осуществлялся по следующей схеме: после подачи прошения о приеме кандидат должен был пройти собеседования с братом – мастером ложи и с братом – офицером ложи. В случае возникновения сомнений проводились дополнительные опросы. Затем кандидата приглашали на общее собрание данной ложи, он с завязанными глазами («под повязкой») вводился в зал собраний после открытия работ и должен был ответить на вопросы любого из присутствующих братьев. По результатам опроса ложа проводила голосование, о результатах которого кандидат уведомлялся впоследствии (см. Регламент Великой ложи «Северная Звезда», находящийся в указанном выше архивном фонде). Данные отзывы представляют собой результаты опросов, которые Гурвич должен был пройти при вступлении в ложу после подачи заявления 2 апреля 1928 г. Они проведены Я. С. Маргулиесом, Б. Н. Миркин-Гецевичем (более известным под литературным псевдонимом Мирский), М. А. Осоргиным (Ильин). По результатам опросов 27 апреля 1928 г. принято решение об инициации Г. Д. Гурвича. По неизвестным причинам этот ритуал был отложен и достопочтенный мастер (руководитель) ложи Н. Д. Авксентьев поручил Я. С. Гуровичу провести еще один опрос (от 3 мая 1928 г.), результат которого решил в положительную сторону вопрос допущения Гурвича к опросу «под повязкой» и принятия его в состав ложи.

Париж, 27.04.1928.

Отрывок из анкеты, заполняемой при вступлении в ложу «Северная Звезда»

(пер. с фр.)

Каковы причины Вашего желания быть допущенным в масонство и каково Ваше мнение о масонстве и о декларации принципов масонства, предшествующей данной анкете? В масонстве меня привлекает настоящая практика солидарности: солидарность легко утверждать как принцип, но очень трудно суметь по-настоящему осуществить ее на практике. Надеюсь научиться этому у масонов. Принципы, сформулированные в масонской декларации, являются также и моими принципами и я полностью их разделяю. Я только не хочу, чтобы «причина»[942] понималась исключительно в плане научном, т. е. только как причина интеллектуальная. Воля и чувство имеют свои собственные «законы, неведомые разуму (интеллекту)» (Паскаль) – они имеют свои интуитивные формы и свои законы, а автономная этика является неотъемлемым элементом не только религии, но и науки. Наука основана, прежде всего, на волящей и чувственной интуиции.

Комментарий

Этот текст представляет собой ответ на вопрос масонской анкеты, которую Г. Д. Гурвич заполнял при вступлении в ложу («инициации»). Анкете предшествует декларация масонских принципов, в частности филантропии, поиска истины, постижения этики и осуществления солидарности, которые здесь и комментирует Гурвич.