2. Правовая онтология

Этот аспект в наибольшей степени отражает оригинальность правового учения Гурвича. В противоположность теориям свободного права мыслитель не искал отличительный признак права в его фактичности, предполагающей (в неокантианской постановке вопроса) обязательное противопоставление нормы и факта. Факт и норма объединяются ученым в единую конструкцию нормативного факта, в которой право оказывается тождественным правовому общению (императивно-атрибутивной коммуникации по поводу идеи справедливости). С этой точки зрения единство онтологических и аксиологических основ составляет отличительную черту предлагаемого мыслителем видения права, которое он сам характеризовал как идеал-реализм: единство ценностей и бытия, сущего и должного, нормы и отношения. Как видно из приводимого ниже определения, право не сводится ни к норме как форме абстрагирования существенных и ценностно обусловленных моментов социального отношения, ни к эмпирическим фактам, повторяемость и распространенность которых придавала бы им характер общезначимости. Право есть именно «попытка» – стремление человеческого духа (на индивидуальном и групповом уровнях) к конструированию социальной действительности на основании той или иной формы восприятия справедливости.

Эти аспекты органично соединены мыслителем в определении права, которое он, с незначительными изменениями, использует во всем цикле своих юридических работ. В последней работе по юридической тематике[645] Гурвич определяет право как «попытку осуществить в данных социальных условиях идею справедливости (предварительного и по своей сущности многообразного примирения противоречивых духовных ценностей, воплощенных в данной социальной структуре) путем многостороннего императивно-атрибутивного регулирования, основанного на неразрывной связи между правопритязаниями и обязанностями; это регулирование обретает действенность через нормативные факты, которые придают регулированию социальную гарантию эффективности, и может в некоторых случаях обеспечивать выполнение своих требований посредством заранее установленного внешнего принуждения, что не предполагается как обязательное». Это определение в основных чертах повторяет дефиницию, впервые данную праву Гурвичем в 1931 г.[646]

Как видно, мыслитель отходит от традиционного определения права как нормы, поскольку это ограничивало бы сферу правовой действительности только логической формой ее отражения. Право имеет нормирующий, регулирующий характер, но оно необязательно связано с логической конструкцией, каковой мыслитель считал норму. Нормирующий и общеобязательный характер права воспринимается на уровне коллективной ментальности и потому разделяется всеми участниками правового общения в рамках той или иной правовой общности, – это фактическое свойство права Гурвич обозначает понятием «нормативный факт». Нормативный факт (или норма права в широком смысле слова) предстает в теории мыслителя как единство сущего и должного[647]. Норма становится правовой только в процессе общения, порождается в коммуникативном действии и в этом смысле может рассматриваться как референтная посылка для дальнейшего поведения участников общения, ориентированных на идею справедливости[648]. Поэтому Гурвич считал несостоятельными реляционистские теории права, рассматривающие его как урегулированные нормами отношения: социальные отношения не следуют нормам, но их порождают[649].

Как видно, понятие нормативного факта вовсе не предполагает обязательной нормативности (логического оформления правовых предписаний в форме общеобязательных правовых текстов), а представляет собой одну из форм спонтанной организации правового общения[650], охватывающих любые проявления социальной действительности, способные породить право[651]. Нормативными фактами являются собственно те социальные группы, «которые одним и тем же действием и порождают право, и основывают на нем свое существование, которые творят свое бытие путем создания права, служащего им в качестве основания»[652]; точнее, в которых «доминирует активная социабельность и которые реализуют некие положительные ценности, порождая тем самым правовое регулирование»[653]. Согласно другому определению нормативный факт – это «спонтанные источники позитивации права, его достоверности, источник источников права и основание бесконечного динамизма, составляющего подлинную жизнь права»[654]. Таким образом, нормативный факт является наиболее общей категорией социологического анализа права у Гурвича, включающей в себя все социальные связи, группы и общественные механизмы, через существование и деятельность которых реализуются положительные юридические ценности[655].

Здесь нужно отметить важный аспект – отличие концепции Гурвича от теории социальных фактов Дюркгейма. Если для последнего социальный факт – любое явление, связанное с принуждением, идущим из сферы коллективного сознания либо же от социальных институтов, то для Гурвича нормативные факты – это сами формы общения, вне которых право не может существовать как таковое (при этом принуждение не является обязательным признаком права, а нормативные факты по определению не зависят от социальных институтов). Нормативные факты возникают на основе общезначимых ценностей и развиваются во взаимодействии индивидов и социальных групп, в результате чего появляются и приобретают общезначимую форму субъективные притязания и коррелирующие с ними обязанности.

Взаимосвязь нормативных фактов и социума носит диалектический характер: с одной стороны, такие факты являются продуктом развития социального целого, а с другой – направляют и изменяют процессы социального развития. Здесь важно вспомнить о своеобразном понимании причинности в концепции Гурвича, поскольку следование нормативных фактов и правовой системы в целом за социальной динамикой не предполагает автоматизма, механического отражения происходящих перемен. Диалектика нормативного факта и общества как тотального социального явления предполагает социальную динамику, в рамках которой индивиды, социальные группы и союзы стремятся (само право в этом контексте мыслитель определяет как «попытку») преодолеть встречающиеся на их пути трудности и спонтанно создают для этого особые формы социабельности (нормативные факты), ориентированные на идею справедливости и на регламентирование своих отношений по императивно-атрибутивному принципу.

Мыслитель выстраивает своеобразную иерархию нормативных фактов: нормативные факты, выработанные глобальными обществами, общественными группами и, наконец, возникшие непосредственно из форм социабельности. Для возникновения нормативных фактов необходимы и определенные предпосылки: возможность реализации в той или иной форме общения коллективных ценностей, которым бы подчинялись субъекты правового регулирования[656]; преобладание в социальных явлениях активных элементов, без которых проявления социабельности оставались бы на уровне внеправового (этического, религиозного) регулирования[657].

Нормативные факты, будучи залогом связи эмпирических форм права с правовыми ценностями, являются в то же время гарантией их социальной действенности и эффективности. Именно через эту связь права и ценностей, через призму их социальной эффективности как форм реализации идеала справедливости Гурвич подходит к проблеме позитивного права. Мыслитель критикует традиционное представление о позитивности права, как о степени закрепленнности правовых моделей поведения нормами государственного права, и говорит о позитивном праве, как о праве, чья эффективность в той или иной форме правового общения реально подтверждается связью с нормативными фактами.

Теория нормативных фактов служит основанием для введения в научный оборот иной трактовки этого традиционного для правовой науки понятия. Мыслитель предлагает разделить позитивное право на интуитивное (как форму констатации нормативных фактов и лежащих в их основе ценностей) и формальное (более близкое к традиционной трактовке «позитивности» права как способа его формально-логического закрепления). Этот подход позволяет по-новому взглянуть на правотворческие органы: под таковыми понимается «компетентный правотворящий авторитет, на который опирается обязывающая сила правовой нормы и который, самим своим существованием воплощая ценности, предоставляет гарантию реальной эффективности такой нормы»[658].

Основным делением источников права является их деление на первичные и вторичные – в этом Гурвич развивает идеи своих французских предшественников Ф. Жени и Л. Дюги о праве как о социальных нормах солидарности и властных нормах подчинения одновременно[659]. Если эти правоведы ограничивались констатацией только «первичных» источников права – социальных моделей поведения, видя в нормах позитивного права их искажение, то Гурвич считает возможным говорить о диалектической системе источников права, признавая в нормах государственного права особую форму права, а не выражение права естественного или социального, как предполагали его современники[660]. Первичность норм социального права как источников права объясняется возможностью их непосредственного интуитивного распознавания (интуитивное позитивное право), тогда как законодательно закрепленные нормы уже опосредуют распознаваемые интуитивно нормы, а потому являются вторичными источниками.

Отметим существенный для понимания правового учения Гурвича момент – его отношение к теории естественного права. Мыслитель не отрицает существования идеальных основ правового бытия[661], но избегает использования термина «естественное право» для их обозначения, считая основной ошибкой юснатуралистических теорий искусственное разделение права, этого тотального социального явления, на две независимые друг от друга сферы: с одной стороны, универсальные принципы и идеи права, а с другой – эмпирическое содержание позитивного права; на право безусловное и право условное[662]. Естественное право в понимании Гурвича – это «интуитивное позитивное право», выражающееся в непосредственном (без формально-определенных юридических конструкций) познании нормативных фактов на уровне интуиции[663].

Естественное право[664] является лишь абстракцией, моральным постулатом, правовым идеалом, но не правом в строгом смысле слова, абсолютизацией субъективного миросозерцания картезианской традиции, гипостазированием того или иного представления о природе человека[665]. Само название не может означать какой-либо «естественной», данной как «готовый факт» правовой действительности, которая мыслится за естественным правом в традиционных юснатуралистических концепциях[666]. Естественное право не существует в отрыве от конкретной социальной действительности, по-разному выражается в концепциях разных авторов и имеет исключительно теоретическое значение как суждение о том, насколько моральны то или иное правовое предписание, тот или иной правопорядок[667]. Гурвич предостерегает от попыток смешения этих двух разнородных слоев правовой действительности (от критики права с точки зрения нравственности и права как регулятивного механизма), отмечая, что последовательная попытка полностью воплотить естественное право в той или иной правовой системе неизбежно должна привести к анархии[668].

Исходя из этого мыслитель отказывается от термина «естественное право» и под первичными источниками права понимает нормативные факты, воплощающие собой форму реализации правовых ценностей и служащие гарантией эффективности любых правовых норм[669]. С точки зрения Гурвича, нормативные факты разделяются на ряд разновидностей, которые дают начало разным видам права. В первую очередь речь идет о разделении права на индивидуальное и социальное, производном от деления нормативных фактов на нормативные факты социального единства (то, что Э. Дюркгейм, Л. Дюги и М. Ориу называли солидарностью) и нормативные факты отношения к Другому.

Нормативные факты единства производны от той первичной формы социабельности, которая, по мнению Гурвича, зарождается в коллективном сознании. Одной из характеристик такой социабельности является слияние и взаимопроникновение сознаний. В юридической практике эти нормативные факты выражаются с помощью практики несудебных органов социального регулирования, референдумов и социальных деклараций. Они образуют первичную основу, на которой существует социальное право, дающее возможность для образования права индивидуального.

Нормативные факты отношения к Другому возникают в иной сфере социо-психической действительности, а именно в сфере отношений между индивидами, точнее, взаимоотношения индивидуальных сознаний, характеризующейся их частичной закрытостью друг для друга. Эти факты поощряют зарождение всех тех форм права, которые относят к «позитивному праву» или, по терминологии Гурвича, «формальному позитивному праву»: гражданско-правовой оборот, уголовно-правовое регулирование и т. п. К формам внешней констатации этих фактов Гурвич относит обычай, судебную практику, правовую доктрину, закон.

Гурвич отмечает следующие различия между нормативными фактами социального единства и отношения к Другому и соответственно между правом социальным и индивидуальным: 1) нормативные факты единства непосредственно основываются на правовых ценностях, тогда как право индивидуальное нуждается в посреднике, которым выступает право социальное; 2) социальное право предлагает социабельность открытости, тогда как индивидуальное право основано на закрытости сознаний; 3) социальное право воплощает сверхличностные ценности, а право индивидуальное – нравственные ценности личности; 4) органическое единство более широко выражено в социальном праве, тогда как в праве индивидуальном единство имеет более механистический характер; 5) обязывающая сила социального права непосредственно вытекает из социальной солидарности, тогда как обязывающая сила права индивидуального основана на праве социальном[670].

Для понимания взаимосвязи нормативных фактов и норм позитивного права (в узком значении этого термина) необходимо учитывать диалектическое взаимодействие (согласно правовой теории Гурвича) между самими источниками права и формами их выражения. Именно в отношении к способам формальной констатации норм права мыслитель применяет термин «вторичные источники права», подразумевая под ними ту «систему правовых символов, которая опосредует правовое общение»[671]. Вторичные источники права являются «актами констатации нормативных фактов», через которые эти последние получают формально-логическое закрепление[672]. Но и здесь Гурвич предостерегает от сведения проблемы вторичных источников к институциональной проблеме нахождения в социальной среде «правомочных» правотворческих органов. Констатация нормативных фактов может не только иметь форму властного приказа, но и осуществляться на интуитивном уровне. Эта констатация может быть актом волеизъявления, а равно и актом познания, «схватывания» правовых ценностей, как это имеет место в приводимом Гурвичем примере «социальных деклараций»[673].

Исходя из этого мыслитель предлагает следующий список формальных источников права, который не является, как подчеркивает Гурвич, исчерпывающим: 1) обычай, 2) соглашение, 3) устав, 4) практика негосударственных органов, 5) практика государственных несудебных органов, 6) доктрина, 7) прецедент, 8) социальная декларация, 9) непосредственное признание[674]. Эти источники, каждый по-своему, отражают присутствующие в праве аспекты справедливости и, подобно правовым ценностям, являются динамичными, а их иерархия всегда находится в состоянии становления и изменения. Поэтому применительно к формальным источникам права нельзя применять априорные схемы, такие как, например, признание закона высшим источником права. Как теоретические предпосылки развиваемой ученым правовой теории, так и сама история, по мнению мыслителя, свидетельствуют о нестабильности иерархии формальных источников права, – взять хотя бы историю средневекового права, где право государства отнюдь не занимало привилегированного положения по отношению к другим формам права: церковному, сеньоральному, гильдейскому.

Таким образом, нормативные факты в правовом учении Гурвича получают сразу несколько значений. Во-первых, это первичные правовые явления и субстанциальная основа права. В данном значении нормативные факты не выступают как нечто внешнее по отношению к социальной среде (наподобие норм естественного права в традиционных юснатуралистических теориях): они сливаются с социальными явлениями, группами, с социальным общением. Во-вторых, нормативные факты рассматриваются Гурвичем как первичная форма фиксации правовых предписаний: спонтанно возникающие в правовом общении правила поведения «схватываются» на уровне коллективного сознания и за счет этого воспринимаются как обязательные участниками правового общения. Следовательно, для обретения обязательного характера правовые нормы не нуждаются в признании со стороны государства – их обязательность гарантируется коллективным интуитивным распознаванием и признанием.

В-третьих, нормативные факты являются источником познания права: по мнению Гурвича, знание о праве дано непосредственно в практике, в правовом общении, первичной формой которого и являются нормативные факты. Далее, нормативные факты представляют собой форму связи социальной действительности с ценностями, – именно за счет связи со справедливостью (что констатируется на уровне коллективных интуиций и воспринимается именно как нормативный факт) социальная действительность становится правовой. Точнее, нормативные факты являются правовыми ценностями (хотя лишь относительными, поскольку зависят от данной социальной ситуации и изменяются сообразно изменениям в социуме) в силу самого своего существования[675], а не за счет рассудочной констатации соответствия того или иного нормативного факта абстрактным императивам, формулируемым философами (что, собственно, и является естественным правом в понимании Гурвича). Таким образом, факт и ценность совпадают в правовом учении мыслителя и представляют собой две стороны единой онтологической модели права, посредством которой Гурвич полагал преодолеть крайности юснатурализма и правового позитивизма.

Исходя из этой концепции нормативных фактов, мыслитель рассматривает право как основной структурный элемент любого общества. Однако, вопреки Дюркгейму, Гурвич не считает право символом социальной солидарности, а лишь говорит о том, что появлению социальных союзов, проявлению любой формы социабельности всегда сопутствует (а не предшествует, как у Дюркгейма) появление и развитие права. После Гурвича подобную точку зрения на значение права развивали многие видные мыслители, к примеру Норберт Элиас[676]. Гурвич пытается разрешить и возникающие при таком подходе проблемы разграничения права и других регулятивных систем общества. Правовое регулирование отличается формально-определенным и ограниченным характером своих предписаний; многосторонней, императивно-атрибутивной[677] структурой правоотношений; право всегда «позитивно» – связано с социальной действительностью, и в этом гарантия его социальной эффективности, т. е. реальности выражения в нем именно существующих нормативных фактов, а не фактов конструируемых либо идеализируемых. Правовые предписания заимствуют свой авторитет, свою общеобязательность не от произвола индивидов или социальных групп, а непосредственно из социального целого, поскольку право и социальная действительность неразрывно связаны и не могут мыслиться порознь – это основная идея социологии права Гурвича[678]. Степень такой связи даже более интенсивна и прочна, чем связь с социальной действительностью других регулятивных механизмов общества (религии, морали): право больше нуждается в коллективном признании, поскольку без такого признания невозможно его функционирование через корреляцию взаимосвязанных прав и обязанностей[679].

Далее, хоть право и не связано с наличием социальной организации, в ее рамках эффективность правового воздействия намного выше, чем при спонтанных и неструктурированных проявлениях социабельности. Однако возможность использования организованного принуждения[680] для обеспечения соблюдения правовых предписаний не влечет признания силы неизменным атрибутом права[681]. Мыслитель не признает таким атрибутом и принуждение, в том числе и психологическое (как это делал Дюркгейм), поскольку считает таковое вторичным по отношению к правовому общению, для которого факт связи с ценностями служит достаточной гарантией реальности и эффективности. Даже рассматривая правовые институты в широком смысле (как и М. Ориу), Гурвич не соглашается видеть в институционализации права единственный модус его бытия – право вполне способно существовать и в неорганизованной, спонтанной форме, хотя уровень его социальной эффективности может в таком случае быть ниже по сравнению с правом организованным[682].

Вместе с тем, разделяя тезисы правового реализма, Гурвич не принимает концепцию права как правового текста (ни в узком значении, как законодательного текста, ни в широком, как вербализации актов правоприменительной практики), поскольку данный текст может остаться без применения, не дойти до актов коллективного распознания, либо же быть отвергнутым ими. И тогда к данному тексту термин «право» будет неприменим, поскольку право есть только то, что реально существует[683]. Хотя Гурвич сформулировал эти тезисы до знакомства с теориями правового реализма, необходимо отметить сходство с аналогичными воззрениями Р. Паунда, также разделявшего Law in Books и Law in Action[684], и с делением норм права на текстуальные и субстанциональные у Т. Гейгера[685].

Действия участников правового общения, по мнению Гурвича, не только и не столько встречают в социальной среде заранее установленные типичные форматы поведения, сколько сами участники создают для себя референциальные рамки в контексте существующих правовых текстов. Здесь можно говорить лишь о совпадении ожидаемого социального поведения с принятыми в обществе нормами, но не об их взаимообусловленности[686]. В своей скрытой полемике против герменевтического подхода к праву мыслитель указывает на ошибки в понимании правовых текстов: они вызваны неадекватным отражением изменений в правовом общении – устареванием символов, знаков и других носителей информации, которыми оформляются правовые тексты. Подобный дисбаланс между значимым и означаемым в правовой коммуникации приводит либо к скоординированным правовым реформам, либо к спонтанным революционным переменам[687].

И. Л. Честнов отмечает, что онтологический аспект правового учения Гурвича был ограничен вопросами адаптации существующего права к жизненному опыту в ущерб проблемам формирования, воспроизводства права[688]. Это правильное по существу замечание (поскольку техника формулирования правовых норм не является предметом рассмотрения в концепции Гурвича), на наш взгляд, нуждается в некоторой корректировке. Вопросы правогенеза для Гурвича действительно сводились к проблемам формирования коллективных правовых интуиций. А содержание таких коллективных интуиций оказывалось доступным только через их материализацию в социальных явлениях, в том числе и в существующей в конкретном обществе системе права. Поэтому вопросы правотворчества в концепции мыслителя не получили сколько-нибудь подробного освещения, равно как и вопросы взаимосвязи права и политики – еще один аспект правоведения, за пренебрежение которым Гурвича критиковали другие исследователи[689].

Принимая во внимание такую критику, нужно учитывать, что мыслитель не рассматривал возникновение права в процессе межиндивидуального взаимодействия в качестве основного способа правогенеза, находя источник права в коллективном сознании, к изучению которого он подходил в духе дюркгеймовской социологии, далеком от изучения индивидуальных стратегий социальных акторов. В то же время это была своего рода теория правотворческой деятельности, развиваемая ученым в духе своей общесоциологической концепции. В этом смысле Гурвич формулирует вполне определенную и последовательную позицию[690], которая, как отмечает Р. Бастид, «вызывает глубокую трансформацию во французской социологии… доказывая, что коммуникации являются… первичными, не поддающимися дальнейшему разложению на понятия элементами социальной жизни»[691].

Мыслитель выступает против эволюционной теории права (распространенной среди последователей Дюркгейма) и возражает против попыток объяснить развитие права с помощью причинно-следственной теории, которая лишь в ограниченной степени может применяться в точных науках. Как и в своей общесоциологической теории, он выступает против перенесения категорий необходимости из области естественных наук в сферу наук социальных, к которым Гурвич относит и правоведение. Ученый не признает никаких «законов», «закономерностей» в развитии права: оно может быть объяснено только исходя из того социального целого, в рамках которого в данный исторический отрезок времени существует[692]. Тем более это относится к праву, для которого характерна «высшая степень неопределенности перспектив развития»[693]. Развитие права имеет место, но вектор таковому задают конкретные социальные ситуации, в которых социальные группы и индивиды определяют способы формирования социального порядка с точки зрения идеала справедливости. Развитие права от более простых к более сложным формам объясняется не неким телеологическим вектором, заложенным в право, а именно особенностями формирования правового общения в зависимости от степени сложности социальной структуры. Этот процесс нельзя воспринимать как поступательный – в архаических обществах существовали социальная структура и правовое общение, которые по уровню сложности не уступали способам правового регулирования в более поздние эпохи и в других цивилизациях. Тем более что даже в рамках отдельно взятой цивилизации правовое развитие может иметь переменчивый характер, а вследствии социальных катаклизмов правовая система может регрессировать по сравнению с предыдущим уровнем.

Эти положения теории мыслителя совпадают с идеями П. А. Сорокина о культурной динамике, формировавшимися одновременно с идеями Гурвича о сверхрелятивизме в развитии общества и социальных структур. Такой взгляд на право может встретить те же возражения, что и вся гипердиалектическая методология Гурвича в целом: если развитие права непредсказуемо, то как возможно тогда его изучение в качестве объективно заданного и объективно необходимого социального явления со своими принципиальными особенностями, отличающими право от других социальных явлений, в том числе и от других социальных регуляторов; как тогда определить, что есть право? Гурвич понимает эту проблему и пытается найти такую методологическую конструкцию, которая позволила бы одновременно изучать право как качественно однородное явление, гарантирующее социальную стабильность, с одной стороны, и утверждать прерывистый, неоднообразный и стохастический характер его развития, исключающий какие-либо жесткие схемы эволюции (как, к примеру, схема эволюции от репрессивного права к реститутивному предлагавшаяся Э. Дюркгеймом, или от права традиционного к праву рациональному – в концепции М. Вебера) – с другой.

Отрицание понятия «эволюция права» имеет свое основание еще и в общефилософском мировоззрении Гурвича – как отрицание механической концепции причинно-следственной связи, которая предполагает автоматическое наступление следствий при возникновении тех или иных предпосылок. Применимая с ограничениями даже к сфере естественных наук, данная концепция никак не вписывалась в развиваемое мыслителем видение социума как динамичного и непредсказуемого движения человеческой свободы. В рамках предлагаемой Гурвичем концепции причина мыслится не как некая метафизическая субстанция, неизменная и производящая одно и то же следствие, а как вероятностная предпосылка для наступления того или иного ряда событий. Гурвич критикует финитизм естественно-научных и следующих им механистических философских концепций XVIII в., также как и натуралистическое толкование причинно-следственной связи в философских доктринах XIX в., которые нашли свое логическое завершение в развитой К. Марксом концепции исторического детерминизма[694]. Сам Гурвич предпочитает говорить о развитии (но не об эволюции) общества и права как о самореферентном, самопроизводном механизме, функции которого не вписываются в категории «условного» и «безусловного»[695].

Реальные процессы не подчиняются никаким универсальным законам, полагает Гурвич, поэтому непозволительно говорить о необходимой связи причин и следствий, даже пользоваться такими категориями применительно к общественным наукам. Здесь можно лишь выделять тот или иной фактор, который в контексте определенной социальной системы мог создать некие структурные предпосылки для наступления тех или иных событий. И тем более нельзя забывать, что причинно-следственная связь есть всего лишь прием изучения окружающей действительности, но она никоим образом не заложена в саму эту действительность[696].

Однако отрицание универсальных законов движения общества не означало выбор Гурвичем принципа методологического индивидуализма, в рамках которого каждое явление находит свое объяснение как случайный агрегат индивидуальных стратегий и волений. Мыслитель оспаривает возможность такого подхода, поскольку далеко не всегда удается проследить прямую связь между индивидуальными мотивами и наступающими в правовой жизни последствиями[697], и говорит о некоем смыслообразующем центре социальной и правовой действительности, о «Логосе» права, подразумевающем интенциональную направленность коллективного правового сознания на определенные правовые ценности. Но в данном аспекте интенциональность трактуется правоведом не как рациональность или телеологическая направленность правового поведения[698], а, напротив, скорее как ориентация на иррациональные основы социальной солидарности (и в этом мыслитель следует положениям феноменологической концепции М. Шелера), нормативные проявления которой – «нормативные факты» – и знаменуют возникновение права.

Эта интенциональная заданность правового общения распостраняется и на уровень коллективной ментальности, что дает ученому возможность объяснить фактическую целостность правового общения. Эта целостность в онтологическом аспекте предстает как единство различных элементов, которые обычно противопоставляются друг другу как взаимоисключающие. Право, по Гурвичу, охватывает собой и нормативную структуру общения (нормативные факты), и правоотношения (коррелирующие правопритязания и обязанности)[699]; и правосознание (интуитивное распознавание ценностей и связь участников правового общения через императивно-атрибутивные, репульсивные и аттрактивные эмоции), и правовые ценности, включая абсолютные ценности, которые наполняют правовые отношения «идеал-нормативным смыслом», и социальную «фактичность» (аспект действенности и социальной эффективности, «позитивности права» в терминологии Гурвича), а также в качестве дополнительного признака предполагает момент принудительности, обеспечиваемый организованной силой.

Ни один из этих элементов не является решающим в плане дифференциации права от других социальных регуляторов – право представляет собой онтологическое единство идеального, психического, социального, нормативного, институционального элементов, каждый из которых дополняет другие (лишь принуждение является дополнительным признаком, необязательным для констатации существования права, – признаком, который служит лишь для более четкого разграничения права и морали, где при всем сходстве регулятивных функций принуждение невозможно в принципе[700]). Мыслитель выступает против «методологического монизма» в правоведении и утверждает, что правом является лишь то, что содержит в себе все вышеперечисленные аспекты[701]. В основе права лежит не идея, не факт, не норма, а реальное социальное общение, которое объединяет все названные аспекты и обозначается мыслителем как «социабельность».

С этой точки зрения, в отличие от преобладающего в западноевропейской правовой традиции методологического индивидуализма, Гурвич считает, что первичными элементами права являются не индивиды или нормы, а формы социабельности, которые он определяет как «способы связанности с целым посредством целого»[702], которые самим фактом своего возникновения знаменуют возникновение права, – так правовед избегает бесплодной дискуссии о том, что первичнее: право или социальное единство, возможно ли социальное общежитие без права и т. п. Для преодоления индивидуализма в правоведении Гурвич предлагает ввести понятие целостности в саму структуру права и рассматривать последнее как тотальное социальное явление, как особую форму социального единства[703].

Каждый индивид и каждая социальная группа окружены социальной действительностью, необходимо взаимодействуют с ней и в то же время эту действительность конституируют[704]. Социальное взаимодействие на индивидуальном или групповом уровнях приводит к возникновению определенных поведенческих стереотипов для каждой из социальных групп. Некоторые из этих стереотипов закрепляются общественной практикой и становятся своеобразными «правопорядками» для соответствующих групп («естественный» процесс правогенеза, по Гурвичу).

Ученый полагал, что в обществе существует плюрализм правопорядков; в результате их взаимодействия и образуется социальное право, которое впоследствии находит закрепление в нормах права позитивного[705]. Но этот порядок не может рассматриваться как априорно заданный и оказывается подверженным постоянным изменениям. Показательно, что мыслитель избегает термина «иерархия» применительно к системе права, в связи с этим Н. А. Бердяев видит основной момент теории социального права Гурвича в том, что это «антииндивидуалистическое социальное учение, в котором нет иерархического соподчинения»[706].

Но отрицание иерархии не означает отказ от классификации правовых и – в более широком смысле – социальных явлений. Наоборот, как полагает мыслитель, такой подход позволяет расширить сферу применения социоисторического анализа при изучении права. Если у предшественников Гурвича анализ права с позиции его исторического генезиса позволял изучать только внешние формы правовой действительности в их связи с феноменами культуры, то Гурвич предлагает исследовать не только этот «горизонтальный» аспект социального бытия, но и аспект «вертикальный», структурирующий разные проявления духовности на разных уровнях социального бытия. Данный способ изучения структуры действующего права существенно дополняет традиционно принятый анализ с точки зрения правовой догматики.

Ученый соглашается с тем, что, возникая непосредственно из активности социальных групп и социального целого, право развивается в рамках межгрупповых отношений, дифференцируется на системы и подсистемы, отрасли и т. п. Но это деление не осуществляется по заранее заданной схеме и оказывается так же подвижно и динамично, как и само общество. К этому Гурвич добавляет интересный срез анализа классификации системы права – ее соответствие тем социальным и правовым системам, которые имеют более глобальный характер. Мыслитель пытается объяснить, почему формы социабельности более простых форм социального единства (семья, церковный приход, промышленное предприятие и т. п.) соответствуют более сложным составным формам правовой социабельности (государство, церковь, национальная экономика; а они, в свою очередь, – международному сообществу, религии, мировой экономической структуре и т. п.).

Следуя избранной им позиции, Гурвич не мог признать того, что правовые предписания насаждаются «сверху» – этот тезис, хоть и выглядит правдоподобно на уровне анализа государственного права, но доказывает свою несостоятельность применительно к международному или церковному праву. Здесь, так же как и в вышеописанной теории правогенеза, мыслитель опирается на идеал-реалистическую философскую концепцию, которая предполагает, с одной стороны, заданность правовых отношений эмпирическими условиями социальной жизни, а с другой – интенциональность и, соответственно, структурированность этих отношений посредством их взаимосвязи с ценностями. Отсюда мыслитель вновь приходит к констатации существования структуры социальной динамики, которая, несмотря на все усилия Гурвича, демонстрировала свой иерархический характер. Даже опираясь на понятие правового плюрализма, ученый не смог объяснить, почему глобальные системы права (международное право) доминируют по отношению к национальным; попытка объяснения через интенциональную направленность на осуществление ценностей (право как связующее звено между миром ценностей и социальным миром[707]) имела своим результатом тот же идеалистический подход к социальной действительности, который он с такой убежденностью критиковал в теориях Дюркгейма или Шелера.

Тем не менее избежать этого вопроса мыслитель не мог, поскольку отрицание структурированности права вело бы к анархии, а ограничение проблематики правовой структуры только рамками правовой догматики и нормативно-логического анализа (без выхода на проблемы социально-правовой динамики) означало бы возврат к логическому или этатистскому позитивизму. Поэтому при анализе предлагаемой Гурвичем схемы деления права на уровни складывается впечатление искусственности и некоторой надуманности, которое не очень логично состыковывается с концепцией правового плюрализма, отрицающей саму возможность соподчиненности разных форм правовой социабельности (что четко проявилось в социолого-правовой концепции О. Эрлиха). В то же время для Гурвича эта схема соподчиненности представляется важным звеном социологического анализа права; отсутствие такой типологии является основным недостатком концепции «социального контроля» американских реалистов Р. Паунда, Б. Кардозо и др.[708], наряду с отсутствием внятных критериев для разграничения права и иных социальных регуляторов[709].

Вместе с тем ученый сумел выдержать логику развития своей системы и вписать свою классификацию в ту новую диалектическую перспективу общества и права, которую он развивал в зрелый период творчества. Предлагаемая Гурвичем классификация не идет вразрез с провозглашенными им спонтанностью, непредсказуемостью развития правовой сферы[710] и принципами его диалектики, которая предполагала самореферентную структурацию социальных явлений. Типологизация права стала для мыслителя основным методологическим приемом изучения социального бытия права после 1940-х годов, когда ученый отказывается от поиска первоначал правовой действительности и правовых идеалов, что ранее было смысловым стержнем его юридических исследований. Основным вопросом онтологии права для мыслителя был не вопрос, «из чего состоит право» (это, по его мнению, вело к беспочвенным эссенциалистским спорам, которые не могли быть верифицированы социальной практикой), а вопрос, «каковы модусы социального бытия права».

Выделяемые Гурвичем структуры, группы, виды права как раз и являются такими модусами. Они не предполагают заранее фиксированных форм общения, а являются только научным описанием основных тенденций развития права, наблюдаемых в реалиях данной исторической эпохи (в связи с этим ученый признавался, что его классификации были близки к концепции «идеальных типов» в социологии М. Вебера, хотя по ряду принципов от нее отличались[711]). Аналитическое исследование правовой действительности ведется Гурвичем на основе функциональной классификации социальных структур и их взаимосвязи с правовыми феноменами – классификации чрезвычайно сложной и во многом носящей абстрактный характер, без привязки к правовой действительности[712]. Здесь различаются виды, формы и системы права. При разделении права на виды Гурвич предлагает два основных способа классификации: горизонтальную и вертикальную. Первым критерием для горизонтальной классификации является деление права на социальное и индивидуальное[713].

Ученый выделяет семь основных характеристик социального права. Главную функцию социального права составляет обеспечение интеграции социального целого; самоинтеграция социального целого в социальной динамике непосредственно порождает императивность предписаний права; объектом социального права является регуляция жизнедеятельности социума; социальное право не противопоставляется праву позитивному; реализация социального права, как правило, не связана с организованным принуждением; социальное право не нуждается в организованных формах и может проявляться на спонтанном уровне; нормы социального права создаются самим обществом в процессе его развития[714].

Исходной точкой зарождения социального права служит ощущение единства (чувство «Мы») в рамках коллектива. На уровне спонтанной социабельности отчетливо выступает различие между феноменами «Мы» и «Все» («Другие») как разными формами социального единства. Единство «Мы» имеет интуитивную основу в общности, взаимопроникновении коллективного сознания, в слиянии отдельного в целое, поэтому общезначимость нормативных фактов исходит непосредственно из сферы коллективного сознания. Это – сфера действия социального права, в рамках которого образуются автономные формы социального единства, основанные на равноправном сотрудничестве и не имеющие четкой иерархии. Совершенно неправильно трактовать данное единство как нивелирующее различия и приравнивающее индивидов друг к другу[715]. Можно процитировать самого мыслителя: «Право не сводится ни к индивидуальной, ни к коллективной психологии»[716] – описываемый Гурвичем феномен «Мы» призван в этом контексте «обозначать социальные рамки права»[717], в которых осуществляется порождающее право общение.

Признание коллективного единства основой правовой жизни означало, что правовое общение не может создаваться только за счет фактически данных отношений между индивидами (теория солидарности Л. Дюги) или совпадения индивидуальных психологических переживаний (психологическая теория Петражицкого). Существование права как социальной данности возможно только за счет взаимодействия субъектов права в рамках коммуникативного поля, заданного коллективным сознанием и связью с трансперсональными ценностями[718]. В то же время такое общение не сводится к сумме образующих его отношений (правовых, социальных)[719].

В отличие от данной формы единства, единство «Всех» опирается на взаимоотношения автономных субъектов (индивидуальных или коллективных). Каждый из субъектов по отдельности противостоит целому, вместо слияния сознаний происходит их координация, базирующаяся на общности знаков, символов. Здесь действует индивидуальное право[720]. Основой индивидуального права, в отличие от права социального, является недоверие, система защиты личной свободы от посягательств общества и других индивидов. Если социальное право существует на уровне «Мы» и не может быть навязано извне, то индивидуальное право, право множества «Я», опирается на внешнее принуждение, субординацию. Действенность, «юридическая сила» нормативных фактов социального права исходит непосредственно из единства «Мы» и не нуждается во внешнем формально-логическом закреплении и системе санкций. Индивидуальное право собственной юридической силой не обладает и проявляется либо как групповое единство, либо как система баланса интересов различных социальных групп; его действенность и общезначимость производны от социального права[721].

Вторым критерием горизонтальной классификации выступает степень интенсивности взаимодействия. Любое общение в рамках общества, даже конфликт и антагонизм, обязательно предполагает общность требований, потребностей, предмета интереса. Исходя из степени близости, отношения могут принять форму сближения (rapprochement), отдаления (e?loignement) либо смешанную форму. Здесь Гурвич выделяет три вида права: а) межличностное разделяющее право – преобладание правопритязаний над обязанностями (сюда ученый относит классическое римское право и международное право); б) межличностное сближающее право – преобладают односторонние обязательства, правовые обычаи; здесь субъект права действует, не имея гарантии встречного предоставления; в) межличностное право смешанной формы – наиболее распространенный вид в современном обществе; образуется из взаимных обязательств, договоров, характеризуется равенством сторон[722].

Наконец, еще одним критерием горизонтальной классификации является степень интенсивности слияния сознаний и единства элементов общества. Если степень слияния мала и затрагивает только верхние сферы сознания, то здесь можно говорить о феномене массы. Если сознания открыты друг для друга, то слияние происходит в форме общности. Всеединство (communion), или соборность, по Гурвичу характеризует наибольшую степень единства. Нормальным состоянием общества является единение в форме общности, две другие формы проявляются лишь под влиянием чрезвычайных событий.

В соответствии с классификацией социальных групп по интенсивности слияния выделяются и виды социального права. Социальное право масс характеризуется слабой связью с нормативными фактами социального права и, следовательно, недостаточной взаимосвязью правопритязаний и коррелирующих обязанностей; атрибутивный элемент правового регулирования практически полностью замещается элементом императивным, что компенсируется ригоризмом предписаний права и строгостью правовых санкций. Социальное право общностей представляет собой баланс между субъективным и объективным правом и характеризуется наибольшей степенью стабильности. Интенсивность принуждения и строгость санкций в этой форме права меньше, чем в двух остальных видах. Социальное право всеединства (соборное право) выражает наибольшую степень открытости и взаимопроникновения индивидуальных сознаний, и, казалось бы, правовое регулирование здесь становится ненужным. Но, возражая против теорий об «отмирании» права при переходе к новым формам общественной солидарности, Гурвич указывает, что из-за нестабильности и кратковременности общин, преобладания этических и мистических элементов необходимость правового регулирования на этом уровне даже больше, чем на уровне общностей; объективное право здесь преобладает над субъективным[723].

Далее, Гурвич выделяет несколько видов социального права (здесь под социальным правом понимается объективный порядок, посредством которого элементы социального целого интегрируются в тотальные социальные явления[724]): 1) субъективное (коррелирующее правопритязания и обязанности субъектов права) и объективное (комплекс правовых институтов) право; 2) спонтанное и организованное право; 3) партикулярное и общее социальное право[725]. При этом необходимо учитывать, что разные социальные группы имеют разные возможности создания права. Различие социальных групп по функциональной принадлежности обусловливает деление права на политическое (право государства); экономическое (право, рождающееся из коммерческих отношений); каноническое и т. п. Гурвич различает национальное и международное право; право унитарное, федеративное, конфедеративное и т. п. Все указанные виды права пересекаются друг с другом и образуют сложную, запутанную типологию права[726].

И уже в рамках конкретных систем права происходит доктринальное деление права на формы (отрасли, подотрасли и т. д.), а также самих правовых норм – на виды. Гурвич выделяет четыре вида социально-правовых норм, исходя из степени их взаимосвязи с государством: безусловные предписания социального права, независимые от государства и имеющие приоритет при коллизии с нормами права государства; безусловные предписания социального права, нуждающиеся в опеке со стороны государства; автономные предписания социального права, используемые государством; предписания социального права, включенные в систему права государства[727].

Одним из вариантов вертикальной классификации права является его разделение на два уровня: спонтанный и организационный. В любой социальной организации существует спонтанно рождающееся и развивающееся право. Это спонтанное право, еще не формализованное, основывается на нормативных фактах, со свойственным только им ценностным содержанием, от которых и происходит императивный характер правовых предписаний. Возникшие на спонтанном уровне, нормативные факты структурируются в систему социального права и трансформируются на следующем (организационном) уровне социальной действительности в правовые нормы. Системы права образуются в результате взаимодействия и слияния разноуровневых правовых норм на более высоком уровне (нации, государства, глобального общества): так, существуют буржуазные, феодальные, архаические правовые системы, системы права Франции, России и т. п. Гурвич подробно не останавливается на вопросе классификации систем права и отсылает к разработанной им типологии глобальных обществ, право которых и является наиболее общим выражением форм общения[728].

Глобальное общество мыслитель определяет как наиболее обширные, наиболее значимые и богатые содержанием тотальные социальные явления, которые превосходят по полноте выражения и влиянию не только отдельно взятые социальные группы, но и государства, народы, нации; обладают абсолютным юридическим суверенитетом, которому подчиняются все входящие в глобальные общества социальные структуры, в том числе и государство[729]. Важно отметить, что Гурвич не отрицает значения для возникновения и развития права культурных и национальных обществ. Глобальное в понимании мыслителя не означает всемирное (в отличие от Н. Лумана[730], он различал понятия глобального общества (Gesamtgesellschaft) и общества всемирного (Weltgesellschaft)); в мире может существовать сразу несколько глобальных обществ. Поэтому «глобальное общество» – понятие не столько обобщающее тенденции той или иной эпохи, сколько обозначающее тип социальной структуры, который конкурирует с иными типами.

Таким образом, Гурвич пересматривает ранее сформулированную в «Sociology of Law» (1942) концепцию глобальных обществ как единства разных форм деятельности и говорит о губительности подобного подхода, «разрушающего видение общества как тотального социального явления»[731]. Отныне Гурвич указывает как на сущностный признак глобальных обществ на наличие определенной структуры, уравновешивающей различные социальные иерархические порядки: иерархия социальных групп, форм социабельности, уровней социальной действительности, форм производства, регулятивных систем, социального творчества, временных перспектив[732].

Исходя из концепции глобальных обществ, мыслитель указывает следующие критерии для типологии правовых систем: иерархия функциональных групп; способы проявления социабельности через жизнедеятельность групп; особенности уровней социальной действительности; способы разделения труда; иерархия способов социального контроля; семиотические системы; системы социального времени; иерархия закономерностей развития общества[733]. На основе таких критериев Гурвич выстраивает типологию, состоящую из семи[734] типов правовых систем глобальных обществ[735].

Архаичное право. Правовые системы полисегментных примитивных обществ, основанных на магии (Гурвич вслед за М. Моссом различает магию и мистику[736]) и религии характеризуются тем, что полностью исключают все виды межличностных правоотношений. Правовое регулирование здесь осуществляется исключительно на уровне клана, племени и т. п. Вся полнота прав и обязанностей сосредоточивается в социальном целом; члены такого правопорядка имеют лишь одну обязанность – не нарушать единства целого. Власть целого приобретает либо теократический, либо харизматический характер; правовые нормы основываются на мистическом откровении; в правовой жизни преобладает соборное право и право сближения. Постепенно мистический характер единства переходит в форму кровнородственного единства (в терминах М. Мосса – в магическую форму), развиваются зачатки индивидуального самосознания и самостоятельности, зарождаются межличностные отношения. Так возникает архаическое право, для которого характерно наличие религиозно-магической основы в верованиях и синкретичность социального регулирования, отсутствие социальной дифференциации и зависимость личности от мнения общности в рамках правовой коммуникации[737].

Теократическое право. В данном случае речь идет о правовых системах гомогенных обществ, организованных по теократическому или харизматическому типу. Такие общества возникают при переходе от обществ примитивного типа к обществам с зачатками политической организации. Центр власти здесь сосредоточивается не в недифференцированной общности, а в личности, облеченной мистическим авторитетом. Все члены таких обществ оказываются связанными между собой через отношение к символу коллективного единства (правителю, первосвященнику); за счет этого получают развитие межиндивидуальные горизонтальные связи. Нормы права в таких обществах имеют ригористичный характер, что связано с их божественным происхождением; правоприменительная система строится на усмотрении лиц, облеченных мистическим авторитетом, однако в процессе индивидуализации правового общения появляются зачатки той тенденции, которая разовьется на следующем этапе эволюции права, – тенденции к замене религиозно-мистической базы права на рационализированные принципы.

Античное право. Это понятие охватывает правовые системы обществ, организованных по территориальному принципу за счет господства полиса или империи. Данный вид права особенно подробно изучается Гурвичем, так как речь идет о переходе от «первобытного» к «прометеевскому» типу общества и к современному типу права. Индивидуальное (рациональное) право выходит на первый план; правовая система секуляризируется и демократизируется; правовые нормы получают собственно нормативный (общеобязательный) характер. Возникает деление права на частное и публичное. Принципиальным отличием от других форм политических союзов является дифференциация функций между главным городом и примыкающими к нему поселениями меньшего масштаба[738].

За счет постепенной рационализации и освобождения права от религии в цивилизационных центрах начинают формулироваться первые абстрактные нормы поведения, регулирующие поведение не путем аналогии с имевшим место ранее поступком (прецедент), а через формулы, чье действие распространяется на всех членов общности. Этому в значительной степени способствует возникновение письменности – явление, ведущее к переосмыслению основ права и к появлению особой «юридической логики», составляющей необходимое условие современного права[739]. Случаи формулирования норм ad hoc встречаются реже. Возникают отдельные группы профессиональных юристов, которые за счет специального образования и знаний заменяют магов и жрецов, ранее уполномоченных на формулирование и интерпретацию правовых текстов. В аспекте процессов правоприменения это ведет к отказу от присущего магии и религии формализма в пользу более рационального правового регулирования. Участники правового общения в повседневном поведении начинают в большей степени ориентироваться на собственно правовые тексты и на практику правоприменительных органов[740]. Но основным событием той эпохи становится «субъективация» права, замена принципа коллективного участия в правоотношениях на принцип индивидуализации правового общения. Это ознаменовалось появлением в истории римского права категории «персоны», «личности», что свидетельствовало о зарождении принципов современного права – принципов свободы и равенства участников правового общения[741]. Гурвич вполне справедливо указывает на отсутствие таких принципов в предшествующих правовых системах (архаической и теократической), что опровергает взгляды сторонников эссенциалистского подхода к праву, рассматривающих право как форму свободы (такой эссенциализм Гурвич сравнивал с позицией тех, «кто думает, что сущности вещей можно наблюдать так же, как разглядывают булыжники на дороге»[742]).

Феодальное право. Для правовых систем феодальных обществ уже не характерно разделение центра и периферии как принципиальный момент эволюции права; наоборот, в обществе появляется множество равнозначных правотворящих центров, конкурирующих между собой. По Гурвичу, феодальная система организации общества – это сложная структура взаимосвязей между различными общественными группами, основанная на полурациональных, полумистических принципах. Единого правопорядка не существует: торговое, гильдейское, каноническое, городское и другие независимые друг от друга системы права сообщают правовым системам феодальных обществ высокую степень партикуляризма и плюрализма. Правовые нормы отличаются гибкостью и динамичностью; правоприменительная деятельность рассредоточивается между многочисленными центрами власти. Именно на этом этапе отчетливо проявляется правовой плюрализм, который составляет основу правовой жизни любого общества, но который не всегда очевиден из-за влияния тенденций к централизации права.

Право Нового времени. На данном этапе происходит становление автономного правового общения, независимого от иных форм социальной коммуникации: религии, магии, морали и т. п. Разные сферы социальной действительности (мораль, религия, право, искусство) существуют уже как самостоятельные функциональные системы, действие которых хоть и взаимосвязано с другими секторами социальной действительности, но развивается согласно заложенным в каждом секторе принципам и тенденциям[743]. Происходит замена старых социальных структур, основанных на иерархии групп и общностей, на такие социальные структуры, которые зиждутся на принципе спонтанной конкуренции, функциональной дифференциации и рационализации[744]. Спонтанность социального движения в данном типе обществ и права означает селективность механизмов решения стоящих перед обществом задач, – в этом Гурвич частично соглашается с тезисами функционального анализа в социологии (Т. Парсонс) и предвосхищает идеи Н. Лумана о дифференциации системы и ее окружения как о принципе правовой коммуникации[745].

В эту эпоху появляются полностью секуляризированные и рационализированные правовые системы, где доминирует организованное по территориальному принципу государство. Получает развитие автономия индивидуальных воль, общество и государство основываются на рациональных принципах индивидуального права, призванного оградить свободу индивида от вмешательства коллектива. В межличностных отношениях преобладают договорные формы; индивидуальное право получает перевес над социальным, что создает дисбаланс правового регулирования. Система права сильно дифференцируется в отраслевом аспекте и в то же время унифицируется в праве государства, выступая в виде системы взаимосвязанных текстов.

Современное право. Основы предыдущей правовой системы – рационализм, индивидуальная свобода, государственный суверенитет – ослабевают за счет развития новых видов негосударственного, социального права: права международных сообществ, профсоюзного, коммерческого и других спонтанно рождающихся видов права. В обществе возникает амбивалентная ситуация, при которой усиливается вмешательство государства и в то же время получают развитие новые, спонтанные формы социальной организации. Принцип дифференциации общества как механизм разграничения внешней и внутренней среды доведен здесь до своего логического завершения. Относительно унифицированное ранее государством право находит противовес как в международном праве (вовне), так и в вышеназванных видах социального права в рамках самого общества[746].

В тенденциях современного права Гурвич находил предпосылки для изменения существующего правового порядка. Видение этих предпосылок мыслитель изложил в работе «Декларация социальных прав» (1944)[747]. Как и в других аспектах своей правовой теории, Гурвич ищет пути примирения индивидуального и коллективного начал на основе принципов соборности и социального плюрализма (равнозначности всех социальных групп, независимо от их масштаба). Основу будущей системы права ученый видит в развитии автономных механизмов правового регулирования на уровне спонтанной социабельности. Так, организации производителей, потребителей, культурно-этнические группы должны были бы, по мысли Гурвича, участвовать в правовой жизни на паритетных началах с государством: вырабатываемое автономными социальными группами социальное право не может рассматриваться как зависимое или подчиненное праву государства.

Поэтому одним из основных условий становления нового правового строя Гурвич считает отрицание «пресловутой монополии на правотворчество», которая приписывается государству. Каждая социальная группа должна рассматриваться и признаваться равноправным творцом права, поскольку любая форма активной социабельности является таким же, как и государство, нормативным фактом, способным порождать правовое регулирование. Мы не будем рассматривать тот список социальных прав, который был сформулирован ученым, – данная конструкция отчасти повторяла общепринятые в ту эпоху принципы, закрепленные во Всеобщей декларации прав и свобод, отчасти вводила трудноосуществимые декларативные установки, такие как право работника участвовать в распределении национального дохода, работать по специальности, право потребителей участвовать в принятии решений предпринимателями, право на доступные цены и т. п.[748] Хотя нельзя отрицать возможности влияния в той или иной степени идей Гурвича на формирование в те годы концепции социальных прав человека – так называемой третьей волны прав человека.

В своей работе 1944 г. мыслитель высказывает идеи, схожие с приниципами «борьбы за право» Рудольфа Иеринга. Социальное право имеет для него не только теоретическое значение и не только перспективы политического признания. Это право также проявляется как воспитательный принцип социального общения, а «такое воспитание правом играет великую роль в моменты преобразования социальной структуры»[749]. Вот как Гурвич формулирует свою мысль далее: «новая декларация прав, в которой должны найти выражение неимоверные страдания и надежды наших дней, явилась бы ярким маяком, указывающим путь к новой организации хозяйства и общества, не только без ущербления, но, напротив, с новым утверждением прав на свободу и человеческое достоинство»[750]. Очевидно, что в данном случае мы имеем дело с попыткой сформулировать общественный идеал. Эта теоретическая конструкция будет подробнее рассмотрена в разделе, посвященном аксиологическим аспектам теории правоведа, поскольку речь идет о разработке Гурвичем модели общественного идеала.